Raging Fire

Дон Жуан смотрел на неё сквозь полыхающее пламя. На секунду ему показалось, что бледное, худое лицо Аминты существует только в его воображении, в то время как сам он находится на полпути к преисподней. С горящей крыши оторвалась балка и с треском полетела вниз, отрезая всякий путь к отступлению. Издалека раздавались крики бушующей толпы. Дон Жуан запрокинул голову кверху и беззвучно рассмеялся. Это он, тот самый конец. И она здесь, прекрасная и чистая, как библейский ангел, она здесь, чтобы стать последним бичом, обрушившимся на его истерзанную спину, последним клинком в сердце Цезаря, чтобы, закрывая глаза в последний раз, он мог сказать: «И ты, Аминта». «Этот зверь прячется в том доме!», ветер донёс крики до его ушей. Дон Жуан схватил свой пояс, на котором висела его фамильная шпага, на секунду задержал его в своих руках, и швырнул в беснующееся пламя. Теперь он стоял один посреди языков огня, пожирающих все вокруг, безоружный, обнажённый перед обоими судами — земным и небесным. Он снова поднял глаза на стену пламени, за которой секунду назад видел лик Аминты. Она не была видением: девушка и правда стояла там, в простом белом платье, а марево обжигало её тонкую кожу. «Что ты здесь делаешь?» Дон Жуан посмотрел на неё. «Я пришла к тебе.» Аминта подняла глаза на его измазанное сажей лицо. «Они убьют нас обоих.» «Отлично», Аминта улыбнулась. «Я давно видела это в своих снах. Наши тела, беззащитные и безмолвные, лежащие друг рядом с другом.» Девушка сделала шаг ему навстречу, переступая через завесу пламени. Дон Жуан горько усмехнулся. «Со мной, ты отправишься прямо в Ад.» «И не оглянусь. Я всё решила. Я решила…» Она оказалась рядом с ним. Её тонкая, белая рука коснулась его лица, провела по его волосам, и легла ему на шею. — Ты не понимаешь, о чем говоришь, — вслух сказал Дон Жуан. Аминта не ответила, вместо этого обвивая его тело своими хрупкими руками и припадая головой к его вздымающейся груди. «У меня только один вопрос», не сказала Аминта. «Когда?.. Когда спящий бутон разорвётся изнутри, выпуская на свет прекрасный цветок? Сколько нам двоим осталось ждать, чтобы стать одним целым? Когда языки пламени наконец поглотят нас?» «Мы пересекли этот мост», согласился Дон Жуан. «Так что давай просто смотреть, как он догорает.» С несколько секунд они стояли, обнявшись, одни, посреди бушующего пламени. Оставалось ещё кое-что. Дон Жуан оторвал девушку от своей груди и посмотрел в её глаза. «На Страшном Суде они всё равно заставят меня сказать тебе», не сказал он. «Что? Что?..», не спросила девушка. В её глазах сверкнуло пламя. «От моей руки пал честнейший человек.» «Дон Пазарино не был честен.» Дон Жуан запрокинул голову кверху. «Я давно перешла черту, которая лежит между праведным и неверным. И если за этим следует Ад, я отправлюсь туда за тобой.» Аминта дотронулась до его искажённого болью лица и припала к его губам. Дон Жуан отстранился. Крики толпы были всё ближе. — Уходи, Аминта, дай им линчевать меня! — в исступлении закричал он. — Я заслуживаю этого. Я обманул тебя. — Тогда я хочу быть обманутой, — сказала девушка и снова потянулась к его губам. Дон Жуан снова отстранился. «Я лгал себе всю свою жизнь, и никогда не чувствовал укора совести», в его глазах промелькнул отблеск боли. «Я нарушил все созданные Им заповеди. Я обманывал, я воровал, я прелюбодействовал, я убивал. И я смеялся над каждой своей дьявольской выходкой.» «Тогда я ещё хуже», не сказала Аминта. «Потому что я всё равно люблю тебя.» Бушующая толпа подошла вплотную к горящему дому, и теперь они могли видеть Дона Жуана и юную девушку, стоящую рядом с ним. — Вон он! Окружить его! Дон Жуан схватил её за руку и попытался прорваться сквозь пламя к задней части дома. «Это не всё!» безмолвно взревел Дон Жуан, вдруг разворачивая Аминту к себе. На лице девушки отразился испуг. «Тебе всё равно на людей, которых я обманывал?» «Всё равно.» «Тебе всё равно на грехи, которые тяготят мою душу?» «Всё равно.» В глазах девушки читалась решимость. «Тебе всё равно на убийства, которые я совершал?» Дон Жуан внимательно смотрел ей в лицо. «Всё равно.» — Что там происходит? — совсем близко от них раздался крик. Обернувшись, Дон Жуан увидел нескольких человек, вооружённых вилами. — Кристиан, ты их видишь, Кристиан? — Почему они не говорят? — спросил кто-то. — Почему они молчат? Дон Жуан посмотрел в лицо Аминты. «Я сожалею не о смерти Дона Пазарино.» С секунду Аминта выглядела так, как будто в момент разгадала все тайны Вселенной. «Аминта, своей рукой я убил…» «Я знаю.» Девушка вскинула на него чистый, бесстрашный взгляд. «Ты не можешь знать.» Дон Жуан отпрянул в неверии. «Моего отца?» Взгляд Аминты полоснул его, словно лезвие клинка. «Я всегда догадывалась. Я ненавидела тебя за это. Я желала, чтобы ты сгорел в пламени Геенны. Я хотела видеть, как толпа поднимает тебя на дыбу. Слышать, как хрустит каждая кость в твоём теле. Смотреть, как толпа смеётся над твоей казнью. " «И что дальше?» Дон Жуан испытывающе посмотрел на неё. «И что? И я всё равно здесь, с тобой.» — Я заслуживаю смерти, Аминта. — Я знаю. И девушка снова обвила его шею руками, припадая своими губами к его губам. — Мы пересекли точку невозврата, — тихо сказала девушка, отстранившись от него. Дон Жуан едва заметно кивнул. — Окружай их! — со всех сторон раздавались крики. Дон Жуан схватил девушку и прижал к себе. Аминта закрыла глаза, когда её щека коснулась его груди. Раздался оглушительный треск, и очередная горящая балка с грохотом рухнула вниз, навеки закрепив слияние двух беззащитных тел. Светловолосый мужчина оценивающе оглядел рукопись. Дочитав последний абзац, он ещё раз перелистнул несколько страниц, вернувшись к началу, и тщательно провёл взглядом по строчкам. — Ну? — не выдержал второй молодой мужчина, до этого момента терпеливо сидевший в углу, дожидаясь, пока его друг закончит чтение. — Это… Неплохо, — сказал светловолосый мужчина, отдавая рукопись товарищу. — Густав, видишь ли, за все те годы, что я тебя знаю, я идеально научился определять, когда ты говоришь неправду, — хищно осклабился второй мужчина. Светловолосый, только что названный Густавом, добродушно улыбнулся. — Видишь ли, Эрик… — сказал Густав, делая шаг к старому комоду, на котором стояла открытая бутылка вина. — Мой опыт показал, что не все люди, заявляющие, что они желают услышать критику, желают услышать её на самом деле. Человек, названный Эриком, понимающе кивнул. — И всё же, дружба предполагает честность так же, как брак предполагает доверие. Густав не нашёл, что ответить. Он взял бутылку вина в руки и плеснул напиток в две кружки, протянув одну Эрику. Молодой мужчина взял кружку в руку, и хотел было сделать глоток. Его рука задержалась на уровне собственного лица. — Всё в порядке, — спокойно сказал Густав. — Ты можешь снять её. Эрик повернулся на свет, и стало заметно, что правую половину его лица закрывала белая лакированная маска. Помедлив с секунду, Эрик всё-таки поднёс руку к лицу и осторожно снял её, положив на стол рядом с собой. — Я всегда говорил, что ты слишком сильно переживаешь, — добродушно сказал Густав. — Не отвлекайся от темы, — отрезал Эрик, снова отодвигаясь подальше от пламени свечи. — Твои этюды получили достойную критику с моей стороны, когда ты об этом попросил. Теперь твоя очередь. Густав побеждённо вздохнул. — Обещай ничем тяжелым в меня не кидать, — Густав улыбнулся. — Ты — удивительный музыкант и автор, и я люблю и ценю тебя, Эрик… Эрик горько хохотнул. — Кукушка хвалит петуха, за то, что хвалит он кукушку, — скучающе протянул мужчина. — Колёса крутятся, а ничего не меняется. — Как бы не так, — Густав сделал глоток из своей чашки. — Если честно, я плохо понимаю, как ты представляешь себе это на сцене. Это же опера, да? Эрика было плохо видно, но Густаву показалось, что он напрягся всем телом. — Да, — коротко раздалось из его угла. — Но там есть целая сцена, где Дон Жуан и Аминта общаются взглядами, да? Как ты планировал поставить все эти «не сказал/не спросила» на сцене, да ещё так, чтобы зрители это поняли? — Я ещё не знаю, — Эрик лихорадочно кинулся в разъяснения. — Я думал о том, чтобы на сцене были актёры, а их бы озвучивали голоса певцов из-за кулис. Таким образом, они бы… — Таким образом, зрители бы вряд ли что-нибудь поняли, — заметил Густав. Повисла напряжённая пауза. — Да и концовка тоже сомнительная, — Густав снова отхлебнул из своей кружки и ощутил новый прилив уверенности. Эрик хотел критику? Пусть получает. В конце концов, он не Бетховен или Штраус (во всяком случае, пока ещё), чтобы его нельзя было критиковать. — Ты хочешь сказать, что Аминта, безумно любящая своего отца, узнав о том, что Дон Жуан убил его, просто так прощает его из-за своей похоти и соглашается умереть рядом с ним? Эрик снова не ответил. — Если я не ошибаюсь… — Густав перелистнул несколько страниц рукописи. — У неё не было ни других родственников, ни друзей, кроме её отца? И тут она вдруг выдает «да-да, я знаю, что ты его прикончил, и я мечтала о твоей смерти, но так и быть, с кем не бывает, я всё равно умру вместе с тобой»? Ты сам-то как себе это представляешь? — Потому что она смогла разглядеть за этим монстром живого человека, ищущего искупления! — Эрик вскочил с места, и Густав даже отпрянул назад. — В своей жизни Дон Жуан совершил много ошибок, и если бы он встретил в самом начале кого-то вроде Аминты, кто поверил бы в него и разглядел бы во мраке его души чистоту… — Эрик, тогда ты забыл рассказать о чистоте души Дона Жуана, — добродушно усмехнулся Густав. — Перечитай. Тут подробные описания всех его извращений и преступлений, в деталях описанное уродство его души, но вот про чистоту или хоть что-то хорошее в нём… Эрик, может ты просто потерял несколько листов бумаги? — подначил товарища Густав. Но Эрику было не до смеха. Он с остервенением вырвал свою рукопись из рук Густава, и плюхнулся обратно в тёмный угол, прижимая листки бумаги к груди. — Эрик, я всегда говорил, что ты — безумно талантлив, — вдруг сказал Густав. — Но твои работы, они… Слишком тёмные, что ли. Современное общество ищет свет. В театрах ставят совсем другие жанры. Людям нужен… — Людям нужен дешёвый водевильский мусор, — огрызнулся Эрик. — Ну, до водевиля опускаться — себе дороже, — примирительно заявил Густав, и тут же почувствовал, как воздух в комнате начинает разряжаться. — Я думаю, добавить к истории Дона Жуана отрывок с описанием его прошлого, — вдруг сказал Эрик. — Например, о том, как в юности он пережил гонение и травлю, и научился владеть своим голосом так, что все женщины, слышащие его, попадали под гипноз. И соблазнение им женщин стало своеобразной местью жестокому миру, который всю жизнь отвергал его… Что ты думаешь? Густав щёлкнул языком и покачал головой. — Осторожнее, Эрик. Конечно, не секрет, что любое произведение — в какой-то степени автобиография его автора, но не стоит так сильно увлекаться. Эрик вздрогнул, как от удара невидимого хлыста. — Что ты имеешь ввиду? — тихо прошипел мужчина. — Ты — умнейший человек, которого я когда-либо встречал, — спокойно ответил Густав. — Подумай сам. Эрик сжал край скатерти так, что костяшки его пальцев побелели. Входная дверь скрипнула. Эрик едва успел схватить со стола маску и нацепить её обратно на лицо, когда в комнату вбежала девочка лет семи. С её ботинок стекала вода, а на её золотистых кудряшках лежал свежий снег. — И где крошку Лотти сегодня носило? — Густав подхватил девочку на руки и закружил по комнате. — Она отправилась на северный полюс и сражалась с медведями? Или, может, участвовала в Ледовом Побоище? Густав поставил дочку обратно на пол и серьёзно посмотрел на неё. — Кристина, я что тебе говорил? Промочишь ноги и простудишься, а мне переживать за тебя. — Я бы не простудилась, — насупилась девочка. — Рауль дал мне свои меховые носки. — Как хорошо, что Рауль может думать за вас обоих, — парировал Густав. — Очень удобно, ведь, в таком случае, самой можно не думать совсем. Эрик в углу усмехнулся, и Кристина заметила его присутствие. — Скажи ему, что я бы не простудилась! — девочка подбежала к нему и схватила за рукав. Эрик непроизвольно отстранил руку. — А герр Эрик пусть отвечает за тебя, ага, — протянул Густав. — Хорошо устроилась, ничего не скажешь. Кристина показала отцу язык, и быстро-быстро побежала наверх, оставляя за собой след из размокшего снега. — Такая хулиганка, — улыбнулся Густав. За окном раздался свист ветра, отталкивающегося от деревянной оконной рамы. Снег покрыл Уппсалу плотным слоем. Фирис* заледенел толстой коркой, и теперь утки гордо могли ходить по нему пешком. На улицах города почти не осталось людей: Уппсала и так была одним из самых тихих городов во всей Швеции, но зимой она попросту вымирала. Эрик быстро шёл по снегу, кутаясь в чёрное пальто. Даже толстый вязаный шарф не спасал его от хлопьев снега, то и дело проваливавшихся за шиворот, и каждый раз, когда мокрый снег обжигал его горячую кожу, он вздрагивал всем телом и проклинал Швецию вместе с Робертом Темптандером** и её мерзкой погодой. Стукнувшись в несколько хлебных лавок, и в каждой из них поцеловав замок, Эрик потерял какие-либо остатки своего более-менее хорошего расположения духа. Зимой чёртов город просто умирал. Наконец, Эрик заприметил струйку дыма, поднимающуюся вверх от трубы небольшой хибары, в которой располагался винно-хлебный магазинчик герра Блумквиста. Эрик толкнул дверь и вошёл в теплое помещение, оглядывая винные полки. За прилавком кто-то усмехнулся, и Эрик тут же встрепенулся, поднимая глаза на продавца. Герра Блумквиста, знавшего Эрика, по какой-то причине не было, и за прилавком находился рыжий парнишка лет семнадцати. При виде Эрика, парнишка ухмыльнулся во весь рот. — В цирке херес закончился? — с издевкой спросил паренёк, оглядывая маску Эрика. Эрик почувствовал глухой удар у себя внутри, но виду не подал. Вместо этого, он в один прыжок оказался рядом с прилавком, и через секунду уже держал опешившего паренька за шиворот рубашки. — Зато пунджабских лассо достаточно, — тихо прошипел Эрик в лицо пареньку. — Отто, что ты опять натворил? — раздался сиплый голос из погреба. Эрик разжал пальцы, позволяя в вусмерть напуганному пареньку сползти на пол. Через секунду из погреба показался мужчина лет шестидесяти на вид, в котором Эрик узнал герра Блумквиста, хозяина лавки. — А, Эрик, — поздоровался Блумквист. — Этот оболдуй — мой племянник Отто, — представил он рыжего паренька. — Он вообще ничего не смыслит в вине и манерах, — Блумквист грозно посмотрел на подопечного, сжавшегося комочком в углу. — Чем могу помочь? — Две бутылки Cabernet Malbec, сыр и хлеб, — бросил Эрик. К семи часам вечера Эрику удалось дойти до дома Густава Даае. — И как тебе удалось раздобыть это сегодня? — восхищённо воскликнул Густав, принимая бутылки красного вина из рук друга. — Неужели лавка Феликса была открыта? — Лавка Блумквиста, — ответил Эрик, гордо вытаскивая из-за пазухи огромный кусок сыра и свежего хлеба. — Да ты просто кудесник! — снова воскликнул Густав, и Эрик первый раз за день почувствовал приятное тепло, разливающееся у него в груди. Ему нравилось, когда его хвалили. — Ба, да ты промок весь, — Густав заметил, что Эрик трясётся мелкой дрожью. — Снимай это и садись к огню. И Густав уже срывал насквозь промокшее пальто с плеч Эрика. Эрик послушно плюхнулся в кресло рядом с открытым камином, наслаждаясь жаром, пронизывающим его кожу. — Там как, сильный снег? — спросил Густав, уже нарезая хлеб и сыр и разливая красное вино по кружкам. — Такой сильный, что тебе скоро придётся лечить мою пневмонию, — мрачно ответил Эрик. Густав рассмеялся. — Эбба кстати умела её лечить, — сказал он. — Она вообще всё умела. И готовить умела, и заплетать волосы Кристине. А я до сих пор так и не научился. — В этом нет ничего сложного, — отозвался Эрик. — В следующий раз сам и попробуешь ей что-нибудь заплести, — усмехнулся Густав. — У нее волос больше, чем у нас двоих вместе взятых. Эрик поёжился, как от укола в бок. — В смысле, у неё целая копна этих волос, — тут же поправился Густав, кидая обеспокоенный взгляд на товарища. Но Эрик выглядел беспристрастно, и Густав с облегчением выдохнул. Густав знал Эрика с шестнадцати лет, то есть, их дружбе шёл уже одиннадцатый год. За это время Густав успел составить для себя мысленный список «1000 и 1 вещи, над которыми никогда нельзя шутить рядом с Эриком». В них входило всё, что касалось его лица (да и человеческого лица в целом), а так же всех понятий о внешней красоте, включая волосы, а так же любые темы взаимоотношения с женским полом и всего, что касалось темы секса напрямую — кроме покойной жены Густава, Эббы, которую Эрик знал ещё при жизни и которая была единственной женщиной, которая могла выдерживать присутствие Эрика без его маски. Иногда Густаву казалось, что Эрик и Эбба были даже близки: каждый раз, когда Эрик заглядывал в дом семейства Даае, Эбба всегда приглашала его за стол первым. Когда Эрик однажды простыл на морозе, Эбба самоотверженно отпаивала его куриным бульоном, несмотря на все тщетные попытки Эрика заставить её прекратить. Поэтому Густав крайне удивился, когда Эбба умерла от лихорадки, и Эрик не только не явился на похороны, но и в последствии ни разу не упомянул об Эббе, как будто её никогда не существовало. И в этот раз, когда Густав невзначай упомянул имя своей покойной жены, Эрик никак не отреагировал. — Все ещё учишь её петь? — спросил Эрик, отхлебнув вина из кружки. Тепло приятно расползалось по его венам. — Кого? А, ты про Кристину… А что мне ещё остается? К скрипке у неё нет способностей, — пожал плечами Густав. — Наверно, этим она в мать пошла. Эрик задумчиво смотрел на пламя в камине. Густав украдкой наблюдал за товарищем, стараясь различить на его человеческой (то бишь — левой) половине лица какие-нибудь эмоции, вызванные очередным упоминанием матери Кристины. Ничего. Как чистый лист. Иногда Густав задумывался, что их с Эриком вообще связывает. Густав знал, что кроме него и Эббы друзей у Эрика не водилось. Даже выходя вместе с Густавом на рынок, Эрик вёл себя так, как будто контакт с посторонними людьми причинял ему невообразимую боль. Наверно, именно поэтому Эрик и жил в Уппсале, в самом тихом и безлюдном городке Швеции, хоть и ныл время от времени, что здесь «нет никакой жизни». Густав и Эрик никогда не приходили к взаимному согласию ни в каких вопросах, будь они о семейной жизни или о политической обстановке в стране. Единственным, что их связывало, была музыка. О, да. Когда Густав доставал из потрёпанного футляра свою скрипку-альт, а Эрик садился за фортепьяно, они воистину становились одним целым. Они могли проводить часы, сочиняя этюды и партии, и весь окружающий их мир растворялся, рассыпался и самоуничтожался, оставляя только этих двоих, каменных истуканов, пропустивших конец света только потому, что они были слишком заняты написанием музыки. Музыка Эрика по-настоящему пугала Густава, из-под пера которого выходили чистые, нежные этюды, которые так нравились дворянам и всему высшему свету. В музыке Эрика было что-то дьявольское. Что-то, что сначала цепляло сердце слушателя словно металлическим крюком, но потом слушатель сам страстно желал вытащить этот крюк и отбросить его куда подальше, и никогда больше не вспоминать мелодии, которые создала рука Эрика. Однажды, они вместе представляли сонет губернатору Бьёрклинга*** герру Карлссону. Герр Карлссон был в восторге от партии, сочинённой Густавом, а его четырнадцатилетняя дочь зачарованно смотрела на молодого светловолосого скрипача, орудующего смычком с неповторимым изяществом, и время от времени печально вздыхала. Когда Эрик сел за фортепьяно и вступил со своей партией, всем показалось, что под прикосновением его рук клавиши инструмента загораются пламенем. Герр Карлссон внимательно слушал, и его лицо серело с каждой минутой, как будто он думал о чём-то, что раньше никогда не приходило ему на ум. Никто не знает, в какие темные уголки своей души в тот вечер отправился герр Карлссон, но когда Эрик закончил, губернатор подозвал юношу в маске к себе и попросил его представиться. — Эрик, — просто ответил Эрик. — Без фамилии? — нахмурился губернатор. — Без фамилии, — подтвердил Эрик. — Имя мне дал священник. Губернатор рассматривал часть его лица, не закрытую маской. — Я хочу увидеть твоё лицо, — вдруг сказал герр Карлссон. — Папа, не надо, — вдруг раздался голос за его спиной. Обернувшись, герр Карлссон увидел свою напуганную дочь. — Я не хочу, чтобы этот человек снимал свою маску. Густав, всё это время стоящий возле фортепьяно, хотел было кинуться на помощь и занять губернатора светскими разговорами, но было уже поздно. Лёгким движением руки, Эрик снял с лица маску. По роскошному залу прокатился испуганный женский крик. Густав с ужасом увидел, что дочь губернатора рухнула на пол без сознания. Лицо герра Карлссона сделалось белее мраморных колонн в его гостиной. Густав посмотрел на Эрика. К его удивлению, Эрик не выглядел довольным своей выходкой. Вместо этого он стоял прямо и неподвижно и выглядел так, как будто ему только что отвесили пощёчину, но он готов подставить вторую щёку. Наверно, так он и чувствовал себя каждый раз, когда люди реагировали на его лицо. Как будто ему отвешивали чугунные пощёчины. — Убирайтесь отсюда, — злобно прошипел губернатор. — Слушаюсь, герр, — с поддельным почтением ответил Эрик, и мы выкатились из зала. — Ты ведь понимаешь, что он нам не заплатит? — спросил я его, когда мы удалялись от роскошного дома семьи Карлссон. Густав усмехнулся. Эрик, сидящий у камина, вскинул на него непонимающий взгляд. — Я вспомнил, как четыре года назад губернатор Карлссон вышвырнул нас из дома, — с улыбкой пояснил Густав. Эрик ухмыльнулся. — Надеюсь, с его дочерью всё хорошо. — Ага, — задорно ответил Густав. — Я слышал, что с тех пор у неё заикание и фобия звуков скрипки и фортепьяно. Секунда паузы, и оба залились смехом. Густав облегченно выдохнул: так откровенно подначивать Эрика всегда граничило с огромным риском. Несколько минут в доме Даае висело молчание, и было слышно, как холодный ветер за окном бьётся в деревянные рамы. — Я переписал концовку «Торжествующего Дона Жуана», — вдруг сказал Эрик. Густав посмотрел на него. Это означало полное перемирие между ними. Несмотря на свою гордость, Эрик всё-таки послушался его. — Твоя опера обязательно увидит свет, вот увидишь, — сказал Густав. — Когда-нибудь её поставят, и я буду в зале, когда это произойдет. — Клянёшься дочерью? — спросил Эрик. Густав почувствовал легкий мороз у себя на коже. К некоторым странностям Эрика он не мог привыкнуть даже за одиннадцать лет их знакомства. Густав нервно улыбнулся и едва заметно кивнул. Эрик рассмеялся, переводя разговор в шутку. — Кстати, насчёт света… — вдруг сказал Густав. Он вспомнил кое о чем, и от секундного неудобства не осталось и следа. — Помнишь мой этюд «Под безлунным небом»? Эрик утвердительно кивнул. — Губернатор Савья хочет, чтобы я выступал с ним в Ваттхольме. Платит мне пятьсот крон. Эрик сидел не шелохнувшись. На секунду Густав пожалел, что сообщил другу эту новость. — И что потом? — спросил Эрик, едва шевеля губами. — Ну… Потом тур по Альмунге, Сторврете, Кнатби, Скёльсте, Бёлинге… Если им, конечно, понравится. — Густав закусил губу, ожидая реакции друга. Несколько секунд Эрик сидел, совершенно не двигаясь. — Я поздравляю тебя, — наконец сказал мужчина. Густав почувствовал волну облегчения. — Господи, а я-то на секунду подумал, что ты не рад будешь, — выпалил Густав. — Почему я должен быть не рад? — мирно спросил Эрик. — В конце концов, я же лично редактировал «Под безлунным небом», и последняя его часть — практически моя. В комнате снова повисла пауза. — Эрик, если честно… — начал Густав, и тут же пожалел о своем намерении рассказать ему. Эрик удивлённо приподнял левую бровь. — Если честно, я показал им твою версию, и губернатору Савье она не особо понравилась, — на одном дыхании выпалил Густав. — Тогда я показал ему свою, первоначальную, и он сказал, что это именно то, что надо. Снова пауза. Густав был готов провалиться под половицу, только бы не видеть лица Эрика, которое было лицом Творца, которому только что сказали, что его труд — пустая трата времени. — В конце концов, что ты от меня хотел? — Густав решил первым перейти в наступление. — Что я заявлю губернатору в морду, что он ничего не понимает в искусстве, гордо заберу наброски, и отчалю обратно домой? Эрик всё еще не двигался. — Мне на что-то нужно кормить себя и Кристину, и так получилось, что твоё творчество для этого плохо подходит. К тому моменту, Густав успел хлопнуть уже две с половиной кружки вина, и бравада в нём заиграла новыми силами. — Если так хочешь отстоять честь своих шедевров, можешь сам явиться к губернатору Савье и сунуть ему свои рукописи. Если это не поможет — можешь ещё и маску снять, для пущего эффекта. А что? Схема-то проверенная… Густав и глазом не успел моргнуть, как Эрик очутился рядом с ним. Когда Густав всё-таки «успел моргнуть глазом», он почувствовал на своей шее верёвку. — Как был несдержанным ранимым нахалом, так им и остался, — проговорил Густав, глядя в исступлённое лицо Эрика, находящееся в дюйме от него. Густав знал, что он был для Эрика единственным другом во всём мире. Густав не знал, что колкости в сторону своих работ Эрик воспринимает еще болезненнее, чем колкости в сторону своего лица. Густав знал, что в здравом уме Эрик, даже с его бешеным темпераментом холерика и несдержанностью Нерона, никогда не причинит ему вреда. Густав не знал, что в тот вечер Эрик выпил очень много красного вина. Густав знал, что для того, чтобы довести Эрика до исступления, нужно проехаться по обоим его самым большим слабостям: его творчеству и его внешности. Густав не знал, что несколькими часами ранее, Эрик был осмеян юным Отто Блумквистом в винной лавке герра Блумквиста. Петля затянулась на его шее, обжигая кожу. Сильные руки Эрика из-за всех сил сжимали верёвку, и она разрезала в кровь его ладони. Эрик знал, что он успеет уехать из города раньше, чем полиция прознает об этом. Эрик не знал, что через секунду входная дверь откроется, и в комнату вбежит семилетняя Кристина Даае. Эрик знал, что стоило запереть входную дверь и закрыть ставни. Эрик не знал, что последний вздох её отца придется именно на ту секунду, когда Кристина во все глаза смотрела на происходящее. — Держи руку на уровне глаз, — бросил Эрик девочке, выходя из дома Густава Даае.