Журавль в небе

      Случай свел меня с Игнатьевым в ту пору, когда этот примечательный человек только-только появился в Петербургском обществе. Помнится, в тот день я был приглашен на обед в дом моего благодетеля, графа N. Да благословит Бог все семейство ныне почившего Сергея Александровича! Он знал, как жизненно необходимы были для бедного, но гордого студента его обеды, особенно в постные дни, и потому устраивал их как можно чаще. Но обед, о котором пойдет речь, помимо великолепной стерляди с кашей, должен был ознаменоваться и представлением некого самородка из Зауралья, о котором как бы вскользь упомянул в приглашении г-н граф. Зная о любви Сергея Александровича ко всякого рода покровительствам, я приготовился к знакомству с таким же молодым и амбициозным юношей. Однако все оказалось иначе.       Лаврентий Михайлович Игнатьев оказался рослым тридцатидвухлетним дворянином притягательной наружности. Наряд его был скромен и лишен вычурности, как и он сам, однако за каждым спокойным в своей силе движении Игнатьева чувствовалась уверенность и обстоятельность. В то время он уже имел небольшой сталелитейный заводик в Тобольской губернии, откуда происходил родом, бывал в Италии, обладал прекрасным для провинциала образованием, разбирался в литературе и музыке. Через общих знакомых он был представлен моему благодетелю, который с готовностью взялся помочь Игнатьеву обжиться в столице и познакомиться с другими предпринимателями крупной руки. Через два года, когда (опять так по протекции дорого графа N), я уезжал в Париж для дальнейшего изучения живописи, Лаврентий уже не нуждался в покровительствах.       Игнатьев всегда поражал меня своим умением заводить связи. В кратчайшие сроки, обладая каким-то фантастическим обаянием и недюжинным умом, он завел друзей в самых влиятельных кругах, удачно играл на бирже и наладил работу второго сталелитейного завода. Хватка, с которой он подходил к рабочим делам и организационным моментам, являлась предметом восхищения и зависти среди людей разных слоев.       После моего отъезда на родину Ватто и Давида, наше общение с Игнатьевым прервалось естественным образом: я сутками парил над холстами, а Лаврентий Михайлович расширял масштабы производства своих заводов. В письмах графа и других моих петербургских друзей я зачастую встречал восторженные комментарии в адрес Игнатьева, и сам не мог не радоваться за этого толкового и приятного человека.

***

      Говорят, что счастливые часов не замечают. И я никогда бы не осмелился оспаривать это высказывание. До сих пор, когда, после многодневной кропотливой работы, от которой пальцы и запястье деревенеют, я смотрю на законченную картину, и сердце мое преисполняется неуемной радостью. Наверное, только художник в такие моменты способен понять чувства любящей матери к ее чаду. Впрочем, я отвлекся на лирическое отступление и чуть не забыл сказать о том, что провел в Париже замечательные и плодотворные восемь лет. Нужно сказать, что скромные природные дарования, на которые делали ставки мои петербургские преподаватели и в особенности граф N, не развились в потрясающий умы талант. Из меня не вышло востребованного портретиста, чья кисть запечатлевает на века лица императоров. Но, вдохновленный упорством Игнатьева, я терпеливо оттачивал свои природные навыки, ежедневно практиковался, общался с известными мастерами и в итоге смог прослыть хорошим декоратором. Вы могли видеть мои пейзажи за спинами Офелии, Оросмена, Цезаря или Гамлета на подмостках частных французских театров. В последние годы меня все чаще стали приглашать помощником в «Комеди Франсез»*, и я, наверное, должен был ухватиться за эту возможность. Но тоска по родине, дремавшая все восемь лет, внезапно обуяла меня и определила мой поспешный отъезд в Россию.       Оказавшись в родных краях, я почти не тосковал по Франции — на это просто не оставалось времени. Как и прежде я регулярно бывал на обедах, но уже не только у любезного графа, посещал балы, выставки и даже несколько раз пробовал читать лекции на курсах. Все эти события проносились перед моими глазами пестрым веером, и, вероятнее всего, таким бы и остался в памяти этот период жизни. Если бы не одно событие.       Мерзкий холодный дождь, по которому я все-таки соскучился после длительной разлуки, настиг меня по пути домой. Я заозирался в поисках свободного извозчика, как вдруг на другой стороне дороге кони черной элегантной кареты рванули в мою сторону. Экипаж остановился аккурат перед моим носом, и из-за бархатной занавески показалось хорошо знакомое мне лицо. — Василий Иванович! Неужели это ты! — воскликнул Игнатьев, широким жестом распахивая дверцу кареты.       Стоит ли говорить, как я обрадовался ему? Уже через мгновение великолепная тройка несла нас по набережной Невы под сумбурные, перескакивающие с одного на другое разговоры о жизни, о нравах, о печалях, и о радостях. Игнатьев выглядел превосходно, все так же чувствовалась исходящая от него уверенность и приятность. Однако появилось в нем что-то новое, чего раньше я раньше не замечал в моем любезном друге. Если раньше скромность этого человека скрывала все его таланты до более близкого знакомства, то теперь, хотя он и ни разу не кичился своим положением, ясно чувствовалось, какой масти перед тобой человек. Впрочем, за эту новую особенность не стоило любить Игнатьева меньше прежнего, потому что он имел на нее полное право. Увлеченный нашей беседой, я даже позабыл спросить, куда мы едем, пока Лаврентий сам не спохватился сказать об этом. — Я воплотил свою давнишнюю мечту, Василий, — доверительно склонив голову к моему лицу, улыбнулся он, — Теперь у меня есть свой театр.       Я тут же обрушил на друга шквал поздравлений и пожеланий, которые он скромно выслушал и продолжил: — Все свободное время я стараюсь проводить там и делаю все, чтобы на каждое представление приходило все больше людей. Душу вкладываю — можно сказать. И все бы замечательно, но, — Лаврентий сделал многозначительную паузу и внимательно посмотрел мне в глаза, — нет у меня хорошего художника.       Видимо, Игнатьев был наслышан о моей деятельности в Париже, а так же о том, что я еще не устроился как художник в Петербурге. Было ли его предложение человеческой заботой или действительной необходимостью — не знаю. И хотя трудно было поверить в то, что Лаврентий, при всем своем могуществе, не может найти хорошего художника, я с радостью и без обиняков принял его предложение. В конце концов, многие амбиции утрачиваются вместе с молодостью, в то время как простая человеческая нужда остается с нами до конца дней. — Я как раз еду посмотреть генеральную репетицию. Завтра вечером будет премьера моей маленькой пьесы, а сразу после нее ты, свет мой, сможешь обсудить с балетмейстером и дирижером настроения декораций для следующей постановки, — завершил Игнатьев, и мы пожали друг другу руки.

***

      Театр моего друга располагался на набережной Малой Невы, левее Петровского пруда и носил благозвучное имя своего основателя — «Игнатьевский драматический театр». Само здание, ранее принадлежавшее какому-то дворянину Екатерининских времен, было двухэтажным и достаточно длинным. Стараниями Лаврентия, прежняя планировка претерпела изменения, и особняк обзавелся настоящей сценой со зрительным залом, мастерскими и гримерными. Но прежде знакомства с моим будущим рабочим местом, Игнатьев повел меня за кулисы смотреть репетицию. Дело в том, что его пьеса предусматривала необычайный эффект для зрителя: полет над сценой. По былинному сюжету главная героиня должна была броситься с утеса и лететь над морем вслед за кораблем своего возлюбленного. Очаровательной Полине, которая исполняла роль волшебницы, в прыжке должна была помочь специальная конструкция, спрятанная над подмостками. — Ленты выкрашены в голубой, потому их трудно будет заметить на фоне декораций, — увлеченно объяснял мне Лавретий, широко шагая по сцене, — Выше они скреплены тросом, который проходит через металлическое кольцо в центре потолка и соединяется с лебедкой. Когда Полина взойдет на утес — на переднем плане подымутся волны, в которые она прыгнет. Сразу после этого Степан-плотник потянет лебедку, и наша прима взлетит к небесам.       Рассматривая нехитрое устройство и красочные декорации, мы оба не удержались от вздоха предвкушения. И, конечно же, Лаврентий пожелал, чтобы первым зрителем его задумки стал именно я. Мы заняли первые места в зрительном зале, большой свет погас, и, под трогательный аккомпанемент флейты, на бутафорском утесе появилась Полина. На девушке была нежная белая туника и прекрасные крылья за спиной, которые через минуту должны были нести ее над бушующим морем. Положив руки на сердце, актриса запела о любви и разлуке. Хрустальный голосок ее дрожал от эмоций, требуемых этой сценой, у подножия утеса зашевелились зеленые волны, и я на мгновение забыл о том, что нахожусь на репетиции, а рядом со мной сидит мой друг Игнатьев. Наслаждался ли он больше самой сценой или производимой ею эффектом? Скорее всего, и тем, и другим. Но что касается меня — я жил песней Полины. Завершив последнюю ноту, которая потонула в могучем всплеске оркестра, девушка подошла к самому краю, раскинула руки и, качнув белоснежными крыльями, бросилась вниз. Через мгновение светлая фигурка вновь воспарила над большими волнами, как ветром направляемая вдохновляющей музыкой, и вдруг снова исчезла за декорациями.       …Страшный вопль из-за кулис оборвал оркестр. Прежде, чем мы смогли что-либо сообразить, на сцену высыпались вперемешку артисты и помощники, громко запричитала женщина. Чьи-то руки подняли безжизненную, со сломанным крылом Полину.       После того, как доктор осмотрел пострадавшую, и ужас в сердцах людей постепенно улегся, мы смогли узнать причину несчастного случая. Она была до смешного (если бы все не обернулось так, как обернулось) банальна: Степан, который должен был управлять лебедкой, накануне посетил крестины, щедро выпил за здоровье племянника и в самый ответственный момент икнул, выпустив рычаг. Так глупая ошибка одного человека сломала жизнь молодой цветущей девушки. Я узнал позже, что Полина выжила, но утратила способность ходить. Как приняла она это? Хватило ли маленькой актрисе мужества смириться с судьбой? Я не раз думал об этом, вспоминая ее короткий и дивный полет, который, несомненно, привел бы зрителей в восторг. Сколько стараний, переживаний и усилий стояло за этой генеральной репетицией. Но одна нелепая ошибка оборвала все и развеяла на восточном ветру. Порой, одно прекрасное мгновение обходится более чем дорогой платой.

***

      Премьера пьесы была отложена на неопределенный срок — необходимо было оказать этим поступком дань уважения бедной Полине и позволить людям прийти в себя. К сожалению, свет так и не увидел постановку моего друга и не смог по достоинству оценить его старания. Однако мало кто знал об этой трагедии, а если и знал, то очень скоро позабыл. Ведь насыщенная столичная жизнь не позволяет долго перетирать одно событие. Продолжались балы и приемы, выставки и представления, обеды и ужины.       И я, и Игнатьев были приглашены в салон мадам K., где предполагалось знакомство с произведениями новых европейских авторов. Но все собравшиеся знали, что после прочтения пары-тройки страниц разговор пойдет об очередной войне с турками**. Однако пока политика не заняла свежие головы, в помещении стоял приятный гул мужских и женских голосов. Поприветствовав своих знакомых, я вознамерился подойти к Лаврентию Михайловичу и справиться о здоровье Полины, но многоуважаемая хозяйка салона опередила меня, подведя к моему другу какого-то господина. — Мсье Игнатьев, Лаврентий Михайлович, — услышал я елейный голосок Агаты Ильиничны, — Хочу представить Вам мсье Ударева, Семена Павловича. Он — фельетонист из Тобольской губернии. Возможно, вы знакомы, но я не могла упустить возможность соединить земляков. Так что же, вы уже знаете друг друга?       Вслед за мадам К. я невольно поднял заинтересованный взгляд на вышеназванных земляков. Изумительно, но я не узнал моего друга. Лаврентий заметно побледнел, и на миг его вечно спокойное приятное лицо покрылось мелкими морщинами, а затем в одну секунду маска доброжелательности и приветливости скрыла этот странный порыв. — Боюсь огорчить Вас, мадам, но я не имею чести… — Мсье Игнатьев, говорите? — перебил его Ударев, стрельнув взглядом, — Так звали друга моего отца, и я знал его. А этот господин во времена нашей молодости носил другое имя.       Не давая никому опомниться, фельетонист вежливо увел озадаченную Агату Ильиничну к другому кружку беседующих. Пытаясь переварить слова Ударева, я обернулся к Лаврентию, но увидел лишь мелькнувшие среди толпы полы его черного фрака.

***

      Ни для кого ни секрет, что всякие сплетни разлетаются среди людей как чума и прочно овладевают умами ровно до тех пор, пока на смену одной новости не придет другая, еще более интимная. Многозначительное и в то же время ничего не объясняющее высказывание Ударева в адрес известного предпринимателя Игнатьева всколыхнуло общественность. Возникла тысяча вопросов и догадок, ответ на которые могли дать только сами участники истории. Соваться с толками такого рода к самому Игнатьеву было неудобно, но этого делать и не пришлось. Фельетонист, в присущей его профессии остроте и образности, поведал нескольким знакомым историю моего друга. Они в свою очередь поделились ею со своими знакомыми, и, как заведено, уже через два дня весь Петербург, со своей манерностью и благородством, погряз в чужой драме.       Я, как мог, пытался оградить себя от грязных слухов и поговорить с Лаврентием как друг, оказать поддержку и помощь. Но он с того злосчастного вечера словно отрешился от мира, закрылся в своем кабинете и говорил только с камердинером, передавая через него распоряжения по делам заводов.       Я увидел Игнатьева только на суде, где готовился высказать любые слова в его поддержку. К сожалению или к счастью (чтобы не терзать душу обвиняемого), мне не дали слова. Зато много говорил Ударев, от которого я все-таки узнал историю становления предпринимателя Игнатьева.       В маленьком бедном уезде Тобольской губернии действительно проживал дворянин Игнатьев, служивший в армии поручиком и отправленный в отставку по состоянию здоровья с маленьким Георгиевским крестом. Игнатьеву было уже пятьдесят лет, семьи он не нажил, хозяйство имел захудалое, поэтому старику только и оставалось, что брать ружье, надевать армейскую сумку с патронами и идти на охоту. Однажды Игнатьева задремал в засаде, и его едва не задрал дикий вепрь. С тех пор он стал брать с собой для надежности сына кузнеца — Лаврушу, который составлял ему компанию в охотничьих вылазках, помогал чистить ружье, расставлять силки и капканы. Игнатьев зачастую хвалил Лаврушу перед отцом за сметливость, но при этом неизменно добавлял: «Было бы у меня хоть что-то за душой, кроме доброго имени, отдал бы тебе. Но это все так, баловство».       Неизвестно, как долго отставной поручик коптил бы Тобольское небо, если бы несчастный случай не завершил его дни. Во время очередной охоты, старик отошел вглубь леса по малой нужде, споткнулся о корень и угодил головой в медвежий капкан. Таким и принес его Лавруша во двор имения и объявил семи крестьянам последнюю волю почившего — идти с миром и искать себе нового барина. Крестьяне не стали ломать головы над тем, как мог опытный охотник при свете солнца забыть об оставленном капкане и пойти ему навстречу. Дарованной воли было достаточно, чтобы закрыть глаза на нелепицы и покинуть худое хозяйство. А Лавруша — уже Лаврентий Михайлович Игнатьев, сын поручика Михаила Игнатьева — не теряя времени, уехал в Екатеринбург, поступил в университет, и построил теплые отношения с местными меценатами, проявившими участие к судьбе толкового сироты. После была учеба в Риме, возвращение на родину и работа инженером, затем покупка своего завода и все то, о чем я уже рассказывал в самом начале.       Лаврентия — за убийство, похищение имени и лжечинительство — приговорили к вечной каторге в землях, лежащих много дальше его родной Тобольской губернии. Ударев же получил большую популярность после своего зажигательного выступления в суде, которым он сделал себе потрясающую рекламу. Его имя все чаще значится в редакциях известных журналов, и даже сейчас рядом со мной лежит один из таких выпусков. Смог бы он взлететь так быстро и высоко, только шантажируя Игнатьева? Сокрушительный для моего друга поступок Ударева, в одночасье решивший судьбу двух людей, отвечает на этот вопрос красноречивее всяких слов.       Что касается Лаврентия — я не берусь судить его поступки. Каждый раз, думая об этом человеке, я одновременно вспоминаю трогательную Полину и ее полет. Ведь у нее тоже почти получилось, если бы не досадная оплошность одного человека, вся вина которого состоит в несвоевременном (а может и наоборот) появлении.       Мудрейший народ, который закладывает непоколебимую истину в простые обыденные слова, говорит: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе». А дальше каждый выбирает для себя сам.