Цветное стекло

"Привет. А ты кто?" "Кто ты?" "Кто ты такой?" "Я тебя н е п о м н ю" Собственное имя рассыпается на яркие кусочки витражного стекла и никак не собирается обратно. Холодные скользкие осколки просто невозможно сжать в едва шевелящихся пальцах. Можно лишь трогать осторожно, оглаживать все и каждый, ранясь до крови, рассекая плоть до костей дыханием прошлого, которое уже не вернуть. Кажется, он сам весь состоит из такого же стекла - не разбившегося лишь чудом, но покрытого трещинами до самого основания - тронь и распадется крылышками давно мертвых бабочек, смешиваясь с тем, что осталось от его жизни, от его желаний и стремлений. Превратится в искристую сияющую пыль, заполняя собой это слишком белое, слишком светлое, слишком чистое помещение. "Вы помните хотя бы как вас зовут?" "Бесполезно - он не разговаривает с тех самых пор, как очнулся" "Кто-нибудь его узнал?" "Никто не может понять даже откуда он там взялся - прямо посреди военный действий" "НИКТО и НИКОГДА его не видел" Он смотрит на чужие лица, сменяющиеся одно другим... смотрит и не видит разницы. Они все одинаковые, сливающиеся внутри сознания в бесконечно-тусклый калейдоскоп. Он молчит потому, что все звуки лежат среди тех же осколков - только не снаружи, а внутри. И извлекать их - значит рассаживать горло до крови, вытягивать один за другим, резать гортань, язык и щеки... ради чего? Он глядит на свои пустые ладони с идеально белой кожей, длинные чуткие музыкальные пальцы... напоминающие скорее веточки давно мертвого дерева. Смотрит на них, не понимая почему никто не видит этих глубоких порезов, наполненных голубой, тяжёлой, слишком густой для человека кровью. Кровью, которая его совершенно не греет. Но врач, приходящий в палату, хмуро глядит сквозь очки на худого высокого блондина и лишь качает головой, заставляя вставать, заставляя что-то делать. Он не понимает. З А Ч Е М? Эти звуки бередят горло изнутри, заставляя разлеплять губы, разевать немо рот - будто рыба, выброшенная на берег, однако говорить слишком больно и под внимательным взглядом он замирает, глядит растерянно... снова лишь молчит. Молчит, позволяя крутить себя из стороны в сторону, прикасаться горячими сухими пальцами, раскрывать завязки больничной робы. Вздрагивает только когда эти руки трогают нелепые обрубки на спине. "Не понимаю, почему они не восстанавливаются." "Посмотри на него - ему бы вес восстановить, что уж говорить про крылья." "Говорят, когда его нашли, он был как маленький ребенок." "Да, определенный прогресс присутствует." "Ваши крылья восстановятся, слышите? Вы снова сможете летать," - этот человек... эта женщина, смотрит странно - без страха и кажется даже с теплом, но внутри ничего не шевелится. Ни от её слов, ни от её тона. Стекло из которого он собран наживую - оно не теплеет под чужими пальцами на запястье, под ласковыми поглаживаниями по плечу. А янтарные глаза пациента смотрят, словно насквозь - не могут зацепиться за реальность вокруг. Он будто не тут... и даже не "там". Не в прошлом, безвозвратно утекшем пыльцой меж пальцев. Если бы он мог попасть туда... если бы мог - то не позволил бы ей даже близко подойти, не то что прикоснуться. Если бы он мог попасть в прошлое... он бы поступил по-другому. Исправил бы... Защитил. Сделал то, для чего создан, и без чего сейчас являлся лишь пустой бесполезной оболочкой, которую отчего-то пестовали заботливо, поддерживая в ней непонятно как держащуюся жизнь, осевшую яркими бесполезными блёстками на холодной поверхности. "Он отличается от всех остальных". "Да, принципиально другое строение, слишком много ДНК в теле". "Похож на Стражей Короля". Слова бьют в самый центр стеклянной поверхности, вынуждая вздрогнуть от вспышки непомерной, непереносимой боли. Трещины бегут во все стороны с новой силой, вынуждая обхватить себя руками, пока он чувствует, как рассыпается дальше рисунок, как его кусочки падают вниз - под ноги, усеивая пол вспышками цвета. Боль расцвечивает сознание и заполняет пустой сосуд, заставляя разевать рот в беззвучном крике, вынуждая врачей затягивать толстые ремни, испещренные древними рунами, на запястьях и щиколотках, привязывая надежно к постели, не позволяя драть обломанными ногтями кожу на предплечьях, на плечах и на спине - везде, докуда он только может дотянуться. "Почему ему больно?" "Показатели в норме, это психосоматика." "Считаешь, с ним должен поработать мозгоправ?" "Считаешь, ему НЕ НУЖЕН психолог?!" "Что бы тот с ним работал, он должен начать хотя бы реагировать на мир вокруг." "А ЭТО чем не реакция?" Впервые что-то прорывается через непомерную толщу стекла, окружающего его, но он не может оценить подобного. Он хочет одного - чтобы это наконец кончилось. Вцепляется пальцами в белоснежные, хрустящие от крахмала, простыни, и раздирает в клочья слишком белую ткань. А та покрывается яркими цветными искрами, расцвечивая эту безразличную белизну. Слишком яркими - от этого боль лишь сильнее и остатки крыльев - голые пустые остовы - бьются за спиной, ломаются с треском разбрызгивая густую лазурь по больничной постели, заставляя людей, одетых в такие же белые, как и эти стены, одежды, прокалывать иглами тонкую, напоминающую хрупкий пергамент, кожу. Боль отступает... но все равно не исчезает до конца. Из огня она превращается в густую воду с запахом гари и металла. С привкусом меди во рту. Он никогда его не любил - этот вкус - возникает первая за долгое время, трепещущая, как бабочка, насаженная на безжалостную иглу, хрупкая мысль. То, что являлось удовольствием для других, ему - созданному из слишком большого количества частиц - казалось муторным законом природы, без которого не прожить. И он подчинялся этому закону. Но... почему теперь? Зачем ему жить теперь? Слова возникают тоскливо внутри, толкаются в подреберье, не в силах вырваться наружу. "Я не разрешал тебе умирать". Знакомый голос делает лишь больнее - потому что сочится не из реальности. Не извне этой воды с привкусом крови, но откуда-то изнутри воспалившегося сознания. Словно кто-то нагревает стекло, из коего он создан, на огне той боли, что бушует внутри пустой оболочки. И трещины, пусть не исчезают, но спаиваются, образуя новый рисунок. Частицы пыльцы плывут в жидкости, оседая на расплаве, придавая ему цвет и глубину. "Я не разрешал тебе умирать". Знакомый голос и знакомые глубокие жесткие интонации. Он вздрагивает, желая склонить голову, встать на одно колено, как велят инстинкты, расцветающие болезненным узором на стекле. Инстинкты, вытравленные в глубину так, что их можно найти на ощупь кончиками порезанных пальцев. Он подчиняется осознанно и подсознательно одновременно... ...как тогда - когда лежал на земле царапая землю, ломая свои аккуратные ухоженные ногти, рассаживая в кровь до костей длинные пальцы скрипача. ...как тогда - когда ощущал эту же чертову сводящую с ума боль, заставляющую кровь кипеть. ...как тогда - когда умирал, но отказывался смириться с этим, зная что он нужен. "Я не разрешал тебе умирать". В этом голосе нет сочувствия, в нем нет жалости или привязанности - только голая констатация чужого эгоистичного желания. Но для такого как он - созданного совсем не из теплых чувств, ожидаемого и рожденного без малейшей материнской любви, появившегося на свет чтобы служить, а не жить - только подобное и подходит сейчас. Чужой жесткий приказ, вынуждающий его распасться на осколки, уничтожить себя, разломать в крошево... найти один единственный подходящий кусочек. Подходящий, чтобы втиснуть в него остатки бьющейся в истерике личности, втолкнуть... и умереть. Говорят, Нен после смерти становится сильнее. Он мог убедиться в этом, очнувшись в той слишком белой комнате, лежа на боку обложенный мягкими подушками словно кому-то было дело... словно кому-то вообще могло быть дело до его комфорта. Словно кому-то из людей - этих низших форм жизни, пригодных лишь в пищу - могло быть дело до того, кто относился к ним, как к скоту. Нен становится сильнее после смерти - личность перестает быть привязана к своей бренной оболочке, вырывается из неё наружу, стремясь слиться с потоком, пронизывающим всё вокруг, дарующим жизнь, позволяющим ему в принципе существовать. И когда ты уже часть великой силы, но все ещё немного личность - твоя воля разрушительна. Твоя воля способна на многое - даже совершить невозможное, переносясь через течения ауры, охватывающие мир, теряя кусочки себя по пути - чтобы обнаружить чудом уцелевшее маленькое тельце... ...видимо тем же самым чудом не задетое заражением. От этого усилия, от этой воли - вибрирует весь мир, вызывая резонанс в каждой частице оставшейся от тебя. Бабочка теряет пыльцу, порой даже не замечая этого. Эта пыльца оседает микроскопическими частицами вокруг, отмечая ее жизненный путь, идущий от самой куколки и до стола, на котором коллекционер прервет чужой путь холодным острием. Но даже потом - после своей смерти, бабочка все равно рассеивает крупинки цвета - даже если ее крылья разорваны в клочья. Он открывает глаза, чувствуя себя болезненно пустым... сломанным и собранным заново чужой волей. Волей того, кого больше нет. Он открывает глаза, наполняясь воспоминаниями, приросшими вместе с тем, как его тело становится снова способно покрываться пыльцой - тончайшим перламутром клеток, отделяемых не зависимо даже от воли своего хозяина. Он открывает глаза, чтобы втянуть с силой пахнущий человеческими медикаментами воздух, втянуть запах людей и других сородичей, втянуть ароматы мира - ветра, солнца, земли, металла. Он открывает глаза, полнясь болью изнутри, захлебываясь ею... и извлекает первый звук, словно снова прикасается смычком к струнам давно погибшей скрипки. Это даже не крик. Всего лишь плач, вырывающийся из горла, заставляющий сжиматься, обхватывая себя снова за плечи - не царапая больше, но будто пытаясь найти спасение в той позе, в которой он созревал внутри теплой уютной оболочки, не зная еще ни мира вокруг, ни собственного предназначения. Всего лишь плач, который мог бы издать новорождённый, оказавшийся вне привычного и понятного ему мира, зовущий того, кто должен был о нём позаботиться. Вот только у него нет ничего подобного. Это он - он сам должен был защитить и уберечь. А вместо того, пусть жестокостью и эгоизмом... спасли его. Оставляя одного, как маленького ребёнка, отпустив тонкую руку и уйдя куда-то за грань... не взяв его с собой. Даже более того - запретив идти следом. И теперь он правда родился заново, теперь он правда - как ребенок, посреди чужого мира. "Все будет хорошо" - чужой голос пробивается снаружи, заставляя разлепить мокрые от слез ресницы, захлебнуться и подавиться плачем, смыкая снова губы, проглатывая не подобающие Стражу Короля звуки. Над ним склоняется бледное лицо, длинные черные волосы ниспадают вниз шёлковой волной, прямо посреди ровного лба, как драгоценный камень - яркий третий глаз. "Все будет хорошо" - она не знает... не помнит, что должна ненавидеть его. Оттого, наверное, прикасается сейчас так мягко, так ласково - пытаясь согреть слишком холодное, вздрагивающее тело. "Они отрастут" - произносят чужие губы, заставляя снова вздрогнуть... понять, что он не просто обхватывает себя руками, лежа на боку, но стискивает пальцами широкие рубцы на спине - там, где когда-то были обломки крыльев. "Их пришлось убрать - они сломались окончательно когда ты наконец пришел в себя. Но они отрастут. Врачи обещали - они отрастут. У тебя снова будут красивые крылья. Не плачь пожалуйста". Она не понимает. Не помнит. Не осознает - потому что пыльца того, кто пытался выполнить последний приказ своего Короля любой ценой... потому что его пыльца внутри чужих тел, на чужой коже... она пришла в резонанс с потоком мыслей того, кто умер. Того, кто слился частично с аурой всего мира. Она пришла в резонанс, стирая любые воспоминания о своем хозяине, прежде чем сгореть окончательно, позволяя ему дотянуться, позволяя ему исполнить самый последний приказ. "Вы помните как вас зовут?" "Что с вами случилось?" "Я помню," - голос танцует стеклянным крошевом внутри гортани, отдается в грудной клетке и расцветает в шрамах на спине, заставляя их снова раскрываться, истекать синими пятнами краски на больничной робе. "Я помню," - повторяет он снова, извлекая звук за звуком из голосовых связок - из единственного музыкального инструмента, оставшегося ему теперь. "Я помню" - симфония тоски и боли раскрывается, толкается наружу через горло, через спину, тонкими ростками остова проклевывается из стеклянного тела, как из кокона, где он спал столько времени, вынужденный родиться вновь чужой беспощадной волей . "Меня зовут Шауапуф," - он закрывает глаза и падает обратно на подушки, обхватывая голову руками, мечтая лишь о том, чтобы не существовать. Но он не может. Чужой приказ и чужая воля бьются внутри пустоты, вынуждая сердце сокращаться, а легкие вдыхать и выдыхать воздух. Заставляя делать то, для чего его не создавали. Заставляя существовать П Р О С Т О Т А К.