Пять минут до полуночи

В парадно украшенном, переливающимся ярким светом зале, шумно и весело в этот вечер. Единственный вечер в году, когда это место не пустует. Сотни голосов смеются, переговариваются и шепчутся, обсуждая что-то совершенно неважное, потому что сегодня важные разговоры запрещены и всем положено веселиться. И танцевать. Для этой цели оркестр старательно играет вальсы, мазурки, польки, полонезы, танго и даже джаз — все, что угодно, лишь бы угодить разношерстным гостям бала. Их великое множество, все в роскошных платьях и фраках, благоухающие разнообразием парфюмов и блестящие белоснежными зубами в улыбках, которые не сходят с их лиц. Здесь нет места государственным делам, личным заботам и обидам, даже многовековая вражда должна быть забыта ради этих волшебных нескольких часов перед полуночью. Никто уже толком не помнит, когда завели это нерушимое правило, как, впрочем, никто не помнит и того, кто впервые собрал все мировые столицы для новогоднего бала, но соблюдают этот закон свято, невзирая ни на какие обстоятельства. В доказательство тому восточная красавица Нью-Дели кружится в танце с Исламабадом. Белград с своим журчащим балканским акцентом мирно беседует с Вашингтоном, который стоит в самом освещённом месте залы, как под софитами, с шампанским в руке, и лучезарно улыбается публике. Лондон, где-то в тени, по старой привычке, его не сразу разглядишь за пестротой блестящих нарядов, но каждый смутно чувствует, что ему-то видно всех. Петербург смотрит на все это искоса, лишь изредка раскланивается с проходящими мимо него знакомыми. Он каждый раз растягивает губы в улыбке, почти неотличимой от настоящей, но взгляд остаётся равнодушным — в нем только скука и редко мелькающее беспокойство. Близорукие глаза, щурясь, вылавливают стрелку на часах — время медленно, но неумолимо подвигается к полуночи. До нового тысячелетия осталось совсем чуть-чуть, а той, кого он ждет, все ещё нет; разряженный по последней моде, как всегда, с шиком, Париж меняет уже пятую партнершу, но она не появляется. Петербург нетерпеливо вздыхает. Он знает, что не прийти она не может, но его холодное северное сердце бьется неровно в тревоге, и ему приходится отвлекать себя бесцельным разглядыванием гостей, торжествующих на этом вечном празднике жизни. Они как будто плывут на корабле — куда-то вперёд, под звуки музыки, обсуждают что-то весело — но Петербург за бортом, а не на палубе. Когда-то было иначе, теперь же скрывать свою усталость и безразличие нет ни сил, ни смысла; в конце концов, все понимают, благодаря кому и ради кого он — уже почти сотню лет не столичный город — неизменно является на столичный бал в своём неизменном столичном величии, точно король в мантии, опутанный золотыми орденскими цепями и лентами, но с непокрытой головой. Корона эта больше не его. Она входит в залу, когда до двенадцати остаётся не более чем полчаса. Петербург не сдерживает улыбку — на этот раз настоящую — но ему приходится поспешно спрятать её, как только её ясные голубые глаза встречаются с его туманно-серыми. На мгновение она замирает в дверях, ожидая, пока зал облетит торжественное: "Москва, столица России!" Снова напоминание о том, что не он обладатель этого титула. С другой стороны, стоит ли печалиться? Не такая уж это приятная ноша. Он убеждает себя в этом каждый раз. Пока Златоглавая даёт целовать руки кавалерам и щебечет с дамами, Петербург неотрывно наблюдает за ней, тщательно следя за тем, чтобы их взгляды больше не пересеклись. Она в своём багрово-красном платье, с уложенной на затылке косой густых темно-русых волос, гордая и величественная, как древняя княгиня. Обойдя кругом зал и перекинувшись со всеми необходимыми любезностями, она медленно плывет в его сторону. На её алых губах играет легкая улыбка, словно все это ей действительно приятно и ни капли не утомительно, хотя Петербург и догадывается, что она с куда большим удовольствием влезла бы в просторные шаровары, подпоясалась широким кушаком, и поскакала верхом куда глаза глядят — благо, ей есть, где разгуляться. Но сегодня её талия стянута корсетом, что идёт ей не меньше, пусть даже она с этим не согласится. — Добрый вечер, Ваше Императорское Величество, — улыбка становится ехидной, но старое ироничное прозвище уже давно перестало задевать. Москва протягивает ему руку в перчатке и наблюдает за тем, как город императоров склоняет перед ней свою светлую голову. — Рад вас видеть, — это правда. — Но что вас так задержало? В голубых глазах мелькает тревога, и Москва отворачивается к окну, чтобы скрыть её, хотя понимает, что это ни к чему. Она грустно вздыхает. — У нас новый правитель, — бросает взгляд на часы. — Станет им через двадцать минут. Кстати, твой земляк. Петербург пытается перебрать в памяти имена всех современных политических деятелей, но мозг противится этому и не желает думать ни о чем, кроме той красивой тени, которую отбрасывают на щёки длинные ресницы его собеседницы. Он помнит столько разной ерунды, но не может вспомнить дня, в который понял, что влюблён. — Что ж, очень рад за него. Но ты ведь знаешь, что сегодня о политике ни слова, — ему крайне приятно называть её на «ты», хотя он никогда первым не нарушает эту хрупкую грань, давая ей самой право решать, когда можно спускаться с официальной ступени разговора. Москва снова улыбается. — Да, ты прав. Я ужасно устала от неё в последнее время. Теперь все так запутанно... — Ну, разумеется. Ты бы предпочла вернуться в княжеские времена. Никаких подковерных интриг, только честная вендетта. — Да, предпочла бы, — она тут же принимает воинственный вид. — Но это не означает, что я не буду исполнять свой долг. Как бы я не относилась ко всему этому безумию, что творится в последнее время, я обязана принимать в нем участие, — она надменно передергивает плечами, и в выражении лица мелькает тень высокомерия. — И, должна заметить, что в отличие от тебя, с вендеттой я знакома не из учебников истории. Петербург усмехается беззлобно, ничуть не обиженный. Она никогда не устанет напоминать ему о том, что он младше. Что он — не более, чем прихоть, игрушка, порождение человеческой фантазии, искусственное и ненастоящее. Он и в самом деле порой чувствует себя именно так. Особенно когда наблюдает за толпами культурно любопытствующих, шляющихся по дворцам и соборам. Как будто он и правда был создан только для того, чтобы им любовались и забавлялись. — Вечер добрый, братья-славяне! — к ним подлетает веселый краснощекий Минск и тут же, по-белорусски скоро, начинает тараторить о каком-то пустяке. Петербург принимает отстранённый вид. Это бесцеремонное, на его взгляд, вторжение его раздражает. Он вообще не слишком жалует столицы бывших республик, они его — тоже. Но Москва совершенно спокойна и благодушна, так что кажется, будто эта болтовня ей вовсе не в тягость. Оркестр начинает вальс. Петербург мягко отстраняет белорусского соседа и протягивает Москве руку. — Прошу прощения, но, кажется, это последний танец в уходящем году. — Что ж, раз так, то пойдёмте, — она одаривает его чуть лукавой улыбкой, мягко, как бы извиняясь, пожимает плечами в сторону Минска, и позволяет увести себя в центр залы, где уже кружатся пары танцующих. Она движется легко и плавно, будто делает это с рождения, хотя Петербург помнит, как учил её замысловатым фигурам европейских танцев. Она капризничала, как девчонка, обижалась на каждую колкость и отдавила ему все ноги. Впрочем, его трудно было назвать терпеливым учителем или галантным кавалером — все ещё обиженный на Златоглавую за узурпацию своего воображаемого трона, он искал малейшую возможность, чтобы уязвить гордую Москву хотя бы и в такой мелочи, и на её прекрасную голову сыпались тонны насмешек и лилось море холодного презрения. «О, ты был просто невыносим!» — вспоминает она спустя почти сто лет. — «Я думала, что убью тебя, если ты хоть ещё раз скажешь, что скорее медведь научится танцевать, чем я». Теперь, разумеется, ей смешно, но Петербург не может забыть слёзы, стоявшие в её глазах, когда она озлобленно язвила в ответ на его ехидные замечания. Стыдно ему стало гораздо позже, тогда он чувствовал лишь мрачное удовлетворение. Слишком долгое время они провели за этой маленькой междоусобицей, чтобы испытывать друг к другу что-нибудь, кроме взаимной ненависти. Пусть даже совершенно детской, но оттого ещё более искренней и пылкой. Иногда казалось даже, что этот огонь будет полыхать между ними вечно, но все изменилось, когда пришла война. Не первая на их долгой памяти, и даже не вторая, несмотря на название; но они оба сгорели в её пожарище вместе со своими глупыми обидами. С тех пор прошло полвека — не так уж много по меркам камня, но, все же, достаточно, чтобы восстановить дома, разбитые бомбежками, отреставрировать дворцы и храмы, отпустить нечеловеческие страдания тех страшных дней в прошлое, но Петербургу все ещё кажется, что он остался лежать под пеплом блокадного Ленинграда. Москва не такая. Она — феникс в христианском оперении. Она сгорит дотла и воспрянет снова. Она никогда не опустит голову. Может быть, это и есть та причина, по которой Петербург перестал насмешничать над ней. Эта неуёмная жажда жизни, доходящая до упрямства — искренняя, свободная, неистребимая — то, чего он не чувствует в себе(ведь он по-прежнему всего лишь одинокая, брошенная хозяином игрушка — игрушки не любят, не стремятся; они стоят на витрине, красиво упакованные, и улыбаются во весь рот до тех пор, пока щеки не сведёт судорогой). Музыка замирает за полминуты до полуночи. Миллионы стрелок с невидимых циферблатов отсчитывают секунды, и каждый из бывших в зале это чувствует, даже несмотря на то, что здесь нет времени. Долгими июньскими ночами Петербург любит рассуждать о парадоксах бытия, но сейчас Москва слишком близко, чтобы вспоминать о чем-то трансцендентном. Её пульс быстро бьется сквозь тонкую ткань перчатки, пальцы крепче сжимают его плечо, словно в просьбе — и это столь редкая уступка, что Петербург замирает, боясь спугнуть её признание, и только чуть-чуть сильнее прижимает к себе. Её взгляд выражает слишком много сразу, а его спокоен, как водная гладь Финского залива, обволакивающая мягко, но мгновенно. Два взгляда — никто бы не заметил, все заняты фейерверками — но за это столетие они научились понимать друг друга без слов, и история в мыле несётся по их соединившимся воспоминаниям, пока бьет двенадцать. Петербург, как и в прошлые года, загадывает одно: чтобы их вечность никогда не заканчивалась. И до смешного сильно хочет надеяться, что Москва мечтает о том же.