Выбор сделан давно

"Каждый день не по своим живём законам, Мы, привязанные к сетке бытия, Солнце светит и весна наступит скоро, В этом тоже будет воля не моя. И, конечно, когда ты не знаешь правил Той игры, что составляет твой удел, Не поймёшь и не увидишь: каждый камень — Это следствие дел, наших собственных дел." Ясвена — "Сопряжение сфер"

Тьма ощущается бархатом, по которому рассыпаны острые мелкие осколки, врезающиеся в кожу. Тьма пахнет мясом и ландышем, влажной землёй и душными яблоками поздней осени. Тьма — долгая дорога, может быть, к дому, к такому дому, в очаге которого ещё не погас огонь. Тьма растворяется, исчезает в чужой крови, капающей на его холодные, окаменевшие веки. — Я не хотел. Димитру говорит это, не открывая глаз, не смотря на того, кто пришёл к его телу. Он знает, что кровью у смерти забирают её жертв твари, отвергнутые солнцем. Те, кто не станет интересоваться его волей. И всё же, он не хотел. Не желал так. Будь его воля, он бы в жизни и смерти остался человеком. — Я знаю, — втекает в его уши размеренно ленивый голос. Теперь он знает, как тьма звучит. Кошачье ворчанье, шорох опавшей листвы, беззвучный треск дотлевающих поленьев — симфония на грани жизни и смерти, перерождения и искажённого бессмертия. Димитру открывает глаза и смотрит на латунную фигуру, облитую лунным серебром, гладкую, не зацепишься взглядом, и твёрдую, разбивающую о себя внимание, спокойствие, уверенность. — Кто я теперь? — Не вампир, это уж точно, — тьмоголосая тварь улыбается, обнажая тусклые в ночном свете златожемчужные зубы. — Таким, как я или тот мальчик, не станешь. В Димитру зреет раздражение и тонкая, как запах подснежников, злость. Не в груди — в позвоночнике, вместо гниющего костного мозга. Замена. Что заменит сердце? Что угнездится в черепе? Он хотел бы знать заранее, но боится спросить. Боится, что на этот вопрос тьма колдовского, проклятого древностью голоса, ответит. Будущее, которое лучше не знать, даже если знать надо. — Я спросил, кто я теперь, а не то, кем я не стану. — Умертвие, — древнее чудовище наклонилось, и холодные — смертно — пальцы коснулись остывшего лба Димитру. — Восставший мертвец, поднятый моей силой. Ты сохранил своё сознание. "Жаль", — перекатывается несделанный выдох по губам до синевы выбеленным смертью. Жаль. Но он молчит, он не произносит. Возможно — вполне, почему бы и нет — это можно исправить. Возможно — вполне, если ему не жалко, но с чего бы — он исправит это, если Димитру произнесёт вслух. Наверняка — без каких-либо сомнений, откуда бы им взяться — ему было бы так легче. Не понимая, не осознавая того, что с ним происходит. Того, что он будет — а как иначе — совершать по приказу крови, растворившей тьму в его, к сожалению, не на вечность закрывшихся глазах. Ему жаль, но он молчит. Потому что пока его разум ещё жив, пока его воля ещё существует, пусть даже подчинённая, он может — возможно, никто не даст никаких гарантий — на что-то повлиять. Хоть что-нибудь. Стоит ли это ужаса осознания своего нового существования? Димитру не знал. — Ничего не скажешь? — рука прижимается к его лбу — лёд к металлу, тьма к мёртвой плоти — всей ладонью, и он чувствует тяжесть морских глубин, пронизывающую силу высокогорных ветров, свет колдовских костров. — Нет, — слова прокатываются по горлу камнями, слова медленно, звук за звуком, собираются над ним в погребальный курган. Других похорон, кроме собственных решений, ему уже не дождаться. Да, князь мой? Достиг ли ты своей цели? — Нет, я подожду. — Думаешь о нём? — если бы тьма могла смеяться — это был бы смех, но это был лишь шепот, заглушающий все остальные звуки так же, как раславленный воск, затекающий в уши. Димитру молчит. Он даже глаза не может закрыть, это будет — согласие. Смирение с чужим знанием. И даже если его подтверждение не нужно древнему вампиру, даже если его мысли очевидны и доступны, как открытая книга, всё равно. Сказанное — останется сказанным, свяжет его самого. Ослабит защиту ещё больше, хотя куда уже? — Неделя ещё не истекла. У него осталось два дня чтобы справиться… или прийти ко мне. Знаешь, что будет, если он справится? — Победа. — Глупости. С взятой им силой победа над этими глупыми солдатиками будет его хоть так, хоть эдак. Нет, — пальцы почти нежно скользнули по рассечённой, спаянной запёкшейся кровью, скуле и щеке в ласке, подобной палаческому милосердию "не волнуйся милок, будет не больно, будет — очень". — Нет, глупый друг человека, ставшего чудовищем до того, как испить крови тьмы. Тогда я вернусь в свою темницу… А ты — последуешь за мной. — Боишься оставаться в темноте один? — Димитру ждёт… чего-то за свои слова. Боли, например. Но вампир, открывший Владу дороги тьмы, улыбается насмешливо и безмятежно. — У меня скопился беспорядок в моём… доме, — он не говорит "узилище", по-детски избегает неприятного слова, и это так неожиданно, что Димитру не может удержать ответную, призрачную улыбку на ещё не оживших до конца губах. — Там накопилась много беспорядка. Кто-то должен убрать. Согласись, удобнее использовать тебя для этого. Он, наконец, закрывает глаза, защищая веками сохнущие — и теперь, вероятно, навечно — глаза, и представляет — вспоминает — эту пещеру, длинную и изогнутую, как турецкая сабля, тёмную, как кровь её хозяина, пустую, как его жизнь. Убрать, да. Одиночество? Даже не смешно. Переступая порог пещеры, Димитру окунается на мгновенье в первозданную тьму, в ту, из которой в первый день бытия родился свет, в ту, что ещё не знала ни блага, ни зла. Недолго она была такой. Лишь мгновенье до того, как ощутилась сила древнего чудовища, пропитавшая здесь всё насквозь. Мелкие камни хрустят под ногами, заранее предвещая хруст костей. — Нравится? — монстр за его спиной беззвучен, но ощущаем каждое мгновение каким-то новым органом чувств, которого не было у его живого тела. Серебряно-гнилостная дрожь воздуха, тавро противоестественного могущества на облике мира. Димитру вдыхает воздух, годами не знавший движения (нет другого выхода из этой тюрьмы), чтобы почувствовать запах: влажный камень, горная свежесть, тонкая нота праха в гнилостном смраде. Мир, которому он теперь принадлежит. — Скучно. Как вас зовут? — Зови меня Мастером, — мурлычет вампир, и каждый обертон его голоса дважды отражается от стен его… "дома". Хозяин, значит. Впрочем, всё верно, как его ещё звать? — Ясно. Мастер. Он проходит вглубь изогнутой щели в горном массиве, подобной османским саблям. Смотрит на скудное убранство вокруг — камень и кости, да влага, жирно блестящая на округлых каменных боках пещеры — и удивляется тому, что видит без света. Это было невозможно. Так же невозможно, как вернуться в мир после смерти. Как обрести силу в одиночку сокрушать могущественные армии. Это было невозможно и богопротивно, но это — было. Сколько раз Димитру придётся себе напомнить об этом, прежде, чем он смирится с этой мыслью? — Осваивайся тут, — не нужно оглядываться в сторону Мастера, чтобы знать, что тот обвёл рукой своё обиталище. — И вообще… осваивайся. "С собой", — не говорит он, но Димитру слышит. Скоро, скоро выйдет срок недельного уговора Влада и носителя проклятой тьмы, меньше двух суток осталось до того, как станет известно: окажутся ли они заперты здесь и дальше, или Мастер сможет вырваться на волю. Димитру надеется на то, что печать с пещеры не будет снята никогда, даже если ему придётся остаться здесь навсегда. Надеется и не смеет молиться об этом. Разве есть у него право обращаться к небесам теперь, став тем, чем он стал? Секунды соскальзывают с нити будущего в озеро прошлого медленно, замирая перед тем, как кануть навсегда на дно истории, но движение их, тем не менее, не останавливается никогда. И всё же, когда Мастер резко встаёт и идёт к выходу из пещеры, сияющей ярким солнечным светом, кажется, что мгновения всё-таки остановились. От понимания того, что сейчас случится. От понимания того, что именно это означает. Мастер застывает у самой границы света, падающего на каменный пол узилища. — Люди всегда дадут повод стать полноценным монстром, мальчик. Чтобы ты там не думал о них и своём князе. Димитру молчит в ответ, потому что всё, что он может сказать, это напомнить, что его монстром сделали не люди. Мастер и сам это знает, и, возможно, даже знает, что на это можно было ответить. — Чего вы ждёте? — спустя несколько минут спрашивает Димитру, ни на секунду не оторвавший взгляд от застывшей — каменным изваянием, древней гаргулией, переставшей отвращать зло — фигуры на фоне света. — Жду, чем всё закончится. Куда нам торопиться, верно, мальчик? Всё заканчивается скоро, для Димитру — шагом мастера на свет, для Влада — предательством и огнём, для Ингераса — сиротством. Каждый получил не то, чего заслуживал, и получил сполна. — Твой князь решил спасти сына от тех, в ком проросла розданная им — моя — кровь, — в бархатном, как тьма, голосе ни осуждения, ни одобрения — это обычная светская беседа для чудовища, обретшего, наконец, свободу. — Остроумное решение. — Твоя сила свела их с ума… — вопрос это или утверждение? — Когда даёшь силу тем, кто жаждет отомстить, а не защитить, не стоит удивляться результату. Впрочем, благие намерения не помогли твоему князю остаться человеком. Он всегда называет Влада так. "Твой князь". Как будто не может определиться с правильным именем. У Димитру каждый раз, как будто кинжал между рёбрами проворачивается, и от боли он вспоминает, как дышать. Удивительно, раньше всё было с точностью до наоборот. — Мы идём к нему? Мастер молчит какое-то время, сминая нетронутую траву шагами. — Нет. Не сейчас. Он слабее меня, и пусть солнце не сожгло его окончательно, но всё же почти справилось со своей работой. Подождём, пока он не придет в себя. Врачи всегда твердят одно и то же: пациенту нельзя волноваться, лучше находиться в хорошем расположении духа. Вряд ли наш визит его порадует, верно? Димитру молча кивает в ответ. Правда в том, что он не хочет встречаться с Владом, не хочет объяснять, что с ним случилось. И даже если не нужно будет никаких слов — всё ведь и так понятно — что-то внутри Димитру всё равно вскипает, противясь этой встрече. Стыд. Это называется именно так. Время течёт мимо них, почти не касаясь, и они едва ли обращают на него много внимания. Мастер успел освоиться в новом для него времени, кажется, мгновенно. У Димитру создаётся ощущение, что древняя нелюдь просто накинула на плечи эпоху, как плащ, который пришёлся впору. — Любое время, в которое льётся кровь, подходит нам, — говорит как-то Мастер, наблюдая костёр с еретиками, обвинёнными в колдовстве. — Среди них есть настоящие колдуны? — Есть, — улыбается древний. — Один. Среди судей. Смешно, не правда ли? Димитру не смешно ни разу, но это не имеет никакого значения, и он молча наливает вино в протянутый ему бокал. Он воин, а не паж, не слуга, не оруженосец, но, сказать по правде, рад подавать плащ и подливать вина, а не сражаться за хозяина. Вино в бокале живого мертвеца не принесёт никому никакого вреда, даже слегка обогатит какого-нибудь винодела. Вот и весь расчёт, гасящий гордость. Честью было — сражаться за Влада. Теперь же он выбирал (как будто от его решений зависело хоть что-то, когда он даже оборвать своё нынешнее состояние не мог без разрешения) между сортами позора. Годы утекали сквозь пальцы так быстро, как раньше мелькали дни, уводя из мира живых одних и приводя в него других. Вечное движение реки человеческих душ не останавливалось ни ради войн, ни ради мира, радость и горе шли рука об руку. Мастер с Димитру пришли к Владу именно в тот день, когда пришло время Ингераса уйти, и воин не знает, что говорило в его хозяине: жестокость, не позволяющая его жертве спокойно оплакать сына, или милосердие, давшее проследить за его жизнью в одиночестве, без его гнетущей тени за плечом. — Давно не виделись, князь, — мастер смотрит на согнутую болью и усталостью спину и улыбается. За прошедшие годы Димитру успел узнать, что улыбка на этих бледных губах далеко не всегда признак веселья. — Ты пришёл забрать назад свою кровь? — бесцветно и глухо раздаётся в ответ, Влад даже головы не поворачивает в их сторону, не видит Димитру, и тот боится пошевелиться и обратить на себя внимание. Он хотел бы исчезнуть, не представая перед княжескими глазами в столь жалком качестве. — Забирай, мне всё равно. — Ну что ты, — а вот теперь улыбка Мастера становится действительно весёлой, как блеск палаческого топора на солнце. — Ты честно заслужил её в оплату моего освобождения, — он делает несколько змеино-скользящих шагов, сокращая расстояние между ними, и кладёт узкую бледную ладонь на плечо, прикрытое одной только тонкой рубашкой. — Отчего же ты не здороваешься с нами, князь? Влад удивлённо дёргает головой, оглядываясь, чтобы увидеть, кто ещё мог быть здесь, и они встречаются взглядами. Удивление, радость — вспыхнувшая коротко и ярко, — понимание и — последняя, завершающая, добивающая в сердце — жалость. Лучше бы это было равнодушие, злость, презрение. Что угодно другое, что-то заслуженное Димитру куда больше, чем эта боль (за него) и вина (перед ним) затапливающая светлый, как рассвет над горами, взгляд. "Не надо", — хочет сказать он и молчит, потому что не вытолкнуть из горла ни звука. "Не стоит из-за меня", — сказал бы он, но дыхание его остановлено дважды: смертью и этим взглядом, вторым надёжнее, чем первой. "Я рад тебя видеть, Влад. Я скучал. Мне страшно на тебя смотреть", — он не сказал бы этого никогда. Димитру хочет подойти, хочет опуститься на колени и взять руки своего князя в свои. И не может. Не здесь, не когда бледногубое, прозрачноглазое чудовище с голосом тьмы смотрит на него. — Так получилось, — вот и всё, что на самом деле может сказать Димитру. И развести руками. — Да, — соглашается Влад, поднимается с ящиков, на которых сидел, делает три шага ему навстречу и обнимает крепко, до фантомной боли в теле, не способном ничего чувствовать. — Я рад тебе, брат, — едва слышно произносит его князь, так, что Димитру даже не уверен действительно ли услышал это, но придумать он не мог. Брат, да? Смерть роднит ближе крови. Май восемнадцатого года нового века пропах черёмухой настолько густо и сладко, что Димитру даже вспомнил каково это, дышать, чтобы пить приторную сладость, разносимую воздухом по немецкому городку. — Пахнет кровью, чувствуете? — Мастер останавливается, поднимая голову к пасмурному, готовому прорваться коротким весенним дождём, небу. Влад вопросительно поворачивает в его сторону голову: — Тут зреет недовольство, да. Оно закончится войной, если власть не будет действовать… — Какой ты скучный, — скривился Мастер и почти сразу улыбнулся. — Да, скоро здесь щедро польётся кровь полноводной рекой. Мальчик, ты ещё такой маленький… Ничего, со временем ты начнёшь слышать войну в воздухе, как запах свежей выпечки. Димитру отворачивается от них, чтобы не видеть эту секундную зеркальную схожесть друга и хозяина. В такие мгновения он невольно задавался вопросом, когда Влад посмотрит на него так же, как древний вампир: мимолётно и скучающе. Когда сорвавшееся — единственный раз — слово о братстве окончательно станет не ложью — глупой шуткой. — Пошли, — махнул ему рукой Мастер. — Сегодня приём, последний перед большой кровью, развеешься. "Мне не нужно этого", — думает Димитру, делая первый шаг следом за ними обоими (Влад не ждёт его, а, может, просто желает быть как можно дальше от Мастера). Всё, что ему нужно — чего он желает — это одиночество. Хоть сколько-то, чтобы почувствовать себя свободным, чтобы не контролировать лицо и отпустить мысли. Чтобы иметь возможность вообще ни о чём не думать, ничего не чувствовать. "Лишите меня вашего присутствия, Мастер". Присутствия, проникающего под кожу, как кислота, прошивающего насквозь тонкими серебряными нитями, жгущими изнутри. Присутствия, давящего на разум океанической тяжестью, сдавливающего грудную клетку до боли в омертвевших мышцах, в выхолощенных временем костях. — Тебе не стоит оставаться одному, — замечает Мастер, сидя у окна, в первый день мира тридцать лет спустя. — Смерть всегда стоит за твоим плечом, как за нашим — тьма. Димитру понимает без дальнейших пояснений о чём древний. Мысль — неизбывная жажда сходная с их жаждой крови — преследующая его каждый день существования, отлично, как оказывается, известна не только ему. — Так это забота? — яд и сарказм, сплетаются в его голосе. Он не пытается быть вежлив или сдержан, если Мастер пожелает, он всегда может приказать или позволить ему, наконец, упокоиться навеки. На первое — плевать, второе — было бы неплохо, но не дождёшься, не выпросишь. Димитру уверен, что не вымолить — тоже, но какие-то остатки гордости, представлений о собственном достоинстве, что ещё оставались в его не гниющем трупе не давали встать на колени перед этим существом по доброй воле. — Экономия, — бледногубый рот трескается узкой улыбкой, подобной расселине, и Мастер лениво машет ладонью, подзывая его к себе. Димитру делает шаг в тот же миг, до того, как древняя — не слишком, если смотреть с точки зрения вечности — колдовская тьма в его теле проснётся, подчиняя его волю. Иллюзия послушания вместо реальности рабства… Точно ли это было лучше? Он не знал, но каждый раз выбирал сон, в котором он мог бы воспротивиться, но не стал. — Я потратил на тебя часть своей крови. — Действительно, — не меняя интонации, соглашается Димитру. Ему ведь не велели быть почтительнее. — Она очень дорого стоит. — Твоему князю она стоила души, — щурится Мастер, и бьёт в больное, до сих пор кровоточащее и пульсирующее внутри, вместо сердца. Да, Владу эта кровь обошлась слишком дорого. Только Димитру её не покупал, она коснулась его своей ледяной силой, как раскалённым тавром, правом хозяйского владения на послушный, безропотный скот. Его выворачивало наизнанку каждый раз, когда он задумывался об этом: даже шанса принять последствие собственного ошибочного выбора Димитру был лишён. Не он выбирал. — Ты выбирал, — в шелестяще-вкрадчивом голосе ни насмешки, ни высокомерия. — Ты выбрал лавину, чей путь смял тебя, не оставив ни единой целой кости, — пальцы, обтянутые бледной кожей, которой не касалось солнце, под которой, казалось, текло расплавленное, осквернённое злом серебро, коснулись его запястья в лёгкой отвлечённой задумчивости, так воины касаются рукояти меча, женщины — жемчужных нитей, оплетающих их лебединые шеи, поэты — книг, а дети и чудовища — игрушек. — Да, ни единой целой косточки, мальчик. Но лавину ты выбрал сам. Нет. Димитру закрывает глаза, прячется в личной тьме черепной коробки, останавливает дыхание, разрывая бесполезную — механическую — связь с окружающим миром, и возвращается, падает в прошлое, как в зимнее, покрытое ледяной коркой озеро. Нет, он не выбирал лавины, что перемелет его в своём движении — лишь того, кто стронет её. — Сожалеешь? — безразличие в голосе старого вампира плавило издёвку и веселье в жадное любопытство, в жажду прикосновения к чужой жизни. К жизни. Наверное, всё должно быть очень плохо, если даже в стылом подобии существования Димитру жизни было больше, чем в вечном могуществе его хозяина. — Нет, — вот та вина, за которую Димитру действительно придётся платить, когда настанет время его суда. Он не сожалеет о том, что шёл за Владом даже теперь, вкушая последствия этого. — Не об этом. В прозрачно-холодных глазах на секунду сверкает злая, мелкая как звезда, искра раздражённого недоумения: — И этот мальчик того стоил? Димитру даже теряется, пытаясь взвесить, осознать, чего в этом вопросе больше: сарказма, зависти, желчи или ревности. Великий, бессмертный мастер, способный одарять силой и отбирать жертв у смерти… за вами никто не шёл? Вопрос всё ещё висит в воздухе, ожидая ответа. Мастер смотрит на него, и Димитру уже почти чувствует, как сила, сохраняющая его нынешнее существование, просыпается в нём, готовая скрутить сознание и волю в жгут, запрещающая молчать и удерживать себя от ответа. Димитру смеётся. Он не мальчишка, он опытный воин, он провёл много лет при дворе князя, он умирал и продолжал влачить своё существование в тени силы двух вампиров. Он умел — возможно, лучше кого-либо из ныне живущих — держать себя в руках, однако с чужой властью над собой ничего не мог поделать, и хозяин получил того, что требовал. Вина ли Димитру, что ничего лучше смеха он предложить ему не смог? Будь у него время, он сказал бы какую-то вежливую ложь. Или, может, короткое, ничего не объясняющее "да". Варианты ответа множились в его сознании, честные и лживые одновременно, а Димитру смеялся, потому что сама возможность такого вопроса казалась ему до нелепого смешной. И ждал, ждал, когда придёт боль — отрезвляющая, карающая, дрессирующая. Виски сжали нечеловечески сильные, холодные, как горные вершины, пальцы, и разум затопило ледяным покоем, как лесной пожар потоками воды из прорвавшейся плотины. — Не хочешь принести извинения за своё поведение? — Димитру слышит в голосе вампира эхо собственного веселья и чувствует себя… ограбленным. — Нет, — предельная честность в разговоре с монстром, который может сделать с тобой и твоим разумом всё, что пожелает — это, пожалуй, самая забавная форма хамства, которую Димитру может себе позволить. — Мне извиниться? Мастер смеётся, теперь в голос, громко, и от этого звука что-то ломается в груди, растирается до мелкой, дисперсной пыли. Лучше бы он просто извинился. Ещё лучше было бы, сделай он это без напоминания. Идеально — превратиться в подобие мебели в этих прозрачных глазах, перестать забавлять и раздражать. Перестать вызывать эмоции. Для этого нужно было не так много, всего лишь окончательно отказаться от того, что делало его человеком, стать вещью по-настоящему. Самостоятельно погасить своё сознание, раз этого не сделал хозяин, раз его воля не решает, и, спустя столько лет, это уже не вызывает никаких сомнений. Но как и тогда, в окружении мрачного, пропитанного кровью, страхом и яростью, лесу Димитру не мог. Он всё ещё и в жизни, и в смерти хотел быть человеком. Настолько, насколько хватало его малых сил. — Я могу отдать тебя твоему князю, — мастер сидел в кресле, прикипев взглядом к багровому, как тлеющие угли, закату, и в отстранённой задумчивости выстукивал ритм какой-то забытой песни. Димитру мимолётно задумался о том, сколько его хозяин помнит такого: ненужного, отжившего своё, забытого. — Хочешь? Он уже достаточно вырос, чтобы поддерживать твоё существование. Голос умиротворённо-мёртвый, уверенный в своей вечной правоте и всезнании, был повит, как рыцарские копья праздничными лентами, великодушием и милосердием. Ему было легко поверить, легко и приятно, но древнему чудовищу были чужды и щедрость без двойного дна, и доброта, лишённая яда. Он был сыном великого, павшего Рима, сплетавшего в себе прямолинейную и простую отвагу славных легионеров и величайшее мастерство отравителей. Но жалости не ведали не первые, ни вторые. — И мне придётся быть при нём так же неотступно, как при вас? Вчера Влад, с каждым годом всё больше и больше напоминающий высохшее, омертвевшее дерево, встретил девушку с глазами, сияющими подобно звёздам, с волосами мягкими, созданными для того, чтобы касаться их ладонью в невинной ласке, с лицом и голосом, подобным Мирене. Девушку, что смотрела на него взглядом женщины, знающей кровь и золото, а не серость нынешнего века. Девушку, что читала тех же поэтов, что и древний, проклятый князь. — Да, — мастер оборачивается к нему, сверкает самодовольной улыбкой. Димитру знает, о чём думает его хозяин, а тот, знает мысли своей игрушки. За прошедшие века они научились друг друга понимать: один от безысходности, другой от скуки. — Не думаю, что он откажется. Нет, Влад не откажет. Пусть Димитру уже и сам не знает, осталась ли между ними дружба, не превратилось ли то "братство" в иллюзию, давно забытую его князем, но он всё ещё оставался его господином и сюзереном. И всё ещё нёс за него ответственность. Влад не откажется, это верно, и останется без возможности жить хоть какую-то жизнь ровно в тот момент, когда появился шанс обрести того, кто снова вернёт смысл и суть в прожитые века. И, несмотря на это, Димитру не сомневался, Влад заберёт его, дав возможность спокойно вдохнуть вдали от мастера, если узнает, что такая возможность есть. Его князь слишком добр, что для князя, что для чудовища, но, возможно, это одна из тех причин, по которым Димитру готов был идти за ним куда угодно, умирать за него, жить для него. — Нет, — гортань сжимается спазмом, вся физическая сущность Димитру, пропитанная усталостью от вечной близости хозяина, сопротивляется тому, что он собирается сказать. — Нет, мастер, я не хотел бы этого. Димитру хочет — остро, до испепеляющей боли — чтобы Влад снова начал жить, чтобы хоть кто-нибудь из них вновь стал живым, перестав сожалеть о сделанном когда-то выборе. И если для этого Димитру нужно остаться там, где он есть, смятым, подавленным океанической тяжесть, холодом и безжалостностью силы мастера — то не страшно. Димитру уже привык. — Ладно, — кажется, мастеру всё равно, но в мозгу мелькает короткая, яркая мысль, что в этот раз он действительно проявил милосердие. Не тем, что готов был отпустить Димитру к Владу, нет. Тем, что дал возможность не ломать короткое — не дольше человеческой жизни — счастье друга. Впервые за все века дал выбор. — Спасибо, — это первый раз, когда Димитру благодарит хозяина сам, по доброй воле и искренне. Склоняется перед ним в поясном поклоне и не чувствует в этот миг унижения. — Я бы сказал: как мало тебе надо, — древний вампир небрежно отмахнулся от него. — Но это было бы враньём. Ты жаден, верно? Куда более, чем твой князь. Димитру вскидывает голову, чувствуя, как невольно ощетинивается в ответ. Он не знает, что имеет в виду мастер, не понимает намёка, который тому кажется предельно прозрачным, и заранее готовится к удару. — Влад никогда не был жаден, — то ли возражение, то ли согласие, Димитру сам не смог бы точно сказать, что именно пытался утвердить своим ответом. "Не приплетай сюда моего князя". Кажется, что древний вампир слышит его мысли (а, может, и не кажется, он до сих пор не знает каковы пределы власти твари над ним и есть ли они вообще) и коротко смеётся. — Он хотел силы. Всегда. И никогда не боялся крови, которую придётся пролить ради этого, смерти, которую нужно будет принести во имя этого. Потому не долго колебался, перед тем, как придти ко мне. — Он… — Хотел безопасности, это ты имеешь в виду? — не стал слушать его мастер. — Безопасность для сына, для жены. Да, жадный мальчик, который хотел слишком много в слишком скупом для него мире. Но куда ему до тебя, с твоей жаждой свободы выбора, когда её были лишены даже великие императоры древности. — Всем дано право выбирать, — упрямо, зло возразил Димитру. Димитру, наглядное доказательство лживости своих собственных слов. Димитру, лишённый великого права по чужой прихоти. Димитру, который знает, что оставаться человеком хотя бы в мыслях, не становясь бессмысленной, сумасшедшей куклой — его выбор. Древнее чудовище, дитя тьмы и крови, видевший рассвет и падение великих цивилизаций, познавший всю глубину одиночества и пустоту могущества, смотрит на него, молча и серьёзно, не спеша насмехаться и указывать на реальное положение вещей. — Вот как. Димитру чувствует, что разговор окончен, и отходит к дальней стене, прячется в густой вечерней тени, в иллюзии своего одиночества. Внутри что-то скребёт, тоскливо и монотонно, от мысли, что он сам, своей собственной волей отказался от возможности сменить общество на более приятное, но Димитру не сожалеет. О собственных решениях сожалеть поздно и бессмысленно. Всё равно он не захотел бы переиграть, даже вздумай мастер предложить ему этот вариант снова. Влад почти не появлялся у них, забывая обо всём, встречаясь с этой девочкой, наивной и светлой, никогда не видевшей тьмы. Димитру был рад за него. И не мог отделаться от винной ноты сомнений: в прошлый раз любовь к Мирене привела его князя к войне и тьме. Куда приведёт эта любовь? — Опять о нём беспокоишься? — Он мой господин, — Димитру каждый раз, объясняя очевидные вещи, чувствует себя до невозможности глупо. — Давно уже нет, — качает головой мастер, насмешливо улыбаясь. — Теперь твой господин — я. Димитру чувствует, как злой смех клубится в груди, и не выпускает его, запирает внутри. — Вы — мой хозяин, а не господин. Кажется, об этом они говорят впервые, но Димитру всегда считал, что это очевидная вещь. Кто может перепутать рабство с добровольной службой? Насколько нужно иначе смотреть на мир, чтобы не видеть, не чувствовать разницы? — Действительно, — прозвучало так задумчиво, как будто мастеру эта мысль вообще впервые в голову пришла. Впрочем, Димитру бы не удивился. В самом деле, с чего бы вообще задумываться о не пригодившейся, но и не мешающей игрушке? — Ты знаешь, в чём отличие умертвия от вампира? Димитру пожал плечами: — В чём угодно? — Чтобы стать таким, как твой князь, нужно не просто получить мою кровь, нужно взять её. Одно неуловимо-быстрое движение и с бледной, как лунный свет, ладони на пол стекает контрастно-тёмная кровь. — Всё решает выбор, как ты и любишь, — клокочущий, злой смех бьёт по барабанным перепонкам, как при жизни стучала кровь. — Или его отсутствие. А вовсе не жизнь или смерть, как ты мог подумать. Жизнь и смерть ничего не решают, ничего. Выбор, мальчик, ты же хотел его?.. Димитру смотрит на кровь, вобравшую в себя жестокое могущество, чувствует, как растворённой в ней силе вторит то, что заставляет его тело продолжать существовать, слышит солоновато-металлический, фантомный, как боль в отрезанной конечности, привкус на языке. И знает точно, что сейчас он может взять предложенное, став подобным Владу, может отказаться, оставшись тем, чем есть, или даже — сегодня, только в этот раз — уйти, расстоянием разрывая связь с хозяином, с питающей его проклятие силой и стать обычным мертвецом. Вернуться к тому концу, который и должен венчать человеческую жизнь. Всего лишь вопрос выбора, который ему нужно сделать прямо сейчас. Димитру улыбается, легко, свободно, не чувствуя тяжести и ответственности этого мига. Потому что выбор, на самом деле, очевиден и сделан давно.