Лапка

Праздники существуют для того, чтобы дарить подарки друг другу. Мастер считал это забавным предрассудком, пережитком человеческой зависти к богам, требовавшим на праздники подношений и жертв, но у Влада было другое мнение на этот счёт. Для него праздничные подарки — память о человеческом прошлом. Не том, которое закончилось, когда он принял в себя тьму древней крови, а о том, которое закончилось, когда он ступил на землю османов. И пусть последнего из тех, кого он хотел бы порадовать, ему нельзя теперь даже видеть, если он не желает навлечь на него беду, всё равно, его взгляд в преддверии Рождества невольно задерживался на товарах, которые могли бы стать неплохим подарком. — Ты всё ещё цепляешься за своё человеческое прошлое, — шепот Мастера за его спиной вползает в уши, как ядовитый туман с болот. Влад закрывает глаза и считает про себя. Раз, два три. — Вас это не касается. Четыре, пять, шесть. Вот оно, чудовище, которое причина и вина всему. В это легко верить, всегда легко обвинить древнее зло в своих бедах. Его люди поступили так же, узнав, во что он превратился. Но правда, самая больная, жестокая и грязная, заключалась в том, что причиной всех бед была самая человечная из всех жажд — жажда власти и силы. — Твои попытки оставаться с ними, оставаться таким же, как они — не принесут ничего, кроме новых разочарований. Семь, восемь, девять. — В людях? Древний ошибается. Он так давно не помнил биения сердца в своей груди, что просто не может понять его. Однако отчего-то не спешит приказывать младшей крови, тратит вместо этого время на разговоры. Влад знает зачем и почему. Он чувствует в древнем вампире тот же яд, что течёт в нём самом, отраву, что проникает в вены каждого, кто причастился власти. Вряд ли что-то изменилось за те тысячелетия, что разделяли их рождения: всегда нужны те, кто пойдут за тобой. Влад знал о том, как приручаются люди — осторожнее и проще диких зверей — и не желал идти на поводу у древнего, выпущенного им на волю, чудовища. "Я знаю правила этой игры. Я не проиграю". — В людях? — переспрашивает Мастер, кажется, удивлённо. — Помилуй, что нового ты можешь о них узнать? Что такого нового, что внезапно могло бы открыть тебе на них глаза? Полагаю, ты уже насмотрелся на них, в самых неприглядных их формах и видах, чтобы никакая низость их не могла тебя поразить. Я говорил не о людях, мой глупый мальчик, я говорил о тебе. Попытка остаться человеком, не будучи им, принесёт тебе столько разочарований в самом себе, что ты станешь не моим слугой — моей вещью, только ради того, чтобы не думать больше, не принимать решений и не нести на своих плечах ответственность за свою слабость. Влад дёрнулся, как от удара. Это была не угроза — обещание. — И что тебя в этом не устраивает? — разве так не было бы удобнее и легче? Зачем отговаривать того, кто сам идёт по нужному тебе пути? — Мне нужен слуга, а не трость, годная только на то, чтоб отгонять ею бездомных дворняг. Но, — голос замер, застыл на ноте, впитавшей в себя обещание лучшего и снисходительность, — ты освободил меня из той скучной пещеры, а я умею быть благодарным. Если ты желаешь стать моей вещью, так и быть, я не буду тебе мешать. Но подумай, этого ли ты хочешь. Мастер обогнал Влада, застывшего на полушаге, и, пройдя полквартала, обернулся к нему: — Как, говоришь, называется этот праздник? — Рождество Христово. Древний улыбнулся одними губами: — Вот как. Люди забавны, Влад, раньше в этот день праздновали рождения Митры, и свет новорожденного непобедимого солнца жёг нас, как раскалённое пламя, до самых костей выжигая тьму, что струится по нашим с тобой жилам. Прошли века, и этот день стал будить в тьме человечность. Как думаешь, какой из божественных праздников опаснее для таких, как мы? Он стоял неподвижно и смотрел на отравленного им князя спокойно и серьёзно, будто действительно ему был если не важен, то интересен ответ, а Влад вдруг почувствовал, как старо и как на самом деле одиноко стоящее перед ним чудовище. Не просто не осталось никого из живых и мёртвых, что могли бы разделить с ним память. Даже его языческие боги покинули эти земли, не сохранившие памяти о них. — Я не знаю. Мастер улыбнулся: — Забавно. Лови, — одно неуловимое движение кисти, и во Влада полетело что-то мелкое и явно неопасное для жизни. — Раз уж ты всё не простишься с человечностью: с праздником, глупый мальчик. Влад сжимал в ладони мягкую, почти ластящуюся шёрсткой кроличью лапку, отделанную обжигающим кожу серебром. Сжимал, не обращая внимания на жаркую, острую боль в руке. Подарок на Рождество (Христово или Митры?). Амулет, приносящий удачу. Серебро, отвращающее нежить. Мозаика не складывалась, рассыпаясь на мелкие осколки. — Зачем? — Человеческие праздники существуют для того, чтобы дарить друг другу подарки, — повторил его слова Мастер. — Даже если ты не можешь их подарить, ты всё ещё можешь их получить. Верно? — Зачем? — Тебе потребуется удача. Попытаешься ли ты остаться человеком или смиришься с реальностью и собственным выбором — не важно. Запомни, — голос древнейшего из вампиров упал до неразличимого человеческим — Влад уже не был человеком — слуха, — их мягкость и доброта, даже если ты встретишь тех из них, кто на неё сподобится, всегда будут жечь тебя серебром, калёным железом, новорожденным светом Митры. — Мой бог велит спасать души. Мастер улыбнулся: — Тогда иди, — он кивнул в сторону храма, из башен которого слышался колокольный звон. — Вернись к нему, если хочешь спасти свою душу, я не буду держать. — В самом деле? —Ты сам ушёл из света ко мне, глупый мальчишка. Дважды. Разве я заставлял тебя? Ты сам пришёл и просил меня о тьме, — в голосе, наполнявшем собой зимний воздух, не было ни злости, ни насмешки — лишь древняя, непоколебимая, равнодушная уверенность и знание. Понимание, не тронутое ржавчиной сопереживания. — Полагаешь, что всё ещё достоин света? Десять, одиннадцать, двенадцать… Влад возобновляет мысленный счёт, не задумываясь, не отдавая себе в этом отчёта. Только для того, чтобы остановить неоформленное, бесцельное злое движение, зарождающееся в груди (метнуться вперёд, чтобы ударить? броситься назад, чтобы сбежать? у этой злости не было цели, не было адресата). — А это не так? Мастер отворачивается от него и продолжает путь вперёд по улице: — Откуда мне знать? Солнце очищает плоть, а не душу. И мне нравится моя жизнь. "Тебе придётся самому решать, дурак, — слышит Влад непроизнесённое. — Решать и жить — не жить — дальше с этим решением". Чудовище, вышедшее из древней тьмы, чудовище, чувствующее ток живой горячей крови в окружавшей его живой плоти, как моряк чует море, чудовище, помнившее мир, знавший лишь языческую ересь, было достаточно жестоко, чтобы не помогать разрешить сомнения. Даже в выгодную ему сторону. Влад разжал руку и посмотрел на лапку, лежащую на его обожженной ладони. Подарок. Амулет. Угроза. Нет, шутка, почти невинная, пугающе безобидная. Можно придумать сотню смыслов и десятки объяснений, но всё это будет самообманом. Тому, кто пережил целые цивилизации, всего лишь было забавно. Ничего более. Что ж, Влад пережил собственную жизнь, смерть — как было бы хорошо, если бы только одну — и сердце, кажется, этого хватило для того, чтобы услышать чужой беззвучный смех через разделяющие их тысячелетия. Он повесил лапку на шнурок и одел на шею, спрятав под одеждами. Так же, как когда-то прятал под ними распятие. Амулет. Подарок… Напоминание.