Иллюзии

— Привет. Холодный утренний свет пронизывает прозрачный тюль, смешиваясь с яркой полоской рассвета, занимающегося где-то на горизонте. Над сухой, прохладной землёй, там, ближе к воде, клубится утренний смог, причудливым дымом танцуя над гладью небольшого озера. Тут все дышит тишиной. Большой дом спит, спрятанный на берегу прекрасного озера в небольшой пригородной сосновой роще, где пахнет свежей хвоей и свободой. Тут журчит ручей, поет вода и на рассвете соловьи, заливаясь так, что всякий чувствует себя, словно в стране чудес. Волшебно. В просторной комнате тоже тихо. Так тихо, что барабанные перепонки лопаются. Тишина после отбушевавшего шторма. На полу лежат раскрытые в порыве злости книги. Вокруг них — груды изорванных, скомканных тонкими пальцами листов бумаги, мелко исписанных аккуратным, чуть угловатым почерком. На кровати — хаос. Подушка лежит где-то в углу, прижимая край гардины к холодной стене, а одеяло змеей струится на пол, усыпанный осколками, мелкими стеклянными шариками и прочей мелочью вроде колец, блесков для губ, карандашей и искусанных соломинок для питья. Где-то под кроватью валяется пластиковый стаканчик, совсем недавно полнившийся клубничным смузи. Со стен сорваны постеры и картины, которые уже превращены в цветные клочки. Краски и кисти лежат порознь в разных углах комнаты. И миллиард полароидных фото поверх всего этого. Куда ни глянь — увидишь улыбающееся лицо, что щурит карие глаза, заключая из в сетку морщинок, под стеклами любимых очков. Рука так и не поднялась спуститься в гостиную и бросить их все в камин — гореть. Так, чтобы до копоти. Так, чтобы в пепел. На потолке тревожно мигают споты. Они сломаны довольно давно, вот только проблема в том, что хозяйка комнаты не пускает никого сюда уже шесть месяцев. Никого, кто мог бы исправить поломку. Не потому, что не может. Не хочет. Да и человека такого — на все руки мастера — в этом доме нет. Она всегда (шесть месяцев) закрывает дверь на три замка и закрывается сама на миллион ключей, выбрасывая их все в бездну собственного сознания. Даже для любимой матери — единственной родственной души, единственного спасения — сюда доступ закрыт. Потому что так проще. Посреди этой разрухи стоит кривой, старый штатив с закреплённой на нем камерой примерно такого же возраста, с перебоями работающей уже, кажется, полчаса. — Привет. Меня зовут М… Красные руки теребят край растянутого свитера с рисунком пончика, найденного на чердаке в коробке со старыми вещами. Пальцы с аккуратным маникюром остервенело убирают с лица слезы, прилипшие волосы и потёки туши, не смытой ещё вечером, размазывают их по нежной коже, оставляя красные царапины. — М-морган… Язык не подчиняется. Цепляется за зубы, за потрескавшиеся от соли губы, горькие от ран на них, и не подчиняется, рождая лишь невнятные подобия звуков вместо мало-мальски полноценных слов. — Чёрт. Подвёл и без того сорванный голос. Связки истощены так, что даже шептать больно. Она жмурится, дрожащими руками беря в руки стакан воды. Шумно пьет, пытаясь утопить в двухстах пятидесяти миллилитрах всю свою горечь, давится влагой, и тонет в этом стакане сама, роняя капли мимо рта. Она слаба, как первоцветы — беззащитная, маленькая и абсолютно не знающая, что значат все эти испытания, выпавшие на ее долю. — Если бы мистер Роджерс тебя услышал, мы оба оказались бы в озере. Морган смотрит перед собой прямо в объектив, думая о том, когда она так сильно начала зависеть от всего этого. — И его любимое «не выражаться», — Морган щурится от смеха. Человек улыбается. — Мама будет переживать, ты же знаешь. Девочка наблюдает за мигающим красным огоньком на старом корпусе камеры. «Только не снова». — У тебя, кстати, камера садится. Можешь взять пару аккумуляторов в моей мастерской. Винтаж всегда в моде, знаю. «Не кричи». Морган роняет три слезы на фиолетовый свитер, и жалеет о том, что не умеет владеть собой. «Не кричи». Полгода она борется. Полгода пытается выбраться из пучины саморазрушения, ведь ей, чёрт возьми, всего лишь пятнадцать. Она юная, как месяц май, и светлая, как апрельский рассвет, но, боже правый, она уже умирает. Она горит, как бумага в костре, навсегда обращаясь в пепел. Пепел рассыпается по ветру. — Спасибо. Обязательно возьму. Пауза, хрусталём дребезжащая в воздухе. — Тебе лучше лечь спать, малыш. До школы есть ещё целых два часа. Представь, сколько снов можно увидеть за это время. Представляет. Но сон — иллюзия, и все в нем — иллюзия. Вот только какой тогда во всём этом смысл, если иллюзии все ещё преследуют ее?! Нет смысла. Ни в чем. Ни даже в ее жизни. «Это все нереально». — Я знаю. Я могла бы увидеть звёзды в своих руках… Или даже другие миры… Это было бы чудесно. Смешок, до боли знакомый, родной, но такой далёкий, причиняющий нестерпимую боль. — Обнимемся? Морган смотрит вниз, на ковер, на красные разводы на нем, на сломанные пастельные мелки и некстати думает, что ее руки сейчас похожи на руки крестьян из средневековья. — Нет. Она смотрит сквозь пол, сквозь мебель, и стискивает зубы аж до скрежета. — Почему? У Морган глаза полны слез. У нее руки в мелках, у нее спутанные волосы, пухлые треснувшие губы и разбитое сердце. Она поднимает глаза, смотрит на точную копию себя, только лет на тридцать старше и в образе мужчины, и ей кажется, что она вот-вот снова потеряет над собой контроль. Но нет. Морган научилась: иллюзии есть всегда. Сон и реальность — понятия односторонние. — Потому ты умер десять лет назад, папа. Морган поворачивается, смотрит в объектив и рвано дышит. — Я люблю тебя три тысячи раз. Девушка сжимает руку в кулак до красных полумесяцев на внутренней стороне ладони. — Привет. Меня зовут Морган Старк. Моргает медленно. Слеза очерчивает впалую щёку. — И я схожу с ума.