Чужая сторона

— Замолчите, замолчите же ради бога, — слышит Хлудов, и голос этот совсем не похож на голос рядового Крапилина — само по себе это уже большое облегчение. — Невозможно, совершенно невозможно рядом с вами находиться ночами. — Голубков, вы? — тянет Хлудов, разлепляет глаза и видит знакомый силуэт в трепещущем огне свечи. — Кто еще может тут быть, — отзывается тот — и, кажется, собирается задуть свечу, но почему-то останавливается. — Воды? Хлудов кивает, почти не удивленный этому вопросу — доцент, что с него взять. Вот только недавно, кажется, клялся убить его недрогнувшей рукой, а теперь подносит воды; и можно было подумать, что нет в нем последовательности, какого-то стержня — так нет же, есть стержень, Хлудов порой видел его так отчетливо, словно это была вовсе и не фигура речи. Вот если бы рядом с ним был его верный есаул, и Хлудов попросил бы его принести кружку, тот бессловесно бы метнулся — это совсем другое. И все-таки он вспоминает его с некой даже теплотой, на которую прежде, может быть, и вовсе не был способен. Где там его есаул Голован, что делает?.. — Голован… — зовет он, ненадолго проваливаясь в дремоту, потом снова приходит в себя — опять размяк, стыдно. Снова появляется рядом Голубков. — Опять вы бредите… — вздыхает он. — Держите. — Хлудов бессмысленно смотрит на него, успев забыл, что Голубков от него хочет. Доцент еще раз вздыхает тяжелее прежнего и подносит стакан к его губам. — Ну, пейте же. Помедлив, Хлудов глотает, и прохладная вода немного смягчает его саднящее горло. Наверное, он опять кричал во сне. Хорошо, что рядом с ним нет никого из прошлого, ни одного подчиненного, нет даже есаула Голована — только этот приставучий доцент. Может быть, оно и к лучшему. — Хоть бы одна ночь была спокойной, — вздыхает тот. — Так нет же — каждый раз, как по будильнику, — он говорит, на удивление, совсем не зло, не раздраженно, а как будто даже сочувственно — хотя при чем здесь сочувствие? Голубков грозился голыми руками сердце у него вырвать, если они не найдут Серафину Владимировну живой и здоровой. Серафиму они пока не отыскали, а сердце Хлудова все еще было на месте; он никогда еще не ощущал так явно наличие в своей груди сердца. Похоже, ему совсем не нравится это чувство. — Что ж ты мне кляп не вставишь? — спрашивает он. — Подушкой не задушишь? Голубков смотрит на него брезгливо, как бы говоря — уж не во сне ли мне тебя душить, беззащитного? Понадобится — убью тебя по-другому. Хлудов вздыхает и опускает голову на подушку, закрывает глаза. Если повезет, ему удастся задремать до рассвета, и Крапилин не придет к нему в кошмарах. Он слышит, как Голубков вздыхает опять — да что его, заело? — и не двигается, продолжает сидеть, уставившись в огонек свечи. — Иди, ложись, — говорит ему Хлудов. — Я больше тебя будить не буду. Лягу лицом в подушку, задохнусь — и черт с ним. Голубков долго молчит, чешет лоб. — Не надо, — наконец говорит он. — Мне еще твоя помощь нужна, — Уже в который раз они незаметно заговорили на "ты". — Проснусь еще несколько раз, не рассыплюсь. — Как знаешь, — Хлудов закрывает глаза. Крапилин, Голован и Голубков по очереди всплывают перед его взором, иногда к ним примешивается Серафима. Как хорошо было раньше — никаких образов, никаких лиц, никто не преследовал его. Может быть, так всегда случается на чужой стороне? Голубков задувает свечу и в темноте бредет к себе. Странный он все-таки человек, тихий, но решительный, и, кажется, совсем недавно искренне ненавидел Хлудова, а сейчас гляди-ка — воды подает. Чудеса, да и только. Может быть, и правда — чужая сторона так влияет?.. Уж если она на Хлудова подействовала, то на доцента и подавно должна была. Что-то дальше будет, они друзьями лучшими заделаются? Ведь лукавит же Голубков — вовсе не потому, что ему нужна помощь Хлудова, он такой услужливый, для него это слишком низко; значит, все дело в каких-то иных причинах, но вот каких… Таким людям, как Хлудов, не понять. Впрочем, может статься, чужая сторона и его исправит — или испоганит, тут уж как посмотреть.