Звон колоколов

Мало кого он ненавидит так же, как её. Нет. Никого он не ненавидит так же, как её. Эту раздражительную дрянь, мелочную суку, так бесящую его каждым своим словом. Почему бы ей просто не заткнуться. Ему хорошо, когда ей плохо. Нет. Ему хорошо из-за того, что ей плохо. Пусть бы эта стерва страдала снова и снова. Да ниспошлёт ей Всевышний таких мучений, чтобы эта тварь поняла, что чувствует он. Если, конечно, Бог есть. Но он должен быть. Он определённо должен быть. Почему она разрушает всё, что у меня есть. Его бесит это в ней больше всего. Пусть она не вмешивается в его жизнь. Схватить бы эту дрянь за волосы и воздать ей по заслугам. Она смотрит, прищурив глаза, так, будто знает о чём я думаю. Ну, залезь, залезь же в мою голову и скажи, нравится ли тебе это. Я ненавижу тебя, Марла. Я буду гореть в аду. Я бы с удовольствием горел в аду, если бы знал, что Марла тоже будет там гореть. Люди обычно говорят так. Они думают, что в кипящем жерле у дьявола им будет дело до того, с кем они трахались при жизни. Но мне важно просто то, что ей будет плохо. И какая разница, трахались мы с ней или нет. Марла думает, что знает меня, думает, что контролирует мой рассудок. Я рад, что эта дрянь ошибается. Я даже смеюсь от этой мысли, что я знаю что-то, чего не знает Марла. Она смотрит на меня, и её губы вот-вот готовы растянуться в улыбке, от того, что я смеюсь. Я отворачиваюсь и ухожу подальше от неё, от этой стервы. Внутри меня клокочет негодование. Я – желчный пузырь Джека. После того, как ушёл Тайлер, парни из «Проекта Разгром» просто растворились как пузыри. Лопнули. Пустота. Сначала я решил аккуратно навести справки о том, где они, где то, что мы с ними создали. Нет. Никаких имён, адресов, следов пребывания. Растворились. Если бы кто-то сказал мне, что с ума можно сойти не один раз, я бы предложил ему отсосать мне. Но я ничего не нашёл. Н-И-Ч-Е-Г-О. Я пытался говорить об этом с Марлой, но та предложила мне отлизать ей. Я её ненавижу. После этого в моей голове появилась боль. Маленькая точка пульсирующей боли, и я чувствую, как с каждым днём она разрастается всё больше. Я вижу её. Это чёрная дыра. Чёрная дыра в моей голове, разъедающая с каждой секундой частицы моего мозга. Когда сегодня утром я открыл глаза и не смог пошевелить рукой, я заорал, потому что решил, что дыра уже втянула часть мозга, отвечающую за мою правую руку. Но теперь я точно знаю, что дело в Марле. Эта она виновата, из-за неё со мной это происходит. Эта. Пустота. Невыносима. - Спокойной ночи. Ты слышишь? Спокойной ночи, милый. - Отвали. В такие моменты внутри меня разгорается огонь, разливающий приятное тепло в каждой клетке моего тела. Как же я её ненавижу. Пусть она обижается, пусть желчь подкатывает у неё к самому горлу, пусть глаза поддёргиваются пеленой. Пусть она выкуривает по полпачки в час - может, она скорее сдохнет. На секунду боль утихает, но снова возвращается. Всегда, всегда. Я вижу, как чёрная дыра расширяется и проглатывает меня. Почему бы не сейчас. Иногда, мне потом бывает дерьмово за такие моменты, но иногда я люблю её. Я спускаюсь к завтраку, а она жарит омлет на молоке недельной давности и стряхивает пепел на сковороду. Мы сидим с ней, и я чувствую, как её отрава проталкивается в моём горле, спускается в желудок, переваривается, впитывается в кровь, и её пепел идёт по моим венам вместе с остатками её слюны. И мне становится легко, когда она кусает меня за ухо. И я дышу тем воздухом, который она выдохнула. Я люблю её. Я хочу её. Я хочу гореть в аду вместе с ней. Я назову свою опухоль Марла. Марла – чёрная дыра. Раз я ненавижу их обеих, гораздо легче объединить и ненавидеть их как одно целое. Я всю ночь думаю об опухоли-Марле и не могу закрыть глаза. Она говорит мне что-то, и я посылаю её. Я выхожу из дома и понимаю, что не знаю, кто я. И мне действительно дерьмово от этой мысли. Но вот вижу, как моя чёрная дыра расширяется, но она проглатывает не меня – нет! Она проглатывает то, что вокруг, и не трогает меня. Я кричу ей, что это ошибка, это должен быть я! Я! Не Марла! Почему? Почему Марла забирает у меня всё, даже то, что было единственно моим! Стерва, дрянь! Я ненавижу тебя! Это должен был быть я! Я! Я! Пустота. Нет, это не пустота. Я знаю, потому что видел, что пустота должна быть белой. Белый – цвет того, чего нет. Поэтому я знаю, что это не пустота. У этого серый цвет, а не белый. Я фокусирую зрение и вижу серое небо. Или асфальт. Нет, небо, потому что мгновения спустя оно обретает бирюзовый оттенок. Красивый цвет. От этой мысли в меня словно ударяет молния. Я давно не видел ничего красивого. Нет. Я давно не видел ничего красивее этого. Я вижу лица. Лица. Одно из них склоняется надо мной и загораживает небо. Моё небо. «Эй, отодвинься», - пытаюсь сказать я. Не выходит. - Как твоё имя? - Отодавви… - Что? - Отодвинься… - Чувак, отвали от него, - я слышу этот голос. Звон колоколов. Он расталкивает остальных и протягивает мне руку. Я ничего не понимаю. Почему звонят колокола? Рождество? Разве колокола звонят на Рождество? - В Нью-Хэмпшире. Методистская церковь. Методисты звонят в колокола. Я иду по дороге и смотрю на мелькающие мимо нас фары машин. Солнце садится. Говорят, закатное солнце – самое яркое за весь день. - Да. Почему? Почему мне кажется, что я что-то забыл? Я ничего не забыл. Я всё помню. Я помню. Я помню, что закатное солнце самое яркое, что методисты звонят в колокола, и что самое красивое, что я видел, – бирюзовое небо. И что при смешивании нитроглицерина с парафином получается ненадёжная взрывчатка. Я смотрю на него, он улыбается мне и похлопывает меня по плечу.