Свидетель

Жавера разбудил стук экипажа. Подойдя к окну, он увидел Вальжана с приемной дочерью, отпускающих фиакр; оба были одеты для визитов. Жавер подумал, что никогда не видел таких красивых людей. Солнце сушило лужи на мостовой, о ночном разгуле стихии напоминал лишь поваленный бурей каштан. Вальжан что-то говорил дочери, улыбаясь; девушка подняла к нему счастливое лицо - и вдруг, отступив на шаг, шаловливо присела в реверансе. Он также сделал шаг назад, церемонно поклонился, подал ей руку – и начался танец, с глиссадами и аттитюдами, с безукоризненными рондежамбами и музыкой, которая звучала только для них двоих. «Он умеет танцевать? - Жавер давно устал удивляться талантам беглого каторжника, но этот факт его почему-то поразил. - Впрочем, понятно: дочь воспитал как барышню, а вывозить на балы и прочие девичьи увеселения не мог, вот и пришлось научиться». Тем временем над головами танцующих воздвиглась изящная арка из поднятых, соприкасающихся кончиками пальцев рук, и, застыв на мгновение, они вновь с поклоном и реверансом разошлись в стороны. После чего Козетта вдруг повисла у отца на шее, смеясь от радости, и тот легко подхватил и закружил ее, оторвав от земли. Жавер по натуре не был завистлив, и сейчас ему хотелось плакать не оттого, что в его жизни нет и не было ничего подобного, а оттого, что существует в мире такая чистая любовь, такая бескорыстная радость. Что можно хоть рядом с ней постоять. Что мир не населен сплошь ворами, сутенерами, хохочущими или рыдающими спьяну шлюхами, мальчишками-студентами, стреляющими в таких же мальчишек-солдат, префектами-взяточниками, адвокатами, разваливающими в суде дела заведомых убийц и воров... «Я как дантист, которому всюду мерещатся гнилые зубы», - вздохнул он и прикрыл глаза, сохраняя в памяти эту картину – пара, танцующая среди луж во дворе, залитом полуденным солнцем. Самое прекрасное из всего, что он когда-либо видел. Выздоровление шло медленно. Ребра срастались – для его далеко не юного возраста у Жавера были крепкие кости, - но ушибы болели немилосердно, как и голова. В такие часы он неподвижно сидел в кресле с закрытыми глазами – лежать надоело до чертиков. Жавер понимал, что пора возвращаться к себе на квартиру, что вытеснить хозяина дома из его собственной комнаты – это никуда не годится, но Вальжан настаивал на том, чтобы он долечился как следует. Попутно Жавер разобрался в том, что жених приемной дочери Вальжана и паренек, спасенный им с баррикад, - одно и то же лицо. Стало быть, малый видел, как Вальжан повел его кончать, и слышал выстрел – надо бы развеять это заблуждение... Впрочем, это могло подождать, тем более что и сам Жавер был еще слаб для того, чтобы делать визиты, и этот Мариус страдал от тяжелой раны и никого не принимал. Наступил август. Жара спадала, каштаны во дворе роняли первые желтые листья. Темнеть стало раньше, по ночам в небе мелькали серебристые росчерки падающих звезд. Как-то утром Жавер распотрошил свой планшет, который, в отличие от мундира, был в целости и сохранности, позаимствовал у Вальжана перо и чернильницу и принялся что-то писать. Он грыз перо, нервно взлохмачивал себе волосы, зачеркивал написанное и рвал очередной исчерканный лист. Гора обрывков в корзине для бумаги росла, а дело не двигалось. В конце концов даже Туссен, немного привыкшей к постояльцу и осмелевшей, стало любопытно – да что же он там пишет?! Это выяснилось на следующее утро. После завтрака Жавер протянул Вальжану плотный конверт и попросил отнести его на почту. Надпись на конверте гласила: «Его Превосходительству префекту Парижской полиции г-ну Жиске». - Хорошо, - невозмутимо кивнул Вальжан, надевая сюртук. - Не хочешь спросить, что в этом письме? - Это твое дело, - спокойно ответил Вальжан. - А если там донос? – резко бросил Жавер, буравя собеседника хорошо знакомым ему тяжелым взглядом. - Это твое дело, - мягко повторил Вальжан и взялся за шляпу. Жавер отвернулся. Он презирал бы иуду, заплатившего предательством за спасение жизни, и, конечно, приписал это чувство Вальжану, легко поверившему в такую низость с его стороны. Между тем Вальжан и не думал его презирать. Он просто искал слова. За неимением других собеседников Вальжан подчас говорил с дочерью о предметах, сложных для молодой девушки, но избегал касаться в этих беседах категорий греха и вины, поэтому нужные слова нашлись не сразу. - Это... только твой выбор. Я ни в чем не виню тебя. Я слишком хорошо помню ту ночь перед поездкой в Аррас, которая меня едва не убила. Я не могу винить человека в том, что он не в силах перерезать себе горло. Жавер молча, дико смотрел на него. - В ту ночь я понял, что Богу интересно, как я поступлю, но Он не навязывает мне какой-то определенный выбор. Безусловно, одно решение правильное, другое нет, но, как бы я ни поступил, Он не отвернется от меня и не перестанет любить. Он испытывает, но не принуждает. И я не отвернусь от тебя. В ответ – затравленный взгляд и ‒ ни звука. Было очень похоже, что инспектора внезапно поразил столбняк. Вальжан печально покачал головой: - Ты, кажется, считаешь меня сумасшедшим. Ты ошибаешься. Я очень далек от этого. И с усталым и терпеливым вздохом человека, вынужденного утешать ближних в собственных горестях, Вальжан наклонился и поцеловал его в лоб. Жавер обмяк и уронил голову. Это был обморок. Произошел небольшой переполох, однако позаимствованная у Туссен нюхательная соль спасла положение. - Кто ты? – очнувшись и глядя на Вальжана едва ли не с суеверным страхом, прошептал Жавер. Вальжан чуть смущенно улыбнулся – этот вопрос интересовал его самого. - Я - тот, кто хочет остаться человеком, - проговорил он медленно, словно додумывая какую-то мысль. – Остаться человеком, что бы ни было. Остаться собой. На сей раз Жавер не лишился чувств, зато надолго лишился дара речи. В голове застряла мысль: непоправимого ущерба миропорядку Вальжан все же не причинит, поскольку существует в единственном экземпляре. *** Письмо Жавера префекту содержало прошение об отставке, и отставка с пенсионом и правом ношения мундира была им получена. Медаль, найденная на груди убитого гамена, навела начальство на мысль о пошатнувшемся душевном здоровье инспектора, чудом избежавшего гибели от рук бунтовщиков, и его беспрепятственно отпустили на покой. Теперь следовало уладить кое-какие дела. - У тебя найдется корсет? – спросил он Вальжана, как всегда в этот час, собиравшегося сопровождать Козетту в дом ее жениха. - Есть, конечно. Как же фрак без корсета носить? Вальжан был прав: фрак без корсета плохо сидел даже на очень стройной фигуре, поскольку требовал девичьей талии, которой мужчинам не полагалось. - Одолжишь? Мне нужно кое-куда сходить. Вальжан без лишних слов открыл гардероб. Помимо корсета, потребовался еще галстук, жилет, верхняя одежда и головной убор. Жавер выбрал из запасов Вальжана редингот и картуз, одевшись почти как в день баррикад. Волосы у него за эти две недели немного отросли, как и борода; в целом он производил впечатление изрядно опростившегося отставного служаки (что и было правдой). Жавер взял фиакр и отправился в префектуру. Там он без особых сантиментов простился с сослуживцами, получил причитавшееся ему за прошлый месяц жалованье, потом заехал к себе на квартиру, взял кое-какие вещи, заплатил за хранение прочего имущества (по правде сказать, его было немного) и предупредил хозяйку, что намерен съехать в ближайшем будущем. После этого он доехал до особняка г-на Жильнормана, отпустил фиакр и некоторое время просидел в кофейне неподалеку, дожидаясь момента, когда, по его прикидкам, Вальжан должен был увести Козетту домой. Время он вычислил, исходя из того, что поездка на фиакре от особняка до скромной квартиры на улице Вооруженного Человека занимала около получаса, а отец с дочерью возвращались домой всегда в одно и то же время. Настал час, когда пребывание воспитанной девушки – хотя бы и с отцом – в гостях у молодого человека, хотя бы и жениха, было бы уже неприличным, однако обычные визиты этикет еще допускал. Жавер расплатился, покинул кофейню и направился к особняку Жильнормана. Лакей не желал его впускать, поскольку затрапезный внешний вид не внушал ему почтения, однако не посмел не доложить «господину барону Понмерси» о визите инспектора Жавера. Барон тотчас распорядился принять посетителя, вероятно, желая разоблачить самозванца. Жавер решительно (спасибо корсету, ребра почти не беспокоили) вошел в просторную комнату, обставленную и убранную с несколько избыточной роскошью («Это не гостиная, это будуар», - поморщился теперь уже бывший инспектор). Молодой человек, бледный, слабый и жалкий, полулежал в штофном кресле. Он беспокойно завозился в подушках: - Вы?! Но как?! Я же собственными глазами... - Видели мой труп, что ли? – ухмыльнулся Жавер. Сколько раз он имел дело с эпическим враньем личностей, которые «собственными глазами». Недаром у полицейских в ходу было присловье «врет как очевидец». - Нет, но... - Вот поэтому я здесь – чтобы сообщить вам два факта, касающихся вашего будущего тестя месье Фошлевана. Точнее, даже три факта. Первый – месье Фошлеван не убийца, он хотел спасти меня и спас. - Велик Господь! – вырвалось у юного барона. В голосе его прозвучало невыразимое облегчение. - Аминь. Понимаю вашу радость, думать, что будущий родственник хладнокровно прикончил безоружного, не слишком приятно. Прошу меня извинить, вы с вашими друзьями так меня отделали, что все это время я был болен и не мог прийти. Второй факт: у безупречного во всех отношениях месье Фошлевана есть одна странность – он иногда заговаривается, рассказывая историю одного давно умершего человека, как свою собственную. История печальная, видно, она его чем-то поразила. Опровергать не нужно, противоречить не стоит, кивайте и думайте о чем-нибудь приятном. Приступ бреда проходит быстро и без последствий. И третий факт: это месье Фошлеван с риском для жизни вынес вас с баррикады, где вы лежали раненый и контуженный и где, вне всякого сомнения, вас безжалостно добили бы - так же, как добили вашего вожака. Я видел. Мариус был потрясен. - Но почему он скрыл это? Я в его присутствии не раз говорил о желании отыскать своего неведомого спасителя и выразить ему признательность! - Очевидно, потому, что не хотел изъявлений вашей признательности. Он не придает значения своим поступкам; это для вас - подвиг, а он просто так живет. Он обидится на меня, если узнает, что я рассказал вам об этом. Поэтому не падайте ему в ноги, не целуйте руки, не бросайтесь на шею, вообще – не докучайте. Просто знайте. И постарайтесь, чтобы он никогда не раскаялся в том, что доверил вам дочь. - А кто вы ему? – внезапно спросил Мариус. - Я-то? Я ему – свидетель. Есть люди, чей характер и биография настолько неправдоподобны, что никто в такое не поверит; им нужны свидетели. Я свидетельствую, что отец вашей невесты – личность скорее ангельской, чем человеческой природы. Таких не бывает, но он есть. - А вы его очень любите, - проницательно заметил юный барон. - Молодой человек, это понятие безнадежно скомпрометировано. Оно – для барышень и для таких юных вертопрахов, как вы. Я - ни то, ни другое, как видите. Я просто предан ему. И буду защищать – даже от него самого, если потребуется. Прощайте. - До свидания, господин Жавер. Надеюсь, увидимся на свадьбе, - возразил молодой человек и, покрывшись пятнистым румянцем, выдавил: – Простите меня, пожалуйста. - Простить что? - Ребята обошлись с вами по-скотски. Врага можно убить, но нельзя мучить, это подло. Мне это не понравилось, но я не вмешался, я попросту струсил. Анжольрасу было действительно трудно возразить: он подавлял, околдовывал, в нем был какой-то магнетизм. Мне стыдно. - Магнетизм, - повторил Жавер с отвращением, вспомнив красавца с античным профилем, его девичьи локоны и глаза безжалостного убийцы. И после паузы добавил более мягким тоном: - Со мной случались неприятности и похуже. Считайте, что извинения приняты. Было около двух часов ночи. Окна квартиры на улице Вооруженного Человека были темны, только в гостиной горели свечи. Вальжан что-то читал, привычно делая пометки карандашом. Он поднял голову: - Я беспокоился. Тебе еще рано проводить весь день на ногах. Он был прав: Жавер очень устал и чувствовал себя совершенно разбитым. - Поешь, Туссен оставила тебе ужин. - Составишь компанию? - Я не голоден, - ожидаемо ответил Вальжан. Взглянул на Жавера и уступил: - Ну хорошо, съем что-нибудь... хлеб с сыром. Жавер принес из кухни тарелки с едой. - Выпьешь со мной? – спросил он и достал из чемоданчика бутылку вина. Он был почти уверен, что Вальжан откажется: он пил только воду. Да и ел не как здоровый взрослый мужчина, а как светский хлыщ, перетянутый шнурованьем и помешанный на собственной талии. За столом постоянно разыгрывались забавные сценки, когда Козетта изобретательно, но безуспешно уговаривала «папочку» попробовать десерт или выпить чаю . К гостю, кстати сказать, она быстро привыкла и перестала дичиться. Козетта была очень живой, жизнерадостной и очень доверчивой, как если бы не знала или забыла, что люди разные и могут обидеть. Вина в этом доме к столу не подавали совсем, хотя гостя Вальжан в первый же день спросил, не нужно ли купить и какого. Жавер отказался: он опасался, что стоит дать себе послабление – и дурная кровь возьмет свое, он покатится по наклонной и прикатится на самое дно. - Повод? – только и спросил Вальжан. - Отставка, - так же лаконично ответил Жавер. - Жаль, - нахмурился Вальжан. – Ты отличный полицейский. Впрочем, нет смысла переживать о том, что уже сделано. Что ж, давай. - А я думал, ты тоже... боишься сорваться, - заметил Жавер, откупоривая бутылку. - Нет, я не склонен. Ни разу в жизни не хотелось напиться. Просто это излишество, а столько людей нуждаются в самом необходимом. Он чуть приподнял стакан: - За новую жизнь. За то, чтобы ты не раскаялся, что отпустил мачту. - Что я отпустил?.. - Мачту. Я ведь отчасти моряк, хоть и не по своей воле. Когда в Монрейле я тебя немного узнал, мне показалось, что ты привязал себя к мачте. Как будто стоит ее отпустить, как тебя тут же смоет волной в открытое море. - Где ты берешь такие слова? - Живу... - Живи! – Жавер звякнул стаканом о стакан и выпил. До дна. - И ты живи, пожалуйста, - мягко ответил Вальжан. Эта мягкость манер сбивала Жавера с толку в Монрейле, как ничто другое: он не сомневался в своем профессиональном чутье, он, сыщик, не мог ошибиться... или мог?! Трудность была вот в чем: даже если бывший каторжник как-то сумел обтесаться и не сражал окружающих простотой своих нравов (удалось же это самому Жаверу!), то откуда он взял эту искреннюю (нюх на фальшь у Жавера был и впрямь собачий) благорасположенность к собеседнику?.. Вальжан как будто поворачивался душой к каждому человеку, этому было трудно противостоять. Он расположил к себе даже Анжольраса, а этот свирепый красотун глубоко презирал человечество, которое намеревался бесповоротно осчастливить. Вальжан сидел молча, глубоко задумавшись. В Тулоне товарищ по несчастью как-то сказал ему о молодом надзирателе: «Жавер тебя невзлюбил. Берегись, Жан, у этого парня деревянное сердце». Жан пожал плечами – сравнение показалось ему нелепым. Будучи в прошлом подрезальщиком деревьев, он знал, что деревья – живые. Они плачут смолой, тянутся к солнцу, шепчутся на ветру, стонут от непогоды, покрываются цветами весной. И вещи, сделанные из дерева, - живые, хранящие тепло. «Каменное, ты хочешь сказать?» - поправил он сокамерника. А оно и впрямь деревянное. Казалось неживым – и вдруг прослезилось пахучей смолой, и того гляди рванется к солнцу нежный побег, проклюнутся зеленые почки... - Что думаешь делать теперь? – спросил он, прикрывая стакан ладонью в знак того, что освежать не надо. - Еще не знаю. - Надо подумать. Ты же способный. Наверняка можешь делать что-то еще, а не только служить. Жавер удрученно покачал головой: - Ты не понимаешь. Если всю жизнь носил форму, без нее сам себе кажешься голым... Надо квартиру искать, старая – возле префектуры – мне уже не нужна, да и не по карману. - Оставайся, места хватит, - предложил Вальжан. – Козетта скоро переедет к мужу. Да она уже не здесь. Жавер кивнул: даже со стороны было заметно, что девушка душой уже не принадлежала к этому дому. Потом хмыкнул: - Ты как будто находишь приятным мое общество. - Да, почему бы и нет? Общее прошлое, правда, которую мы знаем друг о друге, общие воспоминания... – он деликатно умолчал о главном, что их связывало – неоплатном долге жизни. Однако долг другого рода Жавер был в состоянии оплатить. Он вытряс прямо на стол содержимое своего бумажника: - Я не приживалка. - Зачем? Есть же деньги, - поморщился Вальжан. - Я не знаю, где ты берешь свои деньги! - Ценные бумаги, - оживился Вальжан. – Это абсолютно законно, то есть, конечно, заработок законный, а не то, что я живу под чужим именем... Я тебе объясню. Это несложно, главное – понять принцип. - В гробу я видел этот принцип, - отрезал Жавер, которого можно было пытать при помощи ценных бумаг и всякой прочей ренты и который был в глубине души убежден, что все это замешано на черной магии. - Ну, будь по-твоему, - Вальжан досадливым движением отодвинул купюры. Жавера еще в Монрейле поражало равнодушие месье Мадлена к деньгам: удачливый предприниматель, начисто лишенный алчности и сребролюбия, - диковина похлеще двухголового теленка. - Возможно, это навязчиво с моей стороны, и все-таки – как тебя зовут? Я имею в виду, по имени? – вдруг спросил Вальжан. - Как-то глупо, что мы с тобой знакомы целую вечность, а я знаю только твою фамилию. Не хочешь – не отвечай, - добавил он поспешно. Жавер помрачнел. - Мальчишку помнишь? Которого пристрелили на баррикадах? - Гавроша? Конечно, - вздохнул Вальжан. - Тезка мой. Я родился на Архангела Гавриила. И чувствовал себя самозванцем, пока не вырос и не приучил всех звать меня только по фамилии, которую дали в приюте. С тех пор мое имя упоминалось только в документах. - Габриель... – задумчиво проговорил Вальжан. – Это значит «Сила Божия». Хорошее имя. Тебе подходит. Ты не возражаешь, если я иногда буду тебя так называть?.. - Только не обижайся, если я не сразу соображу, с кем это ты разговариваешь. Слушай, дело прошлое – как ты оказался тогда на мосту? - Гулял. Я люблю гулять ночью, поскольку изрядно одичал, отвык от людей. Мне нужно было побыть одному и все обдумать, а мост Менял – самое подходящее место: он пользуется дурной славой из-за воронки, поэтому влюбленную парочку там не встретишь, а грабители его обходят стороной, потому что полицейский пост близко. Я думал, что там мне никто не помешает. - Хорошо, что ты тогда меня остановил. – Вино ли развязало Жаверу язык, или усталость брала свое, - так или иначе, он пребывал в состоянии несколько лихорадочной откровенности. – Тогда я не хотел жить, а теперь хочу. Я твой должник. Спасибо тебе. Спасибо. Вальжан, не находя слов, коснулся его руки. Он хотел возразить, что никакого долга не существует, но мелькнула догадка – может, Жаверу так проще, понятнее? В конце концов, он сам, удочеряя Козетту, поначалу всего лишь исполнял клятву, понятия не имея, что он, старый холостяк, будет делать с ребенком, - и наградой ему стали десять счастливых лет. - А причина-то в чем была? Что с тобой стряслось? – спросил он и вновь добавил: - Не хочешь – не говори. Жавер затруднялся объяснить, что в ту ночь в его душе полыхали, разрывая его изнутри, противоположные чувства – благодарность и что-то сродни благоговению, с одной стороны, раненая гордость, сомнения, гнев, отчаяние – с другой. Что в один миг рухнули все его принципы, лишилась смысла вся его трудная и суровая жизнь, поколебались основы миропорядка. Что совесть казнила его за то, что он столько лет травил и преследовал хорошего человека, лучшего из всех, кого знал, да вдобавок отнял надежду у множества несчастных, которым этот человек мог бы помочь – ведь из-за его, Жавера, бульдожьей хватки Вальжану пришлось скрываться и свернуть свою филантропическую деятельность. - Мачта рухнула, - отрубил Жавер и надолго умолк, затем заговорил отрывисто и нервно: - Я ошибался, чудовищно, непростительно ошибался. Я был слеп. Я разрушил твою жизнь. Прости. – Если бы не ребра, к концу дня устроившие форменный бунт, он сделал бы именно то, от чего предостерегал Мариуса – встал бы на колени (тем самым подтвердив худшие подозрения собеседника насчет своего рассудка), но боль не благоприятствовала драматическим мизансценам, и он просто опустил глаза. Как много лет тому назад в Монрейле-Приморском. Тогда от того, каков будет ответ, зависела его жизнь, которой он не мыслил без службы, ставшей для него всем - и якорем в житейском море, и смыслом, и домом. Сейчас на кону стояло нечто такое, что он и назвать-то не умел. Странно было видеть таким смиренным этого гордого и страстного человека. «И чего привязался? Чёрта ли ему в моем прощении? – затосковал Вальжан; он страдал от душераздирающих сцен. – Сколько можно повторять, что я его ни в чем не виню? И как мне это доказать – расписку написать, что ли?» - Я давно все простил. Промысл Божий испытывает нас скорбями, но не бессмыслицей. Мой путь был мне необходим! Именно тот, который я прошел: он сделал меня тем, кто я есть. Теперь я в состоянии понести то, обо что раньше мог бы преткнуться и потерять веру. - И ты ни о чем не жалеешь? – недоверчиво спросил Жавер. - Я верю Богу. Не просто верю, что Он существует, а верю Ему, доверяю. В жизни нет бессмыслицы, - с силой повторил Вальжан. – И Господь всегда дает человеку второй шанс. Он знает, как вывести грешника из ада! Жаверу неожиданно привиделся нимб вокруг головы собеседника – круглый, золотисто-рыжий, похожий на круг света от лампы или на апельсин. Он моргнул, видение исчезло. - Терять уже нечего, - заключил он вслух и разлил вино. - Утром будешь звать попа для последнего причастия, - предупредил Вальжан. – Да и я тоже. Он порылся в карманах и протянул ему четки: - Вот, забываю отдать... это твое. Жавер издал невнятное бульканье, точно щенок, которого топят в лохани с водой. Однако четки взял. При этом у него был вид человека, о котором вопреки его желанию узнали что-то очень личное. - Не перепугать бы Козетту зрелищем похмельных страданий, - вздохнул Вальжан. – Она же у меня монастырка, о пошлости не ведает. Жавер взял стакан: - Давай помянем друзей твоего будущего зятя. Жалко щенков. Вальжан печально кивнул и перекрестился. Выпили молча. - По мостовой текла кровь, - глухо проговорил Жавер. – А в «Коринфе»... я знал, что там увижу, но не мог не войти туда. Они все были мертвы. Все. – Он не сказал, что, осматривая разгромленную баррикаду, холодел от смертельного страха – увидеть среди убитых Вальжана. - Знаю, я был там до самого конца, - тихо сказал Вальжан. Он переживал ту же скорбь и вину взрослого умного человека, не сумевшего остановить юных безумцев, помешать недопёскам губить других и себя. И эта скорбь и вина так внятно читались в его глазах и так совпадали с чувствами Жавера, что тот, может быть, впервые в жизни разделив свою боль с другим человеком, уронил голову на руки и заплакал – сухим горлом, почти беззвучно, напрасно пытаясь удержать слезы, так и не пролитые там, на окровавленной мостовой. Вальжан придвинулся ближе. Его глаза тоже были полны слез. Он положил руку Жаверу на плечо, и оно на сей раз не встало колом. - Ты не виноват. Их убили солдаты, а не полиция. - Слабое утешение. Ты тоже не виноват, почему же ты плачешь? - Потому что у меня могли быть сыновья такого возраста, если бы я жил, как все люди, - смахивая слезы ладонью, ответил Вальжан. – Эти дети уже дома, на руках у Отца. - Бунтовщики?.. Мастифа можно отучить кусаться, но пуделем ему все равно не стать. После мучительной внутренней борьбы Жавер, не в силах отрицать очевидное, капитулировал перед тем вопиющим фактом, что беглый каторжник Жан Вальжан – святой. Святые вне этого мира; святые не подчиняются правилам, которые писаны для обычных людей; святость представляет собой явление высшего порядка, перед которым должно преклониться всякое колено – «небесных, земных и преисподних» . Следовательно, в том, что этот человек смутил его душу, нечаянно приковав его к себе (что нечаянно, это было ясно) узами благодарности и преданности, не было ничего предосудительного. Как и в неведомом ранее чувстве какого-то почти благоговейного преклонения перед правдой и красотой человеческой души. Труднее всего было смириться с тем, что на высоту праведности может вознестись преступник, изгой, стоящий в глазах общества ниже зверя (лошадь или собака, хорошо выполняющие свою работу, заслуживают заботы и даже любви, но оступившийся человек достоин только презрения). Эту проблему Жавер в конце концов разрешил так: очевидно, Жан Вальжан – нечто вроде редкого феномена, малоизученного, не заприходованного должным образом. Ну, вот есть ясновидящие, как его мать, которая отнюдь не была шарлатанкой, - природу их способностей тоже ведь никто толком объяснить не может, - а есть один (один!) преступник, неким чудом сделавшийся праведником. И не успел он перевести дух, проделав всю эту сложную умственную работу, - как должен поверить, что мятежники попадают в рай!.. Он был горько обижен, как человек, с трудом протиснувшийся в пещерный лаз-шкуродер – и обнаруживший, что его без передышки запихивают в следующий. - Они бы убили тебя, - заметил Вальжан. - А тебе их жаль, потому что они были молоды и глупы, им было рано умирать. Так неужели Богу их не жаль? - Может, и так... – печально ответил Жавер. В его непривычно тихом голосе звучали боль и растерянность. Этот ночной полупьяный плач по чужим детям словно разрушил некую преграду между ними. Они теперь гораздо лучше понимали друг друга.