Художник

Песен про боль в жизни Адама стало гораздо меньше. А вот внутри ничего не поменялось. Он, порой даже очень искренне, хотел быть счастливым. Но не получалось. Иногда, просыпаясь рано утром, Адам верил в эту жизнь. Варя, свернувшись калачиком и сонно посапывая где-то в районе подмышки, отвлекала и успокаивала. Он смотрел на нее и думал, что все себе придумал. И что со стигматизмом покончено. Ее влажные губы и мягкое сочное тело помогали ощутить всю прелесть настоящего. Но уже к вечеру его настроение окончательно портилось. Он топил его в неразбавленном виски, заедал игрой на пианино, кутался в мягких ладошках Вари. И все равно засыпал расстроенным, неудовлетворенным жизнью и самим собой. Перед сном он долго рассказывал ей о концертах, о вечно недовольном Тео, сторонящимся всех подряд. О Чинай, которая спасала его своим чувством юмора. Вот только глаза его оставались грустными. А в голосе звучала откровенная злость и обида. Чем эмоциональнее он становился, чем сильнее распылялся, тем крепче Варя прижимала его к себе. Оказываясь где-то в районе груди, он похотливо сопел и начинал приставать. А потом, почти раздев ее, засыпал. И Варя не обижалась на него. Она была одной из тех удивительных женщин, которые умели успокоить и ничего не потребовать взамен. Последние шесть месяцев она пыталась залечить его царапины голым телом, блинами и огромным сердцем, полным сострадания. Но, то ли с рецептом блинов было что-то не так, то ли Адам был равнодушен к ее изворотам в постели. Вот только результата не было. И Варя понимала это как никто другой.        — Раздевайся и садись на подоконник. Я хочу смотреть на тебя, пока буду играть, — скомандовал Адам. Командовал он, надо сказать, очень мягко. Но с такой сталью в голосе, что сомневаться в его намереньях не приходилось. И Варя, вытирая мокрые руки о края футболки, раздевалась. Медленно снимала с себя одежду на его глазах, поглядывая в окна. Там шумел ветер и было темно. И все происходящее отдавало какой-то безысходностью, от которой даже вечно спокойной Варе становилось тревожно. Она кинула подушку на подоконник и присела. Напряженная спина и растрепанные волосы. А еще взгляд — все понимающий и не осуждающий. — Что же ты не играешь? — ласково спросила Варя. Голос ее почти всегда звучал одинаково. Вот и сейчас, она как будто спрашивала, понравился ли ему ужин. Мягко, побаиваясь отрицательного ответа. — Поправилась ты, что ли, — раздражённо кинул он, отвернувшись. — Такая же, какой была полгода назад, — растерянно ответила Варя. — Не такая же. Я что, слепой? Талия раньше тоньше была. — Думаешь? Я и не заметила, — растерянно ответила она, оглядывая себя. Варе вдруг стало стыдливо. Не столько за Адама, сколько за себя. — Разжалую тебя из муз и найду другую Варю. Адам встал из-за пианино и вышел из комнаты. Через несколько минут он вернулся с бокалом в руке и сел обратно. Прощелкав пальцами, начал играть. Что-то хаотичное и пустое, словно пытаясь избавиться от тишины. Варя сидела все там же. Глотала слезы и мерзла. Вытирала вспотевшие от переживаний ладошки о края подушки. — Ну что ты ерзаешь? — рявкнул он, — я так никогда ничего путного не напишу! Не хочешь, чтобы я вернулся в группу, да? Думаешь вечно меня кормить и утешать? Он залпом осушил бокал и бросил его на пол. Тот треснул, но не разбился. Варя, сквозь слезы, смотрела на этот бокал и думала, что сейчас она точно такая же. Треснувшая, ненужная, выброшенная за ненадобностью человеком, который ничего не умеет ценить. — Ну что ты плачешь, — продолжал раздражаться Адам, — сама же виновата. Отъелась и меня откормила. Художник должен быть голодным! А ты все кормишь и кормишь. Как будто это поможет мне. Откуда-то из-за дивана он достал начатую бутылку и отпил прямо из горла. Вытер губы о рукав потрепанного свитера и врезался глазами в ее лицо. Адам ждал, пока она хоть что-то ответит. Но Варя тихло сползла с подоконника, стряхивая слезы на грудь. Она подобрала футболку, надела ее и прошла мимо. Безмолвно, с опущенными глазами. Словно стыдясь своего присутствия. — Ну куда ты, — Адам в два шага одолел комнату и схватил ее запястье. Еще секунда и Варя была прижата к стене. — Черт, а твоя задница, по-моему, теперь нравится мне даже больше, — внезапно изменив выражение лица, кинул он. И в этом был весь Адам — скользивший по жизни, переключаясь от одного к другому. Варе было тяжело дышать под этим натиском. Холодные ладони Адама возили по телу, нагло и бесцеремонно. Скрипнула футболка, которую он надорвал. Засаднила ключица, укушенная между поцелуями. — Боже мой, какая грязь, — ее крик, такой неестественный и непривычный, прорвался сквозь душившие слезы. Что было сил, Варя оттолкнула его и замерла. Хотелось рыдать громко и сильно, чтобы вымыть с себя его следы. Зажимая руками уши, она сползая по стене. Несмотря на весь этот сумбур, Варя четко понимала, что умирает все, созданное ею за эти полгода. Вот только жалеть было не о чем. Потому что пустоте все равно, что происходит вокруг.        Свернувшись котенком, он спал прямо на полу. Рыжина его бороды отчетливо проступала на бледном утреннем солнце. Все в Варе протестовало идее простить и отпустить. Она безумно хотела завершить эту историю и вычеркнуть Адама из своей жизни. Но сейчас он казался ей беззащитным, словно ребенок. Обиженный, покинутый, забытый всеми. Адам открыл один глаз и сощурился. Солнце раздражало. Как и все, что происходило с ним в последнее время. Точнее, не происходило. Заметив ее силуэт, Адам повернул голову. Оперевшись о косяк, выкрашенный в жуткий оттенок зеленого, Варя смотрела на него. Причесанная и как-то по-особенному одетая. — Гадкий я, да? — вздохнув, спросил Адам. — Нет. И голос все такой же мягкий. И где-то даже извиняющийся. Безусловно понимающий и готовый прощать миллион лет. — Не ври мне, — он поморщился от боли в затекшем теле и сел. — Я завтрак приготовила. Пойдем? — Пойдем. Это был один из самых ранних завтраков, которые он помнил. Чашки дымились, и, казалось согревали всю кухню. Они сидели напротив друг друга и думали об одном и том же. — Я бы умер без тебя, наверное. Давно бы уже умер. Варя, едва улыбнувшись, пристально смотрела на него. Она знала, что Адам из тех людей, которые будут вечно ранить себя. Только потому, что не могут по-другому ощущать себя живыми. А ей нужно лечить. Это ее жизнь — лечить и быть рядом. С ним.