Доспехи сияют

Он мог бы забыть об этом эпизоде с легкостью, пропустить пустую клубную болтовню мимо ушей, но этого все же не случилось. То ли вмешалось провидение, то ли настало время сходить с ума… Рафаэль не знает и знать не хочет. Как бы то ни было, в клубе бурлят страсти, вызванные недовольством политикой, кое-кто поминает Макиавелли, тут же Рафаэля, как единственного итальянца, со смехом просят рассказать что-нибудь занимательное из истории Италии, он отделывается дурацкой байкой про средневековую медицину, но собеседник настойчив. - Сеньор, - с английским акцентом это звучит чудовищно, - тут поминали Макиавелли, но ни слова не сказали о его музе, Чезаре Борджа. Рафаэль отвечает что-то невнятное, а про себя повторяет имя еще раз. Он как-то упустил из виду этого человека. И это отчего-то досадно. Ночью он долго не может уснуть. В дневных разговоров есть нечто тревожное, и это никак не связано с политикой, Макиавелли и уж точно не имеет отношения к средневековой медицине. Зудящее беспокойство где-то под ребрами не отпускает, и Рафаэль ожесточенно трет грудь, пытаясь растереть непонятный ком, мешающий дышать. — Борджа, — тихонько говорит он, с восторгом ощущая, что источник раздражающего ощущения найден. — Чезаре Борджа. Знай своего врага или что-то в этом роде. На следующий день он неуверенно трогает пальцем корешок "Истории Италии". Через час, уступая затекшим ногам, он все-таки на мгновение прерывает чтение, чтобы дойти до кресла. Вечером Рафаэль окончательно примиряется с мыслью о том, что больше себе не принадлежит. Цель, на достижение которой он замахнулся, не просто виднеется где-то вдали, а уже рядом, за плечом, толкает в спину, все ближе и ближе к мешанине из имен и дат. Он ненавидит это состояние. Только им он живет. Шутка ли - отмыть от вековой патины фамилию целой семьи? Теперь у него есть одержимость, и Рафаэль этому совсем не рад. Наверное, стоило бы отвлечься, но разве это возможно сейчас, когда перед глазами неизменно встает охваченная давно проигранной войной родная Италия и все истории об этой войне приправлены ложью? Он обнаруживает, повторяет, проходит шаг за шагом через неисчислимое количество далеких бед и через неизмеренную глубину заблуждений. Гвиччардини щетинится закладками и пестрит пометками. Гвиччардини зачитан до дыр и проклят несусветное количество раз. Рафаэль, по сути своей неконфликтный и мягкосердечный, никогда не думал, что может так истово ненавидеть человека, которого - давным-давно нет в живых. Всех остальных он тоже ненавидит, всех этих мертвых сплетников, от которых даже упоминаний не осталось. И, главное, ради чего? Ради такого же мертвеца. Он мертв, мертв окончательно и бесповоротно, и никогда не оценит усилий, и никогда не заговорит, и хуже этого только осознание этого "никогда". Раньше у Рафаэля никогда не было несбыточных желаний. Теперь у него есть одно. Раньше у него никогда не было врагов. Теперь он знает, как сражаться с мертвецами. Блеск, лоск и ложь смотрят на него с глянцево мерцающих картин и фресок. Где-то там, за чужими лицами, за чужими жизнями бродит его тень. Если не дать ей покой, то о своем можно забыть, но остановиться уже невозможно. И течет, течет, захлестывая город и мир, облитая золотом грязь Возрождения. Конь Борджа ступает по ней, ломая блесткую корку, и крупицы золотой пыли пристают к его подковам. Он строит версии с завидным упорством, признавая верными лишь те, которые не очерняют герцога Валентино еще больше. Это никогда не надоедает и возвращается сторицей раз за разом, до разочарованных вздохов, до боли в сердце, до тошных, скручивающих все тело в тугой узел снов, после которых так тяжела голова и появляется непривычное, невероятное, отвратительное в своей реалистичности чувство пустоты... Сны невозможно вспомнить. Их невозможно забыть. В его снах кто-то улыбается слегка надменно, любит женщин и стучит каблуками по гулкой брусчатке. В его снах кто-то подходит слишком близко, на расстояние вытянутой руки, чтобы коснуться скулы, ласкающим движением пройтись вдоль шеи. В его снах кто-то никогда с ним не говорит. Под утро ему ничего не остается, кроме как вылавливать из обрывков сплетен четырехвековой давности ветхую истину, да с опаской, со смутным чувством стыда молиться за упокой души раба Божьего, Чезаре. Однажды он вспоминает, что все рано или поздно заканчивается, складывает разрозненные кусочки в одно целое и относит рукопись издателю. Похоже, он сделал все, что мог. Работа завершена и порой вызывает улыбки, и будет вызывать еще очень и очень долго. Он, кажется, слишком увлекся. А кто поймет причины лучше него самого? Не с кем поделиться, некому рассказать о милях чужих дорог, о темных архивах Перуджи, о библиотечной пыли, чей запах въедается в кончики пальцев. Работа завершена, он вытряс из уцелевших осколков времени все, что мог, но столько еще осталось. Ему больно за ушедшее навсегда время, за Чезаре Борджа, за чужую ложь. Ему больно за свою боль, но тут уже ничего не поделаешь. Переложить бы, разделить бы эту боль и пустоту там, где раньше была одержимость. Рафаэль знает, что и так хочет слишком многого, но все-таки… Через много лет, когда былое безумие – а как еще это назвать? - приходит лишь изредка, когда Господа уже не в чем упрекать, когда больше не за кого молиться, когда уже почти не больно, возвращаются сны. Раз за разом, закрывая глаза, он видит конный отряд, щетинящийся копьями и злобой, и одинокого всадника, бесстрашно обнажившего меч. Всадник скачет навстречу смерти, не останавливаясь и не сомневаясь. Доспехи его сияют.