Не-звучание

Арфа успела подёрнуться тонким слоем пыли: я не касался её много дней. Сколько? Кажется, уже запутаюсь сосчитать. Те дни, когда обычным делом было если и не просидеть пол-дня в обнимку с ней, то хотя бы перед сном пробежаться по струнам, давно канули в прошлое: теперь её струн чаще касается ветер из раскрытого окна, чем мои руки. И дело даже не в том, что нет времени. Да, бывает, что вернулся с отрядом из очередного разъезда, а через два часа снова поднимаешься по тревоге — но главное даже не в этом, а в том, что некая струна где-то в глубине меня расстроена безнадёжно, и я не могу вернуть её к чистому звуку, как ни стараюсь. Целитель, которому пришлось убивать, часто теряет дар. Иногда я задумываюсь — не происходит ли то же самое с певцом? Все знают, что Арда сотворена песней, но лишь тот, кто поёт сам, понимает, что это значит: звуки проникают друг в друга, сливаются, становятся иным, и меняя один из них, ты неизбежно меняешь всё созвучие. А раз так — это означает, что воин, подняв меч, неизбежно убивает и некую часть себя. На праздниках вместо меня давно уже поёт другой менестрель — дева из рождённых в Аглоне перед самым Пламенем. Она знает много песен, что говорят не только о боях и потерях, но и о мирных временах, и звуки под её пальцами рассыпаются журчащим ручьём, в котором отблёскивает солнце; я же давно уже не могу петь ни о чём, кроме наших потерь и поражений, и подступающего отчаяния. И где-то в глубине, нарастая медленно, но неотвратимо, неумолчно рокочет отзвук слов, что мы произнесли когда-то, взывая к Эру: словно морской прибой, что бьётся о скалы, пока не сокрушит их в песок, словно зов боевого рога, что заглушает все иные звуки. Во мне всё больше воина и всё меньше певца. Я словно лечу вниз по песчаному склону, и всё, за что я пытаюсь ухватиться, рассыпается под пальцами. Но я сам ступил на эту дорогу. И то, что я не знал, что именно выбираю — не оправдание.