Молчание в трех частях

Снова наступила ночь, и полусухой дуб погрузился в молчание, и молчание это состояло из трех частей. На поверхности лежала гулкая тишина, возникшая от того, чего там недоставало. Будь та ночь ветреной, ветер вздыхал бы в полусухих листьях дерева, поскрипывала бы трактирная вывеска с надписью «Путеводный камень», и молчание унеслось бы прочь по тропе, как прошлогодняя, давно опалая листва. Будь рядом с дубом толпа народу — или хотя бы тихая компания, любившая сплетни, — молчание наполнилось бы усмешками и болтовней, топотом и шорохами, сглатыванием слюны и утиранием пота со лба, которые ожидаешь услышать от древа, лежавшего рядом с питейным заведением в глухой ночной час. Играй здесь грустная мелодия… но нет, конечно, никакой мелодии не было. На самом деле ничего этого не было, и молчание никуда не девалось. Где-то в четырех метрах от дуба за углом трактира «Путеводный камень» притаились двое. Они пили с молчаливой решимостью, избегая всерьез обсуждать тревожные вести. И тем самым добавляли к большой, гулкой тишине дуба, свое маленькое, угрюмое молчание. Вместе они образовывали некий сплав, своего рода контрапункт. Третье молчание заметить было не так просто. Но если вслушиваться в течении часа, его можно было ощутить в сухой, и в тоже время наполовину отсыревшей землей под ногами, в грубых, потрескавшихся щелях коры дерева. В массивности черной тьмы над головой, хранящей жар, давно ушедшего солнца. В изящных и в то же время бесшумных взмахах листьев, скользящих по воздуху. И в руках стоящего напротив древа человека, упорно полирующего взглядом сухой дуб. Человек был ярко-рыжий — рыжий, как искра, хранящая жар давно потухшего огня. Глаза у него были темные и отстраненные, и двигал зрачками он с навязчивой уверенностью, свойственной тем, кому немало известно. Трактир «Путеводный камень», вместе с полусухим дубом принадлежали ему, и третье молчание — тоже. Неудивительно, что молчание это было самым большим из трех: оно окутывало два первых, поглощало их — бездонное и безбрежное, словно конец осени, тяжелое, как окутанный рекой валун. То было терпеливая покорность срубленного дуба — молчание человека, ожидающего смерти.