черновой вариант

      Странное дело: я отношусь к своему телу так, будто в один прекрасный день мне выдадут новое. Никак не могу избавиться от этой иллюзии. И все эти чёрточки, кожа, пальцы, локти-конечности останутся со мной. Это и есть я.       На лодыжке, или чуть выше — череп собаки. Красивый — будто на пергаменте начерчен-нарисован. Кости сливаются в единую фигуру, пустые глазницы выглядывают из-под ярких носков, смотрят-смотрят и никогда не моргают, только будто ждут, пока пойду их выгуливать. Это так с рождения — а я всегда любила своего пёсика. Наверное, это что-то вроде оберега. Правда, не всегда понятно, кто кого оберегает. Ночью, когда лежу в кровати, он тихонько покусывает за ногу своими молочными зубами, а потом засыпает…       На животе — долька лимона, маленькая-маленькая, а чуть вспомнишь о ней, во рту становится кисло-кисло, и хочется обсыпать себя сахаром. Я любила кислое в седьмом классе. И тот мальчик из соседнего двора, наверное, тоже. Имя вытерлось на ветру, руками-конечностями тысячей раз выжжено то, что сейчас забыто. А рисунок остался — приятен своими воспоминаниями, как лимонад в жару.       Мне забавно влюбляться. Забавно смотреть на своё «черновое» тело, наполняющееся рисунками. Может, когда-нибудь мне перестанет это нравится. Например, когда в очередной раз родители будут ворчать и ругаться, пытаясь хоть как-то запихнуть свои принципы... Осторожно ворошить всю мою девчоночью дурь… К вечеру надрез зашивается, притворное недовольство пропадает, и слышно как на кухне тихо-тихо звенят чашки, то ли сливаясь с музыкой ветра, то ли вставляя что-то в разговор, на своём, фарфорово-чашечном языке. Мама смеётся, разглядывая свою медузу на папиной спине, папа улыбается, касаясь пальцами маминой шеи с морским якорем. Так уж получается, что все мы возвращаемся к морю, к воде. Не зря же жизнь зародилась в воде, и даже спустя миллионы лет всё ещё забрасывает к ней, в омут, и человек, повинуясь тому, что через века будет названо инстинктом, полезет в омут. То ли любуясь прекрасными медузами, то ли опутывая себя цепями якоря, то ли следуя за кем-то, за чьим-то лучом……       Маяк. А, это было прошлым летом. Тот молодой человек был таким несобранным — постоянно проливал свет на происходящее. Он исчез в темноте облаков так же неожиданно, как и появился. Смотритель маяка стал слишком стар, чтобы менять пыльные газовые лампы.       Боксёрская перчатка. Грубовато для меня, не правда ли? Да ведь и тот концерт был не классической музыки… В конце вечера разошлись, не оставив друг другу ничего — ни номеров, ни единого контакта. Да и нужно ли было? Случайные знакомства тем и хороши, что они не длятся долго. На утро я всё равно проснулась с воспоминанием в виде рисунка на бедре.       Каждый из этих людей оставил свой след на мне. Каждый, может, даже сам того не зная, связал-переплёл какие-то части наших жизней вместе. Может, на этом свете живёт и человек с черепом борзой, а я об этом даже не знаю?

***

      Когда я просыпаюсь утром и вижу на своей руке большого мотылька, больше смахивающего на простую моль, то разглядываю и любуюсь им так долго, что чуть не опаздываю в школу. Левая рука будто становится легче, чуть трепещущие крылья приятно холодят кожу, взывая к нервным окончаниям, пальцы пронзают искры, и они будто сами хватают листы и пишут на них строчки — слащавые, на мой взгляд, однако кому бы я не читаю их, они всегда находят отклик. Люди неравнодушны к чужим чувствам!       Этой привычке — записывать-зачёркивать первые мысли, а потом складывать их, рифмовать, пусть даже не всегда логично, а потом притягивать смысл, и внезапно осознавать, что всё сложилось, как яркая мозаика в соборе — уже четыре месяца. Вот и слащавость сама притянута — в той кофейне, которая недавно закрылась, были потрясающие булочки… А вот глаза у того парня, который варил мне кофе, были как два печенья. Я всё никак не могу разглядеть свою печенюшку — она маленькая, и чтобы увидеть её у себя под лопаткой, приходится долго-долго вертеться перед зеркалом. На голени — длинная еловая ветка. Я принесла её с мороза после тренировки. Это случилось прямо перед новым годом, когда я поскользнулась и сломала ногу. Кто же знал, что рядом будет проходить студент медучилища? Перелом был пустяковый, но пришлось остаться на пару дней в больнице. Пару раз он ко мне заходил и приносил еловые ветки, чтобы у меня тоже был праздник. А когда я выписалась и гипс сняли, под ним оказалась еловая веточка — точно такая же, как стояла у меня на больничной тумбочке.       Иногда я загадываю, чтобы следующий рисунок был на лице. Хотя бы на шее или за ухом! Все эти чёрточки, крестики и линии, обтрепленные-изорванные ветром-временем, заглаженные тканью, выцветшие на солнце и под водой, ценны каждая одинаково, каждая, пусть они и такие разные, напоминает об одном.       А ещё иногда я общаюсь с теми, чьё тело полностью покрыто татуировками. Они часто рассуждают о том, что если начать, то уже сложно остановиться. На них никто не показывает пальцем, влюблённость — такая норма… Однако есть мнение, что чем больше у тебя рисунков, тем ты более… легкомысленный.       Супружеские пары любуются чистыми телами друг друга, дети весело смеются, когда видят новые рисунки у своих друзей, кто-то переживает из-за новой чёрточки, близкие люди скрывают свои отметки под одеждой, и все считают, что это мудро — контролировать каждое мимолётное увлечение.       А вы замечали когда-нибудь, сколько радости приносят давно забытые воспоминания, старые письма или фильм, который вы когда-то смотрели? Или то, как вы замечаете прогресс в вашей рутинной работе? А теперь резко представьте, что всё это — все эти мелкие моменты-штрихи — вы будете носить с собой.       Что-то станет пережитком времени уже через пару месяцев, а что-то будет вызывать эмоции — восторг, стыд, боль — всю жизнь. Пройдёт время, а это останется с вами.       Или наоборот: человек знает, что сейчас как раз тот самый момент, чтобы сделать что-то — сказать, помочь, совершить, признаться — но почему-то он этого не делает. Забавно получается: когда он спохватывается (может даже, специально тогда, когда уже поздно), всё это становится ненужным и каким-то… пережитым. Прошлым.       А что, если бы человечество никогда бы не пыталось делать что-то сейчас? Не было бы великих открытий, изобретений, достижений… Отведённое время — может, даже это и плохо, что его порой так много! — в конечном итоге убило бы цивилизацию.       Человеку дана способность любить. Влюбляться, увлекаться, терять голову, сходить с ума, лелеять, обожать, боготворить, страдать, души не чаять… Было бы очень обидно, если бы это всегда так и оставалось внутри.       Влюбляться человек не любит, потому что влюбляется он быстро и надолго, а без подпитки чувства быстро угасают. Весна в душе быстро сменяется — не зимой! — холодной осенью, холодный дождь заливает пересушенные собственной гордостью ростки. Тот, кто влюбляется слишком, по меркам общества, часто — легкомысленный. Ветреный, несерьёзный, пустой, поверхностный, без царя в голове, да и попросту — дурак. Влюблённый дурак.       Общество — хорошее, уважающее других, не навязывающее мнение. Все живут мирно. Только почему: «любить будешь, когда подрастешь/всё поймешь/найдёшь достойного человека, а не этого/эту»? Только почему столько разочарования приносят новые рисунки на теле? Вызвано ли это чисто человеческо-животным чувством непринадлежности, чистоты или чем-то другим, требующим обьяснения врачей, психологов и терапевтов?       …Супруги скрывают друг от друга новые рисунки, дети поднимают друг друга на смех, другие, в свою очередь, вырезают-выводят-стирают ненавистные узоры как плохие воспоминания о несчастной любви. Человечество, что, стыдится любить?       В школе я выясняю личность своего нового «художника» и остаюсь довольна. Смущает только недосказанность — значит, у него не появилось… Весь день пытаюсь попасться ему на глаза — конечно, ведь не всё так быстро. Быстро и пылко влюбляться, да так, чтобы за сутки появилась новая татуировка — мой личный талант. Это — часть меня.       Разве эта забота о чистоте своего тела от рисунков является простой прихотью, желанием оставить свою кожу незамеранной? Неужели кто-то боится, что рано или поздно это испортит их жизнь?       В Японии существует традиция — разбитую или сколотую посуду склеивают чешуйками сусального золота. Чем чашка старше, тем она красивее выглядит.       Чем легче человек умеет отпускать, а потом снова открывать своё сердце, тем больше у него татуировок — кусочков сусального золота, склеивающих трещинки, сколы, порезы, ранки, излечивающие-исцеляющие ото всех бед, горестей и несчастий…       И всё-таки любовь всемогуща. Она огромна и необьятна, как мир. Это могущественная сила, способная как созидать новое, образовывать линии-чёрточки-пропасти, так и разрушать. Жизни?       Я спешу любить. Тороплюсь, потому что знаю, что рано или поздно мне придётся уйти, не растратив всех запасов своих чувств. Ведь, в конечном итоге, всем нам отведено одинаковое количество любви — только кто-то использует сразу всё, а кто-то — понемногу, и хватает на всю жизнь. По чуть-чуть. Кто быстрее тратит любовь, тот и живёт быстрее.       Можно ли сказать, что любовь стала валютой без номинала и курса? Если любовь нельзя купить, то почему бы не начать покупать за неё? Да — именно эти вечные вопросы я хочу оставить потомкам.       Не сегодня — завтра у моей борзой появится друг. Он бы очень хорошо смотрелся на задней стороне локтя… Или там, где ему самому понравится. В этот раз я почему-то особенно надеюсь на взаимность.       Ночью, когда я уже лежу в кровати, я быстро засыпаю. Где-то на лодыжке тихонько поскуливает череп борзой, жмурясь от света маяка, даже из-под одеяла доносится запах свежего печенья, пусть и с кислинкой лимонада, еловые ветки колят кожу — все обрывки прошлого живут своей жизнью.       И мне снится, что завтра в школьном коридоре чей-то голос недоумённо восклицает, откуда у него взялся этот череп на задней стороне локтя.