... тебя. Неосознанно

      – И как долго ты собралась жить на этой лавке? – Лена стоит на носу песочницы-корабля, привалившись к мачте, и лениво водит острым носком не по-зимнему тонкого сапога по заснеженному бортику. – Хоть бы куртку надела, – сестра дует в сторону Жанны, и с ее плеч и головы слетает снег. – Ну, для приличия.       В Пушкине сегодня особенно сыро и промозгло, а еще с низких угрюмых небес валит так, будто кто-то там, между семью Прозрачными Сферами, пытается доказать: за КАДом жизни нет, только ветер-ветер-ветер и матовая белизна, постепенно скрывающая под собой весь микрорайон.       – Меня все равно не видно.       Жанна поначалу не поворачивает головы – так и продолжает гипнотизировать окно на последнем этаже, – но недолго: ухмылка Лены обжигает висок и скулу, заставляет нетерпеливо дернуться, обмахнуть лицо.       – Я, – Лена снова ухмыляется, но уже не добавляет в мимику магии, – прекрасно тебя вижу.       Жанна улавливает в Лениных мыслях, что видит та не только ее самое, но и как она осунулась, похудела и ослабела. И что-то про единорога.       – При чем тут…       – Ты нужна мне, – обрывает ее Лена. – В отличие от… – она кивает головой в сторону окон двенадцатого этажа. – Ты нужна мне, – Лена повторяет заветные три слова, и Жанна прищуривается, готовая пальнуть в сестру чем-нибудь поострее – чтоб знала, сучка, как играть на ее чувствах, – но опять цепляется за мысль о единороге и, заинтересованная, смотрит в упор. – Поможешь?       Жанна снова смотрит вверх: из окна льется мягкий мерцающий свет, будто от свечи, и мелькают силуэты. Один из них явно женский. В этот рождественский вечер Глеб снова думает не о ней. Ему она, действительно, не нужна – ни в радости, ни в горе. Жанна кидает в незнакомку проклятье и внезапно натыкается на сильный блок; недоуменно вздергивает бровь: магичка? С усилием переводит взгляд на сестру и встает с лавки.       – Почему я?       – Потому что из всех знакомых мне людей только семеро обладают нужными знаниями, всего пятеро из них – магией, и только ты одна из этих пятерых девственница.              1.       Жить в твоей голове       И любить тебя – неоправданно, отчаянно.       Жить в твоей голове       И убить тебя неосознанно, нечаянно.              Семья единорогов обосновалась в Ленинградской области совсем недавно – в этом Ванька уверен хотя бы потому, что раньше за десятком спившихся старожилов Ручьев подобных галлюцинаций не наблюдалось: черти, лешие, русалки – кто угодно, только не светящиеся златогривые лошади. Однако Таня смотрит на это крайне скептически: мало ли что привиделось кому-то там с перепоя, и лететь за три с лишком тысячи километров в один конец только ради того, чтобы поставить диагноз «белая горячка», она считает крайней глупостью.       – Да еще и по морозу, Вань. Давай хотя бы весной, когда потеплеет?       Ванька нервно перекладывает свежие газетные вырезки на столе – одна из них даже с фотографией «абстинентного чуда», как гласит название статьи, – и едва слышно отвечает:       – Они не выживут, Таня.       Таня слышит. Таня слышит, как сильно – всей душой – Ванька хочет найти единорогов; слышит, как его голос прерывается от боли – вдруг они уже погибли? – за невинных и священных животных; слышит, как быстро и неритмично стучит его сердце, принимая – или уже приняв? – решение. Таня слышит гораздо больше, чем Ванька хотел ей сказать – он это понимает.       Ванька как можно спокойнее выходит в сени и переобувается; находит свой походный рюкзак и почти бесшумно закрывает за собой дверь. Тантик как будто ждет хозяина – косит глазом в единственное окошко конюшни-сарая и беспокойно похрапывает, выдыхая пар.       Ванька почти научился разделять свои мысли и не-свои. Вот как сейчас: голод, тоска и злость – не его. Хотя, тоска… Нет, все-таки, и тоска не его. Ванька не тоскует по магии – многоглазка дала ему все, что ему было нужно: животные и нежить не шарахаются от него, зелья и снадобья получаются целебными, наговоры работают как надо. А вот раздражение, что приходится – теперь приходится чувствовать бывшего некромага – раздражение его.       Пока Бейбарсов находился на попечении Ягге, магический фон ее колдовства и целительства не пропускал сквозь себя треклятую Танталову связь, и целый месяц Ванька жил спокойной жизнью в своем лесу со своей женщиной. А на исходе декабря его вдруг пронзило тысячей игл чужих ощущений. Он как раз целовал Таню, и она тогда дернулась и отстранилась. Сам Ванька, видимо, тоже дернулся – иначе бы чего ей, – но он точно не помнит. Помнит только, что в нем всколыхнулась сила – страшная по своей сути, все разрушающая сила – такая, что он сжал кулаки за Таниной спиной и опустил голову, чтобы она не видела, как он сжимает зубы.       «Ненавижу! – звучало в его голове, – сдохнуть бы, сдохнуть, сдохнуть! – И в конце, слабо, умоляюще: – В одиночестве, пожалуйста, в одиночестве».       Ванька с трудом выдохнул. Тело почти перестало ему подчиняться, и казалось, что эта сила – ненависть к нему самому, к жизни, к миру – навсегда подчинила его себе. Но он за выдохом сделал вдох, сминая и отстраняя от себя ненависть, затем еще выдох – он стал считать до пяти, он помнит: на пяти ему стало легче, – и снова обнял Таню мягко, заботливо, с любовью. Таня недоверчиво смотрела на него, но позволила поцеловать себя, затем расслабилась. Не стала задавать вопросов – она всегда понимала его без слов, видимо, поняла и тогда.       Ваньке стоило огромных трудов отсечь все лишнее, поставить слабенький блок хотя бы на несколько минут, когда они легли в постель: делиться своей женщиной, пусть даже просто ощущением от ее прикосновений, он не собирался ни с кем и надеялся, что на той стороне сил не больше, чем у него самого.       Первые дни Ванька жил как в аду: каждую секунду приходилось осознавать, каждую мысль отслеживать, каждое слово обдумывать, прежде чем произнести, и ставить-ставить-ставить чертовы блоки, пытаться удержать их, каждый раз терпеть крах и выставлять по новой. Часто Ванька ловил себя за странным занятием: он бездумно вертел в руках Танин кинжал и приходил в себя, лишь когда лезвие или острие оставляло неглубокую рану на его руке. Тогда он убирал кинжал в ножны и оставлял на подоконнике, где его и хранила Таня – и начинал мысленный диалог. Бейбарсов притворялся глухим и немым, и иногда Ванька думал, что тот и вправду его не чувствует. Но с каждым таким диалогом ненависти внутри – той, чужой и чуждой – становилось чуточку меньше.       Через несколько дней стало немного проще, а теперь, по прошествии почти двух недель, Ванька спокойно держит блоки по несколько часов и четко отслеживает момент, когда они слетают. И благодарит многоглазку за такую возможность: Ванька уверен, что без нее черта с два он бы мог хотя бы на секунду вышвырнуть из своей головы Бейбарсова – так бы и сошел с ума, будучи не одинок в своем сознании, и черта с два он бы мог мысленно дотягиваться до сознания Бейбарсова – так бы тот и прикончил, идиот, их обоих.              Он надеется, что Бейбарсову не нужны единороги – да что там, он чувствует, что его бывшему врагу уже ничего не нужно. Радует одно: Бейбарсов до сих пор жив, и, кажется, сегодня даже поел. Ванька ставит себе мысленный «зачет» за сложный предмет спасения чужой души и вкладывает ногу в стремя, когда на крыльцо выскакивает Таня.       – Погоди, – кричит. А сама ежится от мороза, не накинула даже кофту, но в руках – контрабас, и она судорожно сжимает его гриф. – Ты всерьез? Верхом?       Ванька качает головой. Он собирался доехать верхом только до железной дороги и потом отпустить Тантика – молодой жеребец не заблудится, найдет дорогу домой, а его легкие быстрые ноги унесут его от волков. Таня что-то бурчит себе под нос и, оставив контрабас на крыльце, скрывается в доме.       – Ладно, старик, зря я тебя потревожил, – Ванька оглаживает Тантика по крупу, треплет густую гриву. – Пойдем обратно. Кажется, получилось.       Таня выходит полностью собранная через десять минут – теплые штаны, куртка, шарф до самых глаз; за спиной небольшой рюкзак, а в руках – Ванькин комбинезон. Он натягивает его, не заходя домой, прямо поверх куртки, и садится позади Тани на контрабас.       – Тикалус плетутс, – шепчет Таня, и перстень неохотно сбрасывает зеленую искру.       Ванька прячет светлую улыбку, уткнувшись ей в плечо. Теперь единорогам ничего не угрожает. Главное, поскорее долететь и найти их.              2.       Неосознанно, нечаянно.              Жанна читает бисерный почерк Шурасика и запивает прочитанное зеленым чаем. Ленка внимательно наблюдает за ней: по ходу чтения Жанна поочередно хмурится, скептически улыбается, поджимает губы и, наконец, закатывает глаза.       – Допустим, – Жанна захлопывает тетрадь и кладет ее на угол стола, – хотя бы одна десятая из этого бреда имеет право на существование. – Лена возмущенно вдыхает и собирается возразить, но Жанна поднимает руку, призывая сестру к тишине. – Допустим также, что единорог такой олигофрен, что купится на мою девственность, игнорируя некромагию. Но, Лен, пойми меня правильно. Убивать людей – это совсем не то же самое, что убивать животных. Я не буду.       – Тебе и не придется, – Лена выдыхает так, будто не дышала с самого момента, как Жанна открыла рот. – Мы с Шуром все сделаем сами, с тебя только…       – … заманить доверчивую зверушку в западню. – Жанна кивает, изображая полное понимание. – Нет.       Шурасик прихлебывает чай из блюдечка, и Жанна с любопытством за ним наблюдает: русофоб, нахваливающий все Магфордское, ненавидящий родину и все, что к ней относится – еще немного, и пойдет шпионить для Дяди Сэма, а чай пьет по глубокой русской традиции; Жанна вспоминает басню и почти наколдовывает ему тертого сала с чесноком и луком, но передумывает.       – Единороги, – начинает Шурасик менторским тоном, – редчайший вид магических существ, лошади Авалона; они обычно пасутся на берегу Заколдованного Озера. – Он протирает запотевшие от пара очки и, убедившись в их чистоте, снова водружает на нос. – Сам факт их нахождения в нетипичном для них ареале обитания – феномен, достойный серьезнейших научных исследований. Мы с Еленой уже начали одну работу, и… – Жанна все-таки наколдовывает розеточку с салом и ржаной греночек, и Шурасик с недоумением смотрит на волшебное угощение. – Жанна, я говорю серьезные вещи. Твои шутки сейчас неуместны.       Жанна прыскает в кулак и с удовольствием отмечает, как Шурасик смущенно краснеет. Лена улыбается, но тут же прикусывает нижнюю губу, чтобы не смущать его еще сильнее. На секунду Жанна представляет себя такой же счастливой – нашедшей своего мужчину, живущей с ним, смотрящей с ним в одном направлении, – и мрачнеет. Воображение рисует рядом Глеба: вспыльчивого, импульсивного – с ним не попьешь вот так запросто чай, да и смотреть в ту же сторону, что и он – невозможно. Он хочет (хотел) всего мира и Таню под собой. Черт с ней, с Таней – Жанна могла бы стерпеть ее присутствие в их жизни, но знать, что (ее!) Глеб продал душу дьяволу, лишь бы править миром, лишь бы стать одним из темных крыл Мрака – выше, гораздо выше ее сил. Жанна хочет просто мира. Как здорово, что он лишился магии, думает Жанна, – так он никогда не падет в пропасть ложного всевластья. И она и пальцем не пошевелит, чтобы вернуть ему силы. Как бы ей самой этого ни хотелось.       Жанна смотрит на нечаянную слезинку, как в замедленной съемке летящей в ее чашку с остатками чая, и думает, что Глеб без колебаний убил бы и жеребенка, и всю семью единорогов – только намекни. По чаю разбегаются круги, и Жанна вспоминает сегодняшний день – она видела Глеба дважды; впервые с того дня, как он поселился в этой квартире, он сходил в магазин. Он всю неделю ни черта не ел, только пил воду, и Жанне стоило немалых трудов вливать в него силы. Теперь, когда он потерял все, когда он превратился в чертова лопухоида, ее забота могла прикончить его вернее голода. Но Жанна довольна собой: она сработала очень чисто и аккуратно, крупица за крупицей разделяя магический поток своей силы на смертоносное «некро-» и целительное «вито-», направляя первое вниз, а второе – сквозь паутину арматуры и электропровода в тело единственного человека, который (не) нуждался в ней.       И черта с два она бы тут сидела, если бы своими глазами не видела в его руках пакеты с едой. Жанна думает, откуда бы в его квартире взяться женщине: телепорт? Или она проглядела входящую в подъезд магичку? Или…       «Нет, жить там до него она не могла», – Жанна отмахивается от этой мысли и даже невесело усмехается такому абсурдному предположению. А потом решает поставить на его квартиру защиту помощнее – от непрошеных (ею) гостей. Одной-единственной гостьи.       – Жанна, пойми, пожалуйста, правильно… – начинает Шурасик, но Жанна перебивает его зло:       – Я по-я-а. В-ё о-ня-а.       Руки дрожат, и чай выплескивается из чашки. Жанна ставит ее на стол с дробным стуком и растирает дорожки слез по щекам. Она не знает, за что ей это наказание – любить вечно одного-единственного, того, кому она не нужна. И черт бы с ней, этой глупой клятвой – «принадлежать» совсем не предполагает «любить», раз уж на то пошло. Она не знает, как вырвать Глеба из своего глупого сердца. Но она точно знает, что как бы плохо ей ни было, причинять боль и страдания другим она не в праве. И черт бы с ними, с людьми – они просто расходный материал. Но речь идет о животных, дарующих благодать. И мир, которого она так хочет. Жанна берет себя в руки и ставит точку в несостоявшемся исследовании сестры и ее парня.       – Нет, – звучит абсолютно твердо и властно, и Жанна телепортируется обратно в Пушкинский двор.       Два заветных окна на двенадцатом этаже уже не излучают тепло рождественского вечера – свет погашен, шторы задернуты, и Жанна надеется, что незнакомка, кем бы она ни была, покинула этот дом. Тихо, но уверенно, она начинает читать заклинание и направляет энергию к нужным бетонным блокам, уже не деля ее на «некро-» и «вито-».              3.       И слушали тихий океан,       И видели города,       И верили в вечную любовь,       И думали: «Навсегда».              Таня делает остановку через три с небольшим часа – Ванька мерзнет так, что никакие заклинания не спасают. Она сажает контрабас вблизи жилого микрорайона какого-то города и накидывает на него маскирующие чары, помогает Ваньке пройти несколько шагов. Дальше он уже сам – и без того чувствует себя виноватым за вынужденную задержку, еще не хватало, чтоб Таня его на себе волокла. В голове у него странная, ставшая непривычной за эти дни тишина, и он думает, не случилось ли чего с Бейбарсовым, но необходимость сориентироваться на местности ненадолго задвигает беспокойство.       – Что значит: «у нас мало денег»? – возмущение Тани почти физически ощутимо, и Ванька нетерпеливо и шумно выдыхает.       – Просто используй «халявум», – повторяет он, стараясь игнорировать презрительно-недоуменный взгляд администратора небольшой частной гостиницы. – Таня, ты понимаешь, что своим поведением ставишь людей в неловкое положение?       Таня не понимает, но смущается и быстро бросает под стойку искру, прикрыв кольцо ладонью. Ваня забирает ключ и благодарит администратора, ставшего вмиг любезным. В номере непослушными от мороза пальцами он долго возится с молнией сумки Тангро, и через несколько минут, когда руки достаточно отогреваются, выпускает дракончика. Таня тем временем открывает кран, и Ванька слышит, как вода с шумом начинает наполнять ванну. Им только отогреться и перекусить – и можно двигаться дальше, до ночи он надеется пролететь хотя бы половину пути.       Однако Таня выглядит подавленной: смотрит на него исподлобья, хмурится и хаотично перемещается по номеру – от кровати к окну, ненадолго опирается на подоконник, одергивает тюль, снова возвращается к кровати и присаживается на край, резко встает и идет проверить воду, затем садится ненадолго в кресло, щелкает каналы местного телевидения, откладывает пульт и опять выглядывает в окно. Придется задержаться, думает Ванька и стягивает комбинезон, а вместе с ним и застрявшие в штанинах ботинки.       Таня оглядывается на его возню, и он ловит ее растерянный взгляд; подходит к ней и заботливым движением разматывает шарф, расстегивает куртку и утыкается ей в теплую шею. Ее запах быстро возбуждает, и Ванька прижимает ее к себе как можно плотнее, чтобы она почувствовала через толстые слои одежды. И она чувствует – скидывает куртку, немного отстраняется, чтобы расстегнуть штаны, затем и вовсе высвобождается из его объятий.       Ванька тянет ее за собой в ванную – дома у них только душ и баня, и ему хочется попробовать чего-то нового. Таня не против. Хотя, Ванька думает, ей все равно: она еще ни разу не испытывала с ним оргазма, только ровное теплое удовольствие, не доходящее до пика. Про Серый Камень Ванька думать не хочет – что бы Таня ни думала, его там не было и в помине. Правда, ей он об этом никогда не скажет.       За обед в кафе при гостинице Таня расплачивается «халявумом» сама – суп, горячее и чай на одного человека стоят дороже, чем номер на сутки на двоих, а считать она умеет неплохо. Ваня видит, что ей неуютно, но она не хочет ставить его в неудобное положение. Ни его, ни улыбчивого официанта.       Они покидают гостиницу далеко затемно, ближе к семи вечера, и Таня недоумевает, почему бы им не остаться на ночь, поспать и вылететь часа в четыре утра. Но Ванька непреклонен:       – Остановимся ближе к полуночи, – говорит и прикусывает язык, почти сказав: «слово некромага». В голове звучит издевательский смешок, и ярко вспыхивают образы недавней близости в гостиничной ванне. Ванька спешно ставит блок, но успевает поймать пренебрежительное: «неудачник». – Сам ты… – бурчит Ванька себе под нос, но быстро замолкает под удивленным взглядом Тани.       Пока они быстрым шагом идут до места, где оставили контрабас, Ванька ругает себя на все корки – как ему вообще пришло в голову беспокоиться об этом… таком… о Бейбарсове, в общем. Не пропадет же он, в самом деле? Ванька и без того немало делает для него, день за днем, час за часом оттягивая на себя и перерабатывая антиматерию ненависти, с короткими перерывами на сон, целительство и общение с Таней.       Ванька чувствует вселенскую усталость: за полтора десятка дней такая кропотливая работа над душой – не такой уж и чужой, как он с неприязнью не единожды отмечал – вымотала его и выжала насухо, кажется. Он иногда смотрит вниз, на мелькающие светлячками села и города: с такой высоты они кажутся размером со спичечный коробок, а те, что покрупнее – с парочку. Над одним таким Таня начинает снижаться, берет легкий крен по широкой дуге, и Ванька думает: зря она забросила драконбол. И учебу – зря. Он хочет ей сказать, какая она замечательная и талантливая, что у нее большое будущее… даже открывает рот. Но ветер забивает его несказанные слова обратно в глотку, и Ванька давится ими. А когда он сползает, опять промерзший до костей, с контрабаса, ему уже не до нежностей. В голове только немой вопрос: а как Таня – ведь она всегда была слабее него, искала в нем опору и поддержку, и он давал ей? – как же Таня не мерзнет? Он молча восхищается выдержкой и тихой, скромной, но неимоверно мощной незримой силой своей женщины.       В Екатеринбурге, где они останавливаются на ночь, Таня вдруг вспоминает про Рождество: они поздравляют друг друга с этим странным праздником и почти до часу ночи пытаются сложить воедино пазлы религии, своих знаний об эйдосах, Тартаре, Эдеме и стражах.       – Получается слишком ассиметричная, лишенная всякой логики картинка, – говорит Ванька, – мы что-то упускаем, никак не могу только понять, что именно.       – Веру, – выпаливает Таня. Слишком горячо, как кажется Ваньке, одержимо. – Если верить, то все понятно и ничто ничему не противоречит.       А Ванька не может верить в то, что частично видел своими глазами.       – Вера – это про Бога-которого-нет, про точно таких же ангелов, бесов, несуществующий ад и недостижимый рай, – немного подумав, отвечает Ванька. – Про то, что вещал поп в церкви на Пасху, когда мы с папой туда ходили. И нет там никаких лигулов, мегаров и Тибидохса, там только страх божий и грехи с праведностью вперемешку.       Он пытается сказать что-то еще, ему кажется, что он уже нащупал верную ниточку и вот-вот дотянется по ней до настоящего ответа, но мысль никак не хочет формулироваться. Таня кивает головой, и Ваньке кажется, что тоже она испытывает что-то подобное, но он не уверен. В конце концов они засыпают: Ванька на спине, Таня – положив голову ему на плечо и закинув ногу на живот.       Однако Ванька спит недолго: ему снится странный сон – незнакомая темная квартира, широкая удобная кровать и рыжая женщина (не Таня), с которой он занимается каким-то остервенелым сексом. Он приподнимается на локтях, чтобы разглядеть свою любовницу, а увидев ее искаженное страстью лицо и разметавшиеся пряди волос (вот-вот зашипят), в ужасе распахивает глаза и, кажется, даже вскрикивает – уже в реальности. Сердце колотится бешено и неровно, дыхание сбивается, перед глазами стоит последняя картинка из сна, а напрягшийся член неудобно упирается в Танино бедро. Выставленные перед сном блоки снесло волнами ненависти, страха и отчаяния с той стороны, и Ванька снова берется за свой сизифов труд: уснуть ему уже вряд ли удастся.              4.       Жить в твоей голове       И любить тебя неоправданно, отчаянно.       Жить в твоей голове       И убить тебя неосознанно, нечаянно.              Очень скоро заклинание Жанны подхватывает второй голос, и в потоки силы вливаются укрепляющие нити. Вдвоем они заканчивают за несколько минут, и Жанна даже не проверяет качество работы: у Лены косяков не бывает.       – Смотреть на тебя холодно, – ворчит Лена и наколдовывает Жанне полушубок.       – Ага, а то отморожу себе все, и детей не будет, – смеется Жанна, но накидывает уютный капюшон и вертится перед сестрой. – Красиво? Еще сапожки хочу, – она шутливо топает ногой, и Лена превращает Жаннины кеды в сапоги.       – Жанна, почему ты отказываешься нам помочь? Неужели тебе не больно?       Жанна смотрит в глаза сестры, полные искреннего непонимания, и возвращается памятью к тетради Шурасика. Да, ей чертовски больно: они трое были единым целым, живым организмом о трех головах и телах, а теперь от них отрезали целого одного. Они теперь инвалиды – все трое. Просто Глебу повезло меньше. Или больше – это как посмотреть. Их лишили значимого куска силы, и теперь Жанна и Лена – просто средненькие такие некромажки, немногим сильнее хорошего опытного мага. Они даже почти перестали понимать друг друга без слов, а уж чтобы объединить сознания, можно даже речи не заводить. Они теперь, хоть и вместе, но уже сильно по отдельности. Они все еще чувствуют друг друга, но гораздо слабее и совсем… неэффективно, что ли.       Жанна очень хочет вернуть Глебу силу, а им с Леной – Глеба. Чтобы перестало болеть у них у всех. Чтобы Глеб перестал желать смерти, наконец, вдохнул воздух полной грудью, вернулся в семью. Чтобы магия Жанны не давала осечек. Чтобы Лена могла развиваться дальше, а не упираться во внезапно упавший на голову потолок возможностей.       – Я хочу нам помочь, – наконец говорит Жанна. – И помогаю.       Лена вдруг взрывается:       – Что, Древнир тебя дери, ты называешь помощью? Я тебя попросила сделать одну-единственную вещь! И что же? Наша маленькая Жанночка топает ножкой и говорит, что ей лошадку жалко! Это, по-твоему, помощь?       – Ты е о-ни-а-ешь! – Жанна кричит в ответ, но потом закрывает глаза и делает несколько глубоких вдохов. – Ты не понимаешь, – повторяет уже четко. – Ну убьем мы единорога – и что?       – Ты невнимательно читала? Расчеты верны, просто поверь мне, – Лена тоже немного успокаивается, но раздражение все еще прорывается в повышенном тоне. – А если тебя беспокоит природа – не переживай, мы возьмем только жеребенка, а взрослая пара родит потом еще.       – Не только природа. И, кажется, кто-то невнимательно учил историю: убийства единорогов ни для кого ничем хорошим не заканчивались. – Жанна отворачивается и ненадолго замолкает; поправляет волосы под капюшоном, стряхивает с плеч нападавший снег. – Помнишь, ты сама мне говорила, что Глеб заигрался?       – И что? – Лена закатывает глаза и берет Жанну за руку, телепортирует их к себе домой. – Он получил по носу и выучил урок.       Жанна громко фыркает и раздевается – полушубок на плечики, сапоги в калошницу, – и только потом отвечает:       – Не ты ли говорила, что случайно раздавила розовые очки своим тощим задом? Или новые прикупила?       – Раздавила, да. Не понимаю, к чему ты клонишь.       Лена проходит в гостиную и манит Жанну за собой.       – Ну так вот, – говорит Жанна, устраиваясь в кресле, – и не ты ли говорила, что Глеб больше не с нами?       Лена шумно выдыхает, но все еще поддерживает эту глупую игру:       – Говорила.       – Во-от. Ему сейчас нельзя – понимаешь? – нельзя возвращать магию. Он натворит слишком много дел, чтобы мы могли замести за ним. Он утянет нас всех. – Лена собирается возразить, но не успевает. – Именно поэтому, отказываясь, я помогаю. Лена, иногда лучше смириться и жить с одной почкой, чем соглашаться на заведомо неподходящего донора, чья почка тебя сведет в могилу надежнее, чем ее отсутствие. Глеб сейчас токсичен для нас.       Жанне с трудом даются эти слова, но она безжалостно и четко проговаривает их все. Еще совсем недавно она обвиняла сестру в несправедливом и жестоком отношении к Глебу, плакала и обижалась как маленькая, но, выплакав все, посмотрела на ситуацию другими глазами. Посмотрела – и ужаснулась, не поверила вначале. Неужели Лена оказалась права, и Глеб носил Каинову печать не потому, что оказался в сложной жизненной ситуации, как она наивно полагала, а потому, что очень холодно, цинично и самонадеянно рассчитывал обставить и Лигула, и Тантала?       Жанна стала следовать за Глебом тихой тенью – каждый его шаг, каждая его мысль раскрылась для нее как на ладони. Жаль, было слишком поздно: Глеб слишком далеко зашел. Его было не спасти, она видела его насквозь – ему было не помочь. Можно было надеяться только на чудо, но даже не пытаться сотворить это чудо своими руками – Глеб утянул бы ее на дно, и одна Ленка не выдержала бы такого балласта. А вдвоем с Жанной они кое-как держали на плаву Глеба.       Чудо оказалось жестоким и даже злым. Но тем не менее, Жанна каждый день восхваляет и благодарит Тьму за него – если бы не оно, все было бы кончено для них троих.       – И есть еще кое-что, – добавляет она, – Тантал все еще с ним.       Лена ахает и смотрит на Жанну неверяще.       – Сарданапал говорил, что связь прервалась…       – Ко-у ы ве-ииишь? Са-ада-аау? – Жанна символически сплевывает за спину. – Или мне? Я в голове Глеба ориентируюсь лучше, чем он сам. Что бы Сарданапал вообще в этом понимал! – она смотрит на ошарашенную всеми этими новостями сестру и чувствует подобие жалости, но все-таки продолжает: – Старый безумец все еще в голове Глеба, и он в ярости, что его в кои-то веки действительно обвели вокруг пальца. И он никуда оттуда не денется, пока не дашь Глебу магии.       – Но парадокс в том, – с ужасом заканчивает за нее Лена, – что стоит дать Глебу магии – как Тантал в ту же самую секунду уничтожит его раз и навсегда… Тьма животворящая! Шур! – Лена срывается с дивана и несется в другую комнату, – Шу-ур!       Из соседней комнаты доносятся голоса Лены и Шурасика, они взволнованно обсуждают вываленные на них новости, но Жанна не вслушивается. Ее сейчас гораздо больше беспокоят единороги, каким-то неведомым образом оказавшиеся в непривычной для них среде обитания. Им, должно быть, холодно, думает она, да и экология здесь… хм… не Авалон, в общем. О них нужно позаботиться.              5.       Неосознанно. Нечаянно.              Ванька снова ставит блоки, но их снова моментально сносит тяжелыми эмоциональными волнами Бейбарсова. Едва ли тот делает это специально – насколько Ванька успел понять, Бейбарсову просто плевать, что сейчас, что вообще. Чтобы хоть как-то прекратить невольно наблюдать чужую интимную жизнь, Ванька продвигается в сознание Бейбарсова немного глубже и видит-чувствует страх: перед жизнью без магии, перед лопухоидным миром, перед жизнью как таковой и перед правдой – той неприглядной и больше не прикрытой могуществом некромагии правдой о самом Бейбарсове. Страх перемешивается с отвращением и презрением к себе – за слабость, трусость, череду поражений, и ненавистью к Сарданапалу и к нему, Ваньке – Бейбарсов по-детски наивно винит в своем положении совсем не себя, как будто он тут и вовсе ни при чем.       Ванька очень хочет помочь Бейбарсову хотя бы немного. Потому что его действительно жаль. А еще – но Ванька пока не додумывает эту причину до конца, отмахивается – потому что ему самому станет легче.       «Это нормально, что тебе страшно, слышишь?» – мысленно шепчет Ванька, но Бейбарсов не слышит, он слишком занят. Ванька думает, что такие вот не услышанные, но вброшенные-таки в сознание мысли, Бейбарсов примет за свои собственные, не будет их враждебно выметать из своей головы только потому, что они принадлежат победившему его сопернику.       Как будто подтверждая правильность выбранной тактики, страхи немного, самую чуточку выцветают, и Ванька продолжает:       «Всем всегда страшно. Когда мы рождаемся, страх – первое, что испытывает младенец, ворвавшись в такую непривычную среду со звуками, запахами и полным отсутствием защиты материнской утробы. Никто не знает, что его ждет, неизвестность пугает всех, нужно просто принять ее, довериться ей».       Но страхи не бледнеют в этот раз – Бейбарсов не приучен доверять и доверяться, само слово «доверие» вздымается тревожной и удушливой хмарью, будто хтоническое чудище. Ванька видит его – бесформенное, заполняющее собой все пространство, – и слышит отдаленный женский крик: то, что происходит в этот момент в постели Бейбарсова, Ванька уже не может назвать сексом, это уже насилие. Он в панике мечется по все густеющему страху-доверию, но потом вспоминает зоопарк, Дурневых и медведя.       «Мы с тобой – одно, – шепчет он чудищу, – мы с тобой одно. Смотри, она тебе доверяет, – чудище замирает, перестает набирать силу. – Верит, что ты не причинишь ей вреда, до сих пор верит, хотя могла бы убить давно».       Хмарь перестает быть такой удушливой и непроглядной, рассеивается еще немного. Ванька хочет развеять этот нелепый для него страх полностью, но прекрасно понимает, что он – не Бейбарсов, и не-доверие – это его, Бейбарсовская, имманентность. Ванька даже представить себе не может, кем должен быть человек, чтобы Бейбарсов ему доверился.       «Однако жизнь – не существо, а суть, – продолжает он, – мы все – ее частицы, тонкие волоконца в ее полотне. Мы можем полагаться на эту жизнь, на этот мир».       Доверие перестает быть бесформенным чудищем и занимает скромное место рядом с другими страхами – не большее, чем любой отдельно взятый из них. Ванька смотрит на чужих демонов и сравнивает их со своими. С одним-единственным знакомым своим.       Страж ворот в комнату с Ванькиными демонами облачен в длинные белые одежды, в руках у него огненный меч, а за спиной размашистые белые крылья. Он придирчиво осматривает себя в огромном зеркале – вертится, словно девчонка перед балом, одергивает невидимые складочки, стряхивает несуществующие пылинки и поправляет и без того идеально уложенные перышки. Но стоит Ваньке улучить момент и приблизится к двери на полшага ближе, как тот вскидывается, шипит:       – Там пусссто, пусссто, не подходи, ничтожжжессство, – и перегораживает Ваньке дорогу пламенным взмахом.       Ванька всегда отскакивает: жар от меча идет нестерпимый, его прошибает пот и хочется принять холодный душ.       – Ханжество, – называет одно из имен Ванька; демон мерзко ухмыляется и, очертив границу очередным взмахом, снова смотрит в зеркало. – Самолюбование, – не сдается Ванька, но демон даже ухом не ведет – пылинки на белоснежном платье его заботят куда больше нелепых слов.       Бейбарсову повезло куда больше, думает Ванька – он может смотреть своим демонам в глаза и называть их по именам, бороться с ними, если захочет. Их никто не охраняет, никто, чье бы имя Бейбарсов не мог подобрать.       Ванька смотрит чужим демонам в глаза и делает шаг навстречу одному из них – от выбранного разит страхом и ненавистью, и зовут его Апатия. Внешне он меланхоличен и слаб, но Ванька своими глазами видел, что эта тварь может сделать с молодым здоровым мужчиной всего за несколько дней. Апатия сверкает на него глазами из-под опущенных ресниц и подбирается, напрягается, как для прыжка. Ванька почти называет его имя вслух, но что-то заставляет его присмотреться к демону внимательней. Глаза его распахиваются еще шире, чем когда он увидел под собой-Бейбарсовым стонущую Горгонову, а крик застревает в горле, чтобы через секунду взорваться там капсулой с порошком-отравой.       Ванька заходится тяжелым кашлем, сбрасывает с себя разметавшуюся во сне Таню, скрючивается и судорожно вцепляется в простыни и подушки. Таня выбегает из номера, на ходу натягивая джинсы, и когда она возвращается со стаканчиком воды и какими-то таблетками в руках, Ваньку уже отпускает. Она садится рядом, притягивает его к себе и качает как младенца, пока его дыхание не выравнивается полностью.       Ни черта Бейбарсову не повезло, думает Ванька, когда Таня засыпает. Среди его внутренних демонов притаился опаснейший внешний враг, которого все вокруг давно считают поверженным. Сейчас он маскируется под апатию – насылает-подменяет мысли и чувства о тщетности и тленности бытия; чуть позже, как и положено настоящей апатии, он ненадолго притворится депрессией, а когда Бейбарсов ослабеет и вымотается окончательно – тогда враг возьмет реванш. Ванька не уверен, что Бейбарсов сможет противостоять ему – он не смог справиться с ним, даже когда был полон сил, воли к жизни и магии.       Ванька боится, что Бейбарсов проиграет. И на этот раз окончательно.       Тантал слишком долго был мертв, чтобы считать несколько месяцев ожидания высокой платой за вторую жизнь.              6.       Запутались в полной темноте,       Включили свои огни,       Обрушились небом в комнате –       Остались совсем одни.              Жанна вытягивается на диване Лениной гостиной и берет с журнального столика планшет. На карте Ленинградской области раскиданы метки с буквой «Е» и датами. Жанна пальцем чертит маршрут – от самой ранней к сегодняшней: выходит, семья единорогов, появившись с месяц назад у залива, мигрировала в самое безлюдное место – леса близ почти вымершей деревеньки с романтичным названием Ручьи, и никуда оттуда не девается уже вторую неделю.       «По крайней мере, – думает Жанна, – кроме неподходящих условий, им там ничего не должно угрожать. Едва ли лешие и бажницы склонны к дискриминации по национальному типу».       Еще Жанна думает, что будет здорово, если единороги останутся и приживутся – можно организовать небольшой заказник, поставить крепкую магическую защиту-купол, а внутри (уговорить бы Шурасика и Лену!) наладить климатические чары поближе к альбионским, а там… Она отмахивается от грез – все это слишком идеально, чтобы стать реальностью. Для начала нужно убедиться, что единороги хотя бы здоровы.       Шурасик и Лена горячо спорят за стеной, и Жанна не отвлекает их перед уходом. Еще раз внимательно смотрит на карту, забирает сапоги, вот-вот готовые стать привычными кедами, и телепортируется в свою квартиру. Дома она перебирает свои записи и книги, вычленяя оттуда все что возможно о единорогах: привычки, страхи, что едят, сколько живут, к кому тянутся, кого могут убить, в какие зелья, амулеты и снадобья какие части тел добавлять – в общем, весь массив данных с меткой «единорог». Машинально добавляет в копилку найденный Леной и Шурасиком факт: «сердечная жила: для пробуждения магического дара» и засыпает поверх исписанной тетради.       Проснувшись, она не сразу соображает, вечер сейчас или утро – часы в ее единственной комнате подпирают обеими стрелками восьмерку, но, прислушавшись к своим ощущениям, понимает, что все-таки вечер, и она проспала почти сутки. Жанна заставляет себя как следует поужинать и как минимум полчаса полежать в теплой ванне – ее организм сильно истощился и бьет тревогу, а какой от нее будет толк в лесу, если ей станет окончательно плохо? Ближе к полуночи она сверяется со списком: все, что она смогла найти, собрано. Пара пунктов в списке остается открытой, но это не критично – позже она наведается на Лысую гору и к некоторым частным торговцам, но не сейчас.       Лететь до отмеченного на карте места – а Жанна решила именно лететь, чтобы не волновать единорогов колебаниями фона от телепорта, – меньше часа, но она вспоминает ворчливый тон сестры и наколдованный якобы в шутку полушубок и все-таки надевает теплую куртку. Стартует прямо со своего маленького, меньше двух квадратных метров, балкончика и, набрав высоту, радуется, что оделась – ветер наверху выбивает все тепло даже сквозь заклинания.       Над нужным участком леса Жанна круто снижается, и ее ступа почти задевает верхушки деревьев – потоком воздуха из-под днища с них сдувает снег. Единороги мирно пасутся на небольшой прогалине, разгребая копытами глубокий снег и погружая в ямки головы. Жанна приземляется неподалеку и осторожно выбирается из ступы, не сводя завороженного взгляда с трех мягко светящихся в ночи фигур.       Жеребенок беспокойно вертит головой и прядет ушами, фырча и проваливаясь по самые бабки в снег, идет на звуки из-за деревьев. Жанна замирает и унимает сердцебиение до минимума, но жеребенок уверенно подходит к ней и утыкается мордой в плечо, путаясь коротеньким рогом в ее волосах. Жанна отпускает сердцебиение и несмело прикасается к носу, легонько гладит жеребенка вдоль морды, чувствуя, как внутри нее разливается странное тепло; волшебный свет окутывает ее все плотнее, наполняя счастьем, и она запускает обе руки в короткую жесткую гриву, ерошит густые волосы, плотно оглаживает шею. Подходят и взрослые особи, и счастья внутри становится так много, что оно выталкивает из сердца всю боль – она выливается из Жанны слезами.       Когда на душе у Жанны не остается ничего, кроме ровного и спокойного света, единороги отходят от нее. Она пытается удержать в объятьях жеребенка, но тот, хоть и не вырывается, смотрит в сторону родителей. Жанна отпускает его и вспоминает про яблоки, достает из ступы пакет, угощает все семейство по очереди; оставшиеся плоды высыпает на снег небольшой горкой и устраивается поудобнее – уходить отсюда она пока не хочет. Пусть пасутся или спят – Жанне все равно, она хочет просто сидеть вот так и наблюдать за ними.       Вдруг единороги вскидываются и испуганно смотрят в глубь леса. Еще чуть-чуть – и сорвутся, убегут. Жанна всматривается в темноту между деревьями, вслушивается в нее – и находит источник беспокойства: кто-то осторожно крадется сквозь лес сюда, на эту полянку. На всякий случай Жанна проверяет все вокруг, послав поисковую искру – вдруг западня? Но искра, покружив над полянкой, устремляется в уже известную сторону. Жанна гасит ее и идет туда сама.       Она проходит довольно далеко, прежде чем видит за деревьями людей. Ее тело инстинктивно подается навстречу, она хочет сорваться и побежать, обнять, повиснуть на мужчине.       – Глеб, – шепчет она, – Глеб!       Через пару секунд двое видят и ее. Гроттер настороженно вскидывает перстень с красной боевой искрой наготове, а ее спутник предупреждающе берет ее за запястье.       – Жанна? – удивленно спрашивает он, и Жанну передергивает от звучания его голоса.       «И как я могла!.. – с досадой думает Жанна и рассматривает Валялкина внимательней. Рассмотрев, она едва скрывает удивленный возглас – в ауре, повадках и даже в сознании, Глеба в Валялкине больше, чем в самом Бейбарсове, по крайней мере сейчас. – Тьма животворящая, глазам не верю». Но когнитивный диссонанс никуда не девается: даже видя перед собой, осознавая, что вот этот вот – Валялкин, она продолжает ощущать его как Глеба.       – Гроттер, погаси искру, – Жанна старается говорить нейтрально, но получается все равно зло. – Глазам больно.       – Какого Древнира ты здесь забыла, Аббатикова? – Гроттер, кажется, даже не пытается изобразить нейтралитет.       – Вы обе, нашли время. Успокойтесь. – Валялкин гладит Гроттер по руке и слегка приобнимает, но та вырывается нетерпеливым движением.       – Успокоиться? Ты всерьез? Лететь по морозу на «плетутсе» за три тысячи верст, а потом обнаружить это, – Гроттер произносит «это» так, что Жанна чуть не упокаивает ее, еле сдерживается. – Вань, ты за единорогов беспокоился, кажется? Ну так вот: самое время проявлять свое беспокойство как можно активнее!       – Я вас к ним не пущу, – Жанна с удовольствием наблюдает, как Гроттер злится еще сильнее, а Валялкин держит в руках и себя, и ее. – Да и сами они, – тут она усмехается, – едва ли позволят вам подойти ближе, чем на пару десятков метров.       Валялкин кивает, задумывается. Жанна отмечает, что сцепив так руки за спиной и слегка покачиваясь, он особенно похож на Глеба.       – О них нужно позаботиться, – начинает он, но Жанна вставляет короткое: «Уже», и он снова ненадолго замолкает. – Я хочу забрать их к себе…       Жанна не выдерживает, смеется громко, заливисто. Валялкин отстраненно-вежливо смотрит на нее и молчит. Его молчание тяжелое, точь-в-точь как у Глеба, когда ему что-то не нравится, и он ждет, пока она сама догадается, что же именно она делает не так. Жанна злится на себя за такие сравнения и язвит:       – Ты все в свою избушку будешь тащить? Или, может, ты уже ковчег начал строить? А?       – Ваня заведует Омским лесничеством, – отвечает за него Гроттер, – но можно и ковчег, конечно. Некромагов брать?       Валялкин кривится и качает головой. Жанна прикусывает губу и резко отворачивается, прикрывает глаза, сдерживает вмиг навернувшиеся слезы.       – Таня, зачем ты так, – почти шипит на Гроттер. – Жанна… – он слегка гладит ее по плечу, – извини, пожалуйста. У Тани были тяжелые дни, мы очень долго летели…       Жанна не отвечает. Она коротко прикасается к руке Валялкина – извинения приняты, и, даже не кивнув, уходит обратно на полянку.              7.       Жить в твоей голове       И любить тебя – неоправданно, отчаянно.       Жить в твоей голове       И убить тебя неосознанно, нечаянно.              Ванька смотрит Жанне вслед, но не делает и шага с места. Таня переводит на него недоуменный взгляд, сбрасывает, наконец, изрядно потяжелевшую искру в снег. Он шипит и испаряется, обнажая клочок мерзлой земли с гнилыми листьями и жухлой травой.       – Мы можем возвращаться, – говорит Ванька, и Таню прорывает: сначала потоком ругательств, а потом уже и связной речью:       – Ты с ума сошел? Ради чего мы сюда летели?       – Чтобы убедиться, что с единорогами все в порядке.       – Чтобы… что? – Таня смотрит на него неверяще, по-детски приоткрыв рот; в этот момент она выглядит особенно беззащитной, и Ванька невольно любуется ею. Но через миг она отшатывается от него, плотно сжимает губы и качает головой. – Ты хотел позаботиться о них, и только ради этого…       – Жанна все сделает, я ей верю. Странно, что ты не видишь этого: многоглазка…       – Да будь она проклята, твоя многоглазка! С каких пор ты веришь некромагам? Жанна – стерва поопаснее Бейбарсова, чтоб ты знал, ты даже не представляешь, как она позаботится о единорогах – по частям потом их будешь на Лысой горе выкупать!       Ванька отворачивается, чтобы скрыть гримасу физической боли.       – Не кричи, Таня. Всех…       – Всех лешаков распугаю?       – Ты несправедлива к Жанне, – повторяет Ванька, надеясь, что Таня поймет наконец – Жанна добрая девушка и не желает зла никому, тем более животным.       – Валялкин, я тебя спрашиваю: с каких пор ты стал доверять некромагам? Не ты ли мне говорил, что они – гниль и зло?       – Говорил, – соглашается Ванька, – но все же и им можно доверять. Да что там, – он машет рукой, – я сам почти доверил тебя Бейбарсову. Если бы тот…       – Что-о? – Таня отшатывается в этот раз гораздо сильнее, делает пару шагов назад, прищуривается, а по ее кольцу пробегает пара красных и зеленых искр, – Повтори!       – Я почти доверил тебя Бейбарсову, – послушно повторяет Ванька. – Если бы…       – Ты. Меня. Доверил, – Таня больше не кричит; кивает и смотрит куда-то поверх него. – Как вещь.       «Какую еще вещь», – хочет возразить Ванька, но не успевает.       – Подонок.       Она вскакивает на контрабас, и искры вылетают в небо автоматной очередью, заглушая своим треском заклинание. Через секунду ее фигурка превращается в едва заметную тень, а через две и вовсе растворяется на фоне ночного неба.              Жанна слушает чужой скандал, а затем провожает взглядом взмывающий в слегка высветленное луной небо силуэт.       «Слишком резвый для перегруженного вторым пассажиром», – отмечает про себя и решает дать Валялкину пять минут: четыре, чтобы успокоиться, и одну, чтобы дойти. Если он здесь не появится, она пойдет за ним сама.       Пока она занята своими мыслями, единороги устраиваются на ночлег: взрослые особи встают под разлапистой заснеженной елью – ветви ее настолько густые и низкие, что даже их волшебное свечение не пробивается сквозь них, а жеребенок плюхается у Жанниных ног. Она не успевает накрыть его своим пледом, как слышит шаги совсем рядом с поляной.       Жанна предупреждающе шикает и вскидывает руку в останавливающем жесте. Валялкин послушно замирает на полшаге, не донеся ногу до земли. Только убедившись, что жеребенку уютно под пледом, она поворачивается к Валялкину:       – Только медленно-медленно. Не потревожь.       Он кивает и делает осторожный шаг, замирает, смотрит на жеребенка, затем другой, третий… Когда до Жанны остается всего пара метров, малыш недовольно фырчит и собирается встать. Валялкин замирает, а Жанна гладит его по морде, крупу, треплет за уши и ласково напевает ему что-то неразборчивое.       – Тише, тише, – наконец говорит внятно, – он не обидит.       Валялкин делает еще шаг, но жеребенок уже не тревожится – смотрит с любопытством. Дойдя наконец до Жанны, он садится позади нее на корточки и с интересом рассматривает священного жеребенка. Жанна нащупывает его руку, сплетает их пальцы и тянется к маленькому доверчивому зверьку. Он утыкается мордой прямо в Ванькину ладонь, дает себя погладить. Жанна убирает свою руку и позволяет Ваньке сесть вплотную к жеребенку и гладить его вместе с ней, пока тот не засыпает.       Из сумки Валялкина доносится нетерпеливая возня, и Жанна хочет ее открыть, но Валялкин резко хватает ее за запястье.       – Даже не думай.       Жанна удивленно смотрит на него.       – Я все еще некромаг, не волнуйся.       Ванька кивает:       – Угу. Именно поэтому: не смей. Там дракончик.       Он гладит зверька поверх ткани сумки, и только потом высвобождается из лямок своего большого рюкзака. Жанна тоже гладит, но получает агрессивные тычки в ладонь изнутри, и огнеупорная ткань прогревается так, что ей приходится убрать руку. Теперь уже черед Валялкина взять ее за руку и приложить осторожно к сумке, наговаривая успокаивающие слова.       Жанна отмечает, что рука Валялкина слишком синяя даже для неверного лунного света, и нестерпимо холодная, да и вообще он дрожит. Не стучит зубами, видимо, только из чувства стыда и неловкости перед ней. Она окутывает его плотным коконом согревающих заклинаний и ловит благодарную и светлую – совсем вот не Бейбарсовскую – улыбку. Не отпуская его руки, Жанна встает – Ваньке тоже приходится встать, – и они идут к ее ступе. Она достает оттуда контейнер с едой и термос; с сожалением и досадой отмечает, что руки пришлось расцепить. На обратном пути Жанна очень чутко прислушивается к ощущениям в шраме: обычно, стоило ей хотя бы подумать о ком-то, кроме Глеба, как запястье, а затем и все предплечье начинало нестерпимо ныть, иногда даже до потери сознания. В этот раз она не чувствует ни намека на дискомфорт.       «Неужто эту клятву скогнитивило, как и меня?», – думает Жанна и надеется, что ответ она получит в ближайшие часы.       После ужина – Ванька то и дело награждал Жанну благодарными взглядами и улыбками – они вытягиваются прямо на снегу и любуются высокой неполной луной, Жанна прижимается к Ваньке плотно, кладет голову ему на плечо. Рука не болит.       «Как Таня», – ловит Жанна чужую мысль, и болеть начинает в груди. Но затем она ловит его воспоминания о ссоре с Гроттер и любопытной кошкой проскальзывает в его сознание глубже.              8.       Неосознанно. Нечаянно.              Боль отступает сразу же, как только она видит всю картину целиком и задвигает свою эгоистичную мысль поглубже: Ванька действительно любил Гроттер всю свою жизнь. И ему действительно больно от утраты. Он еще какое-то время будет думать о ней и невольно сравнивать, подгонять события под те моменты, которые были у него с ней. Не стоит злиться на него из-за этого.       «Слушай, нужно просто жить дальше, – слышит она мысленный Ванькин голос. Этот голос глубже и насыщеннее, чем в реальности, он вызывает доверие и вселяет надежду, – даже не думай уступать этому сукину сыну, он же просто играет тобой как марионеткой: мысль туда, мысль сюда. Ему выгодно, что ты позволяешь ему-себе загонять себя в бездну уныния. – Жанна замирает, завороженная – меньше всего она ожидала от Валялкина такого. – Тебе самому вообще приятно быть игрушкой в руках того, кого ты сам намеревался использовать?»       Бейбарсов твердит «оставь-меня-оставь-оставь-оставь-одного» непрерывной мантрой, но Ванька не сдается:       «Да если бы ты был один без меня, я бы продолжал ставить блоки и делать вид, что знать тебя не знаю! Твое состояние – это не ты! – Жанна видит, как из клубящейся темноты чужого сознания на Ваньку скалится какой-то уродливый доходяга и агрессивно сверкает глазами – вот-вот набросится; она издает утробный рык, и тварь пятится обратно во тьму. – Найди в себе хотя бы одно желание, и осуществи его, просто попытайся, хотя бы раз, не уступай, не отступай. Как там в вашем кодексе? Вижу цель – не вижу препятствий?»       «В нашем? Я больше не с ними, – огрызается Бейбарсов. – Проваливай».       «С удовольствием, – спокойно выдыхает Ванька. – Только пообещай».       «Слово некромага, – звучит насмешливо, но затем он внезапно покладисто соглашается: – Обещаю».       Ванька ставит блок, а Жанна разглядывает скромную дверь и Михаила, ее охраняющего. Подходит ближе – архангел ей улыбается приветливо, смотрит в глаза.       – Здравствуй, родная, – говорит. – Я тебя ждал.       Жанна смотрит в зеркало, стоящее одесную Михаила и видит в нем себя: божественно-красивая, чистая, светлая, глаза излучают праведный покой… Жанна верит и не верит отражению. Еще раз посмотрев на Михаила, она выскальзывает из Ванькиного сознания и склоняется над ним, лежащим и смотрящим на низко висящую Большую Медведицу.       – Теомания, – шепчет она, а затем целует его в губы.       Ванька видит, как благородное лицо демона-в-белом искажается, как он яростно машет пламенным мечом, задевая зеркало (то подергивается паутиной трещин), как безупречные белые одеяния сереют и мнутся на глазах.       – Его зовут Теомания, – повторяет Жанна, и в этот раз Ванька целует ее сам.              Жить в твоей голове.