Разлом

Шахта лифта со скрученными в виде спирали ДНК парными траками пронзала горную породу на семьдесят два метра, соединяя скромный, но просторный и гостеприимный вестибюль Основы Шесть с наземной частью Верховья. Ощущения от небыстрого подъёма для Антона были сравнимы разве что с полётом в космос. Он не волновался так, когда шёл на заклание на алтарь богини Крио. Сейчас ему предстояло проснуться окончательно и увидеть наконец, во что превратился мир, пока он изображал из себя спящую красавицу. Антон почувствовал укол укоризны за то, что не стал живым свидетелем и активным участником эпических событий, произошедших с его страной за минувшее десятилетие. Укол, едва ли, впрочем, более болезненный, нежели витаминный, поставленный мягкой, но уверенной рукой Шаэна Левоновича. Никто тогда не полагал, что участие в новаторском проекте затмят свершения иного, куда более грандиозного характера, так что сожаления об упущенном Антон от себя гнал. Его согревали теперь не только выданный перед отправкой на заснеженную поверхность термокостюм из многослойного фольгированного материала, но и сама мысль о грядущем путешествии в горнило научных чаяний и утробу новой цивилизации. О Разломе ходили легенды и слагались песни, слагались стихийно, народно, и не было в них казёнщины и лицемерия, которые всегда нагоняли на Антона тоску с благородным протестом вперемешку. Иное дело обстояло с кинематографом, в котором ни Разлому, ни суете нового мира не отводилось первого места. Люди шли в кино отдохнуть от трудовых будней, посмотреть на мулатов и мулаток в романтических и немного наивных комедийных мелодрамах, снимавшихся в дружественных СТАЗЕВР’у южных республиках. Это были фильмы в стиле ретро, о минувших днях, о застывшем прошлом, о беззаботном времени, когда твердь земная ещё воспринималась как нечто незыблемое, а времена года как само собой разумеющееся и непреходящее в своём бесконечном цикле. Подъёмник, как дурной скрипач, аккомпанировал этим мыслям на струнах ледяных стальных тросов. В шахте таял рассвет, вернее, тёплый свет фонаря кабины разбавлялся во все большей пропорции с голубовато-серым отблеском живого неба, ультимативно затмевающим любой рукотворный огонь, сколь бы ярким он не был. Наверху Антона уже ждали, и когда лодка Харона встала на якорь на том берегу бездны, его встретили двое мужчин в дутых оранжево-синих скафандрах, великанских, словно от клоунского наряда, сапогах на толстенной подошве, усиленных хватательными механизмами перчатках и полумасках. Антон надеялся, что ему прямо сейчас не предстоит жать могучие руки добродушным с виду гигантам, но те к его облегчению решили обойтись без формальностей и, по-панибратски ухватив его за пояс заплечного рюкзака, помогли преодолеть полуметровый барьер, оставленный не дотянувшим до уровня площадки лифтом. — С приземлением, товарищ Скрябин, — будто перекрикивая невидимую бурю, бодро поприветствовал один из встречающих, человек, усатый и бородатый настолько густо, что казался бы во всей своей драпировке йети или инопланетянином, если бы не прорывавшаяся сквозь завесу растительности широкая улыбка и какое-то почти родное сияние синих глаз. Капюшон его, обрамлённый взъерошенным белым искусственным мехом, был спущен на плечи, краем прикрывая изображение разбитого на сектора бублика на погоне незнакомца. — Сан Саныч Белоглазов, — ударил себя в неохватную складчато-пластинчатую грудь синеглазый дядька. — А это товарищ Маховой, Илья Поликарпович, — жестом руки, способным вызвать волну воздуха, достаточную, чтобы задуть догорающий костерок, указал он на спутника. Товарищ Маховой в контру Белоглазову оказался гладко, до лиловых скул выбрит и смотрелся рядом с ним безбородым гномом, хотя вряд ли был много ниже среднего человеческого роста. Он изучал взглядом новоприбывшего, резво бегая глазами под двойным барьером очков и ветровой маски. — В-вот все и в с-сборе, ваши к-коллеги уже ждут в в-вездеходе, Антон В-викторович, через пять-шесть четвертей часа сможем отчалить из В-верховья, полный инс-структаж на борту, — товарищ Маховой, по всей видимости, не любил разменивать минуты на простой. Говорил он заикаясь, но в темпе, из-за чего Антону сперва показалось, что это он от мороза зуб на зуб не всегда кладёт. Однако, мороза хоть сколь серьёзного здесь наверху не ощущалось. Наручный термометр — необходимая часть снаряжения — показывал минус семь по Цельсию и явно не врал. — Опять инструктаж? — вздохнул Антон. — Что-то меня в последнее время заинструктировали, как автоматический погрузчик. — Нам б-без этого не м-можно, мы рождены, чтоб с-сказку сделать планом и с-составить чёткую инструкцию по реализации её в ж-жизнь. Так сам Хромов г-говорил. Ну или не т-так, но дело оно не м-меняет. П-пойдёмте, Скрябин, не б-будем топтаться на м-месте, а то весь снег вытопчем и в-весна настанет, — с этими словами сопровождающий группы резко развернулся и зашагал прочь от башни лифтовой шахты, прикрывавшей рукотворное жерло от непогоды, в сторону располагавшегося метрах в двухстах ангара. Большой человек Белоглазов развернул свой корпус на сто восемьдесят градусов, что напомнило Антону процесс вращения локомотива на поворотном рельсовом диске в депо, который он однажды в юношестве с восхищением наблюдал, и, приглашая его следовать за ними, двинулся за Маховым, убежавшим уже на пару десятков шагов вперёд. Дорога была ровной, а рюкзак не тяжёл, так что под ноги смотреть не было нужды и Антон мог полностью погрузиться в созерцание и воспоминания. Вот он медблок, слева от ангара, в котором парковали технику. Купол припорошен снегом. С вершины к основанию спускается теперь большая дуга-снегорез, предназначенная для автоматической очистки. Сейчас там располагается наземное подразделение озонки (отдела обслуживания основы, или О-О-О), забота о наземной части вентиляционной системы и уборка снега на их совести. Но куда больше его заинтересовала картина, открывавшаяся с правой стороны: он мог поклясться, что видит сад, где роль деревьев исполняют причудливые ломаные и изогнутые металлические судя по виду конструкции. Ограждённая сеткой Рабица территория простиралась вглубь плато и представляла собой густо “засаженный” разнообразными по высоте и форме древовидными объектами. Среди них можно было явно различить два яруса: доминирующие исполины с длинными прямыми стволами и приземистые карлики, напоминавшие тундровые деревца в их извечной борьбе с властвующими большую часть года на равнине ветрами. “Ветки” первых раскиданы в стороны, как у пальм, и свисают под собственной тяжестью и весом снежных шапок. На некоторых можно было даже увидеть распахнутые навстречу дерзкой непогоде бутоны снежно-белых цветов, чьи лепестки, словно лопасти пропеллеров, находили друг на друга под небольшим углом. Ещё любопытней устроены вторые, покрытые графитового цвета продолговатой листвой настолько часто, что та больше походила на хвойный покров. Но самым невероятным стало для Антона осознание того, что и те, и другие вели себя вполне живо, отряхиваясь по очереди от апрельского снега, падающего, казалось, откуда-то с высоты не большей одноэтажного здания, а вовсе не с плотно закрашенного в серую эмалевую краску неба. У подножья всего этого безумия чёрными змеями вились виниловые корни, собиравшиеся в малые жгуты и тяжи, чтобы после слиться в один поток и выплеснуться через заграждение в недра щитовой. Знак черепа с молниями, изображённый на дверях мрачноватого зиккурата, не столько, казалось, предупреждал об опасности поражения электрическим током, сколько олицетворял неживую природу этого рукотворного темнолесья. Этот верхний Арборетум был столь же отличен от своего подземного собрата, сколь отлично стеклянное небо от настоящего. Как-будто отразившись в кривом зеркале, на глади которого и располагался чудо-сад, он был будто оптической иллюзией или мороком. Зеркало под паутиной кабелей сверкало озёрной гладью в штиль, падающий на его поверхность тёплый снег таял и исчезал, словно его и не было, по листве струились антрацитовые переливы, творящаяся магия очаровывала и пугала одновременно. Антон, замедливший шаг до темпа неспешной прогулки по парку, безнадёжно отстал от провожатых. Но его пропажу заметил сперва Сан Саныч, дланью-шлагбаумом притормозивший разогнавшегося до первой паровой Махового, а затем и сам Илья Поликарпович. Тот на удивление размеренным шагом подошёл к месту, где стоял только что вернувшийся из гипнотического оцепенения Антон, и дал краткую справку следующего содержания: — С-система связи, антенны и вс-спомогательное. — Они… движутся, — с совершенно растерянной интонацией, как бы сам не веря в сей неправдоподобный факт, оправдался Антон. — Д-движутся, Скрябин, и иногда д-даже м-меняют размеры. С-скажите, вы с-способны воспринимать к-кибернетику как колдовство, или же в-вам ближе её п-прагматико-матем-матическая с-сторона? Если п-первое, — он выдержал краткую паузу, — вам, увы, уг-готована лишь роль п-пассажира, едущего на м-машине, разгоняем-мой тягой с-совершенного в своей п-простоте двигателя. Вам п-предстоит всякий раз в-восхищаться непостижимым и в-всякий раз с-смиряться с его п-присутствием в вашей жизни. Если в-второе, то вы и есть тот с-самый двигатель, не с-способный, к с-сожалению, осознать всю меру с-своего совершенства. Антон явно не ожидал такого глубокого посыла от товарища Махового, сперва произведшего на него впечатление лица исключительно делового и не склонного к изречению философских тез, да ещё и в столь метафоричной форме. Удивление отныне было его верным спутником, куда бы он не отправился и с кем бы не заводил беседу. — Видишь те чёрные кустики, товарищ Скрябин? Это син-то-ден-дро-ты. Собирают световую энергию, как солнечные батареи, только ёмче. Потом передают её в накопители, аккумулируют там. Потом эта энергия расходуется на поддержание каналов радиосвязи между литополисами, — добродушно орал на ошеломлённого Антона Сан Саныч. — То есть все это работает без участия человека? — спросил Антон. — И в любую погоду, — подтвердил Белоглазов. — Это… я не знаю, как выразить… Слегка пугает. Будто… я ничего ещё не знаю, черт возьми, о новом мире, но будто нам предстоит притесниться перед другой формой жизни, будто земля уже и не совсем наша… Была ли когда-то? — Антон задыхался от наполнивших его противоречивых эмоций. — Не п-притесниться, а п-приспособиться, Скрябин, не в-впадайте в п-патетику ещё на с-старте. К новым реалиям п-притереться. Там, к-куда вы едете, п-приспосабливаться п-приедется ещё и к чуду. Не рукотворному, п-прошу заметить. Что к-куда как больнее бьёт по с-самолюбию человека, к-кидает вызов. Вы идёте? Антон шёл. А Сан Саныч взял его на этот раз на поводок любопытства, чтобы тот опять не потерялся: — Разлом это наше будущее. Не зря товарищ Хромов в своё время на него поставил. Ты не представляешь, как горнодобыча облегчилась. Полезные ископаемые сами прут, только зачерпывать успевай. Опять же, мощный источник геотермальной энергии. Скоро вон пятый блок запускают, — Сан Саныч выкрикивал предложение за предложением, как агитатор на митинге, то и дело оборачиваясь, чтобы проверить, не запропастился ли товарищ Скрябин опять куда-нибудь. — На самообеспечение ещё в тринадцатом году вышли, а сейчас электричеством всю Среднюю Сребирь снабжаем. А в семнадцатом открыли наши учёные, что даже от пепла тамошнего прок есть. Исследовали они то, что от животных осталось, которые в щели проваливались. Пепел от них, оказывается, сверх-ад-ге-зив-ными свойствами обладает. На наноуровне там чего-то. Можно клей делать универсальный совершенно. Или в бетон или асфальт добавлять для крепкости. Тогда возникла идея всесоюзный единый крематорий открыть, чтобы централизованно все в дело пускать. Товарищ Хромов поддержал. Он инновации за версту чует. Тогда же завод строить начали по производству цемента высшей марки, 2000. Антон задумчиво глядел себе под ноги, шагая по укрытым рыхлым снегом бетонным плитам и внимательно слушая сбивчивый, но интересный рассказ Белоглазова: — Платину Усть-Челуйской ГЭС помнишь? Тогда ещё в проекте была, когда ты институт свой кончал. А про мост через Берингов слышал небось уже? Из того бетона все лили. Века стоять будет. Нам сейчас бетон как никогда нужен. Одни бункеры кругом. Мы, пока ты отдыхал в своей этой криокамере, глубоко под землю ушли. Как заморозки начались, продовольствия не хватать стало, хоть все степи под поля перепахали. Пришлось бункера гидропонные проектировать. Научный городок Узгайск-68 самый крупный из таких. Город-сад. На семьсот двадцать метров вглубь уходит. Треть Сребири кормит опять же. Война она на то и холодная, что сам климат нам вызов бросил. От лета одно название осталось. Температура до отметки двадцать градусов только в Средней Азии доползает. И то не всегда. И ладно бы снег лежал, так большую часть года так, серость какая-то морозная. Ну ты-то к холоду привык. Тебя размораживать прям в Разломе будут. Считай, на курорт поедешь. Да ладно, это я шучу так, — Сан Саныч в своей амуниции хоть и производил впечатление человека железного, все же дышал тяжело, поспевая за Ильёй Поликарповичем, так яро устремившим себя куда-то в смутное пока для Антона будущее. На будущее вообще, как на солнечное затмение, не следует смотреть невооружённым глазом. Ему, Антону Скрябину, предстояло обзавестись неким подобием закопчённого стёклышка, чтобы резко наведённое на его сознание будущее не обожгло ему внутренний взор, не ослепило его на пути. Таким стёклышком могло оказаться предостережение Светы Кожемякиной о Хладове. Пока невозможно было понять, чего не договаривал или о чем умалчивал начальник СОКОЛ. Усугублялось положение тем, что Антон, получается, помолодел на десять лет относительно остального мира и представлялся теперь самому себе и, возможно, окружающим сущим наивным подростком. И образование, и знания не сильно спасали его в этой ситуации. Ему, как взявшемуся за ум второгоднику, предстояло навёрстывать упущенное. — Ну и вот. Со всех концов Союза спецы и работяги сюда тогда ломанулись, студенты вон как ты — проспал ты, товарищ Скрябин, все в заморозке этой. Сперва экспедиции одна за другой частили, военными все оцеплено было, потом рабочие бригады — люди десятками тысяч, эшелонами ехали и теперь не перестают. Вот и вас, резерв, размораживать начали. Нам сейчас толковая молодёжь как никогда нужна. Выходим, мы, товарищ Скрябин, на финишную прямую. Старый мир согнём, как кочергу, да выбросим в космос. На его месте свой возведём. И знаешь, что я обо всем этом думаю? Из космоса Разлом наш выглядит как горящая женская… ну ты понял. И вот мне кажется, натянем мы через эту дырку всю планету. И родит она нам новый мир, тот, о котором все мечтают. Я, товарищ Скрябин, полстраны объехал, кое-что повидал. Помню, как новые дороги прямо под колёсами вырастали, как расцветала цивилизация на тех стоянках, где раньше дико и пусто было. Назревают они, перемены грандиозные, это точно — выхватим мы обратно у природы свой кусок пирога, а у мира краюху земли. Сан Саныч, конечно, кокетничал, приуменьшая до размеров “краюхи” территорию их Родины. Размахивая ручищами и, как атлант, обнимая невидимый двухметровый глобус из чистого морозного горного воздуха, он вещал свой сказ с простодушной, но в то же время подкреплённой явно богатым опытом уверенностью в сравнимом с рёвом мотора голосе. — Ты только истории эти от местных не слушай. Нет, слушать, конечно, можешь, если фольклор нравится, только всерьёз не воспринимай. Чертовщину всякую селяне местные несут — на это они мастаки. Только никто из них на Объекте не работает, ни на добыче, ни на заводах, ни даже в обслуживающем секторе. Так своим хозяйством и живут. Как будто и не происходило ничего на смене тысячелетий. То ли суеверные, то ли боятся ещё. Их понять-то можно. Что тогда творилось, когда земля-матушка по швам трещала. Военные, танки, эвакуация. Думали, единоамериканцы после климатического сейсмическое оружие применить решили. Потом уже наши белые халаты отрапортовали, что сдвиги там в коре произошли — ожидали, мол, но не с таким размахом. Все к лучшему. Но это мы так считаем, а аборигены стороной обходят, но уезжать никто не хочет, наоборот, почти все назад вернулись, когда зону демилитаризовали и гражданским путь открыли. Особенно геологи от них наслушались, пока лагерями стояли. Животные у них там меняются. Скотина о двух головах. Птицы с перепончатыми крыльями чуть ли не младенцев из колыбели воруют. Чупакабры всякие по ночам мерещатся. Думали сперва, радиация, но фон в норме оказался. Я так скажу, не нравится им шум весь этот. Конечно, на ровном месте за семь лет муравейник людской вырос. Все дороги к нам теперь ведут, как в Мекку какую-нибудь. Вон староверы из глуши все конец света предсказывают, говорят, ворота в ад открылись, пришествия ждут. Мы, безусловно, с невежеством и мракобесием всяким боремся, детей их в школы определяем, самих-то уже не переделаешь, так хоть потомки пусть людьми вырастут. — Алекс-сандр Александрович, не з-забивайте молодёжи голову с-своими байками, в конце концов С-скрябин молодой с-специалист, а не п-пионер на п-продлённой смене, — Илью Поликарповича, видно, начало утомлять чрезмерно громкое, как из мегафона, повествование напарника. — Рас-скажите лучше о п-плане на маршрут, это к-куда актуальнее для н-нашего пордоп-печного, учитывая, что мы уже п-почти пришли. Они действительно приближались к воротам ангара, из которых широкой полосой обжигал снег луч какого-то габаритного прожектора. Антону даже показалось, что снег под ним начал таять, покрываясь блестящей коркой. — На хорошем ходу да по накатанной в пути пробудем дней восемь, не больше того. Остановка в Парагонске на четыре часа, дальше переход через Тесей и по Дикому Краю, по болотам. Этот участок наиболее труднопроходимый. Дорог нет, туземцы… — Алекс-сандр Александрович, я же п-просил вас! С-сюда, Скрябин, заходите в б-боковую, — Маховой указал на дверь сбоку от ворот. Товарищ Белоглазов вскрыл дверь, будто это была банка со шпротами, и пригласил остальных войти первыми. Конечно, Антон понимал, что техника, что повезёт их через полстраны, может и должна быть внушительна в размерах, но к тому, что увидел, переступив через довольно высокий порог и подняв взгляд из-под ног, он оказался никак не готов. Перед ним стоял монстр, шестилапый, шестиглазый, способный укрыть у себя в чреве роту военных с амуницией и месячным рационом. Корпус вездехода в дюжины полторы метров в длину покоился на массивных колёсах, как колбаса перетянутых шестью цепными. Глядя на эти приспущенные или же сделанные из монолитного эластомера колеса, он сразу догадался о значении бублика, изображённого на погоне Сан Саныча. Белоглазов наверняка был ни кем иным, как капитаном и укротителем этого огнедышащего Повелителя Севера. Бордовая надпись на покрытом серой эмалью боку пересекала пару ростовых люков и гласила «Чудище обло, озорно, огромно, с тризевной и лаей…» Три пары фар, вертикально располагавшихся друг над другом, увеличиваясь к низу в диаметре, прорезали белый свет, как если бы он был кромешной тьмой. Стало понятно, почему они не рискнули зайти внутрь ангара с центрального: даже в десяти метрах от пучка конусов поистине звёздного света чувствовался отголосок того жара, а уж под ними точно можно было сушить одежду, стоя при этом нагишом под снегопадом. Правда, для этого потребовались бы очки сварщика или, на худой конец, надетое на голову ведро. Ведра у Антона не было, да и кипятить воду под чай в нем он не собирался. Ему хотелось скорее попасть внутрь, сдаться зверю без боя и хорошенько изучить его утробу, должную стать его и ещё как минимум троих товарищей по разморозке приютом на неделю. Вошедший в дверь последним Сан Саныч, подойдя, сгрёб его в охапку, приобняв за плечи, отчего вздрогнувший от неожиданности Антон слегка поёжился. — Ну как тебе Страж Сребири, товарищ Скрябин, впечатляет? Или пугает? — на последней фразе Сан Саныч сам изобразил деланый озабоченный испуг, который должен был послужить признаком того, что такой вариант ответа его не на шутку раздосадует. “Страж Сребири” — Антон не оказался слишком далёк в своём предположении насчёт “Повелителя Севера”. Название, впрочем, давало аллюзии на охранителя врат в Преисподнюю Цербера. И не о нем ли повествует тот стих на борту!? В какой же адский котёл бросает его вариться судьба, и по мощёным чем дорогам он едет к ней навстречу? Такие вопросы сейчас тревожили его сознание. Сам Страж, вернее, сила инженерной мысли, создавшая его, ставила шах и мат любой фантазии обывателя. Он кое-что смыслил по роду профессии разве что в буровых и экскаваторных машинах, а вот землеходы видел только в научно-популярных журналах, правда тогда они назывались марсоходами и были куда скромнее в размерах. Глядя на Стража, стоя рядом с ним, он как-то ярче осознавал широту своей страны и одновременно с этим масштабы катастрофы, её постигшей. Каждое колесо махины равнялось в поперечнике одному Белоглазову, а сколько в ней лошадиных сил в табунах, сложно было даже прикинуть. — Наиграндиознейше! — воскликнул Антон. — Александр Александрович, товарищ Белоглазов, если вы командир этой машины, я вам завидую невероятно! А если вы заставляете все эти тонны металла плыть по снежным барханам, то сочту вас кудесником не раздумывая. Это чувство, будто мир вырос, пока я спал. Тяжело все же просыпаться в будущем и понимать, что ты проспал. Проспал свершения, возможности, встречи… — С-сейчас главное, что вы не п-проспали своё б-будущее, Скрябин, — вмешался Илья Поликарпович. — И не в-вздумайте уничижать с-свой собственный п-подвиг. К-криологические исследования д-дали нам ценнейшее научное знание, без к-которого мы бы не выжили. — Но ведь я ещё ничего не сделал. В том смысле, что активно не проявил себя. Как это положено человеку, шевеля руками и ногами, соображая головой. А уже нагружен ответственностью тяжелее, чем мой рюкзак с походным скарбом и вещами из прошлой жизни. — А у в-вас такая возможность п-появится очень с-скоро, и вы об этом п-прекрасно осведомлены. Вы у нас Иван-б-богатырь, слезший с п-печи для подвига, эта ваша н-новая роль. Не п-проиграйте её, пожалуйста, в д-дурака. — Пожалуй, я воздержусь от азартных игр с прядильщицами людских судеб, я мухлевать не умею, — нарочито пафосно уверил Антон собеседника. — Тем б-более, что всех п-прядильщиц мы заменили на б-бухгалтеров, а вместо с-статистов в этом театре теперь к-квалифицированные статистики. — Добро пожаловать на борт третьего по величине и пятого по скорости снегопутного судна, товарищи! — громогласно объявил им капитан Белоглазов, стоя в позе античного полководца с вытянутой по направлению к землеходу левой дланью, сжатой в кулак. Страж завыл и загудел во все свои три глотки и, кряхтя, распахнул один из люков, тот, что был ближе к кабине. — Предлагаю продолжить ваш высококультурный философский диспут в тепле и походном комфорте, за кружкой горячего кофе. Я думаю, другие наши гости с удовольствием к нему присоединятся. Я же человек простой и предпочитаю судить прямолинейно, без этих ваших околичностей. Телескопическая лестница выдвинулась из днища Стража и дугой опустилась вниз, не достав до земли трети метра. Одновременно с ней выдвинулись и такие же изогнутые перила. Внутри можно было видеть что-то вроде хорошо освещённого тамбура. Право первому подняться предоставили товарищу Скрябину, за ним, не уступая молодому в скорости, вскарабкался Маховой, а замыкающим был Белоглазов, под чьей тяжёлой поступью конструкция упруго пружинила и вибрировала. В тамбуре располагалась раздевалка и инвентарная кладовая, набитая различным инструментом в большинстве своём с неясным Антону назначением. Внутри землехода ощущалось сухое тепло, приятно обволакивающее тело поверх экипировки, которую тут же захотелось скинуть. — Снимайте верхнее и проходите в салон, — пригласил гостей капитан, только что проделавший какие-то манипуляции с массивным многокнопочным браслетом на правом предплечье, приказывая механизму убрать трап и закатить люк. Антон с трудом стянул с себя плотную верхнюю одежду и остался в своём сером комбинезоне. Илья Поликарпович носил под скафандром шерстяной коричневато-чёрный костюм классического кроя, в то время как Сан Саныч остался в широченной рыжей в синюю клетку байковой рубахе и темно-синих рабочих штанах на лямках и стал казаться ещё больше прежнего в тесноватом для троих людей пространстве тамбура. Люк, ведущий внутрь, открывался совершенно традиционным способом, при помощи крупной скобообразной ручки и шестиугольной клавиши на панели слева. Прижав одну ладонь к клавише, а другой обхватив ручку, Антон потянул дверь на себя, после того, как диод под пластиком просигналил о разблокировке замка. Они вышли в длинный неширокий коридор, переломанный пополам лестницей на семь ступеней и заканчивающийся с обеих сторон шлюзовыми двустворчатыми воротами. Одни вели в головную часть, другие в кормовую. В коридор выходили ещё двери, на этот раз лёгкие, деревянные и не в пример их аскетичным стальным собратьям отделанные и украшенные в причудливом стиле. Одна из них была обита паркетной доской в виде рыбок и птичек Эшера, другую покрывал гобелен с узором, изображавшим фрактальное Пифагорово дерево с разворотом книги в основании на месте одного из квадратов, третью замощала цветная мозаика Пенроуза, напоминавшая звёздное небо. “Ну хоть не пчелиные соты, успевшие порядком поднадоесть глазу за время пребывания в Верховье,” — подумал Антон. — Комната отдыха экипажа за той дверью, — Сан Саныч махнул ручищей в сторону двери с деревом. — И хочу предупредить сразу же, — капитан постарался придать строгий тон своему переливающемуся тёплыми обертонами голосу, — что пассажиров на моем судне нет! Каждый, — он поднял вверх указательный палец размером с хорошую сардельку, — вступивший на борт, с той минуты становится членом экипажа, поступает ко мне в подчинение и должен выполнять любые распоряжения, вовремя и совестливо. Это ясно? Список общих обязанностей я буду корректировать по мере надобности прямо во время похода. — Это ясно, товарищ капитан, — бойко отчеканил Антон. — Ну вот и славно! Тогда вперёд к новым знакомствам, а я вас покину на пару четвертей часа, нужно готовиться к отбытию. — П-пойдёмте, Скрябин, я п-представлю вас другим уч-частникам группы. ⁂ Когда они с Маховым, спустившись по лесенке, вошли в дверь за “древом знаний”, жадным до нового и неизведанного глазам юного геолога открылась светлая просторная комната, уютно обставленная настолько разномастной мебелью и заполненная таким количеством всевозможного инвентаря, что эта эклектичность сразу наводила на мысль о бурной смене настроений и характеров, имевшей место неподалёку от радиаторной решётки конвекционного электрокамина. Камин, безусловно, претендовал на центральное место в композиции, его прямые утилитарные формы в своей простоте и функциональности связывали и согревали весь этот хаос вещей и предметов, наполнявших пространство вокруг, придавали смысл их существованию. Важнее вещей здесь были люди, трое скитальцев, таких же догоняющих своё время сталкеров нового мира, как и Антон Скрябин. Русоволосый высокий юноша в очках с прямоугольными стёклами, одетый в толстый молочного оттенка свитер с широкой коричневой полосой через всю грудь и темно-серые брюки с отглаженными стрелками, ещё один парень с рыжей растрёпанной шевелюрой, бледными от дефицита дневного света, но все же хорошо различимыми веснушками, в голубой водолазке и старых выцветших джинсах, которые он непонятно каким образом сохранил с доледникового периода своей жизни. И девушка, милая пухленькая брюнетка с каре и хвостиком, в современном модном чёрном камзоле, переливающимся изумрудом в свете плазменных огней настенных светильников. Все трое сидели на полу возле источника тепла и с интересом теперь смотрели на вновь прибывшего. — Приветствую… — Антон было приподнял руку в приветственном жесте, но его тут же перебил рыжий парнишка: — Отморозки! Мы называем себя “отморозки”. Мы банда учёных новой формации, переживших катаклизм, закалённых в спец. холодильниках и готовых к экспериментам по изменению мира! — выкатив такую тираду, рыжий расплылся в улыбке одновременно глумливо-нахальной и радушно-приятельской. Другой парень сейчас смотрел на него строго и немного смущённо, а девушка снисходительно покосилась и скривила губки в ухмылке. — Ну привет, отморозки, — сдерживая смех, повторил Скрябин. — Здорова! — рыжий вскочил на ноги, перегнулся, как гимнаст, назад, почти сделав мостик, поставил чашку с дымящимся напитком на низенький столик сзади себя и подбежал с Антону, чтобы заграбастать его ладонь с целью горячего рукопожатия. — Я Ника, это Славко и Мэри, — представил он свою банду. — Мария Шлейс, микробиолог, а это Славко Валич, биохимик, — девушка кивнула в сторону серьёзного молодого человека, подоспевшего поздороваться с Антоном вслед за неформальным главарём отряда. — А ЭТО НИКА! — повысила она голос, — Ника у нас тоже химик, только широкого профиля, как он сам говорит. А ещё он в каждой пробирке затычка. — Ну не такой уж у меня профиль и широкий, вот если анфас смотреть… — Ой, Ника, ладно! — Мэри-Мария махнула рукой. — Антон вы ведь, да? Садитесь с нами, у нас тут кофе-брейк. — Я геолог. Простите, кофе-что? — Пе-ре-рыв, — по слогам произнёс Ника, усаживаясь обратно на постеленную на полу циновку. — Это значит, мы тут сидим, пьём кофе и не приносим никакой пользы обществу. Эту духовную практику на западе изобрели, она возвращает человеку чувство гармонии с самим собой. — Не обращайте внимание, Антон, — вмешался Славко, располагаясь на обитой искусственной кожей совсем маленькой одноместной скамейке так, что его колени оказались на одном уровне с подбородком. — Мария с Никой любят английскими словечками щеголять, только у неё это от образованности и от отца-дипломата, а у него от слепого преклонения перед чуждой гражданину СТАЗЕВР западной культуркой. — Да опять ты дедов патефон завёл, Славкин, — театрально закатил глаза Ника. — Да, завёл. А ещё он ходит в драных обносках и думает, что это модно. Позорит звание стазевровского учёного мужа. — Слушай, мужа! Вырубай уже свои песни и пляски задцатых годов. Вишь, гостя всего стомил, лучше кофею ему плесни, кофейник за тобой. Пока Славко лил в кружку ароматную жидкость, Антон устраивался поудобнее перед импровизированным столом из эбонитового листа, рядом с пуфиком, на котором, как принцесса на перине, сохраняя твёрдую, явно привитую с детства, осанку, сидела Мария. — Вам, Антон, с сублимированным молоком или тёмный? — спросил Славко. — Эх, ну что вы за люди, биохимики!? — промурлыкал Ника, разминавший сейчас шею, выгнув спину и оперевшись на отставленные назад ладони. — Сублимированное молоко. Тьху! В вашем молоке нет ничего от молока, только белки… растительного… и микологического… происхождения, комплексы… питательных… — Ника зевнул. — Говорите прямо, товарищ младший научный сотрудник Вулич, будете ли вы, Антон, пить… со мной… мумбу-юмбу и черт знает что из пакетика, возможно даже полезное с точки зрения передовой науки. Славко, вздохнув, покачал головой, глядя на Нику поверх оправы очков, потом вновь обратился к Антону: — На самом деле, все сводится к тому, любите ли вы сладкий или нет. Это единственный источник сахара на борту. — Тогда, пожалуй, не откажусь, спасибо, — поблагодарил его Антон. — Продано! — воскликнул Ника, хлопнув себя по обтянутому узкими джинсами бедру. — Ника, а как ваше полное имя? — поинтересовался у него гость. — Никотин. И можно на ты. Говорят, моя капля валит лошадь, это правда. — Твоя капля может стать последней в чаше нашего терпения, — наставительно, но вполне дружелюбно продекламировала Мария. — Он просто Ника, Антон, а меня можешь называть Мэри, я уже привыкла. Антон пил кофе и разглядывал своих новых друзей сквозь дымку поднимавшихся из чашки вкусных испарений. Славко отхлёбывал из кружки большими, но по-интеллигентски беззвучными глотками, каждый раз возвращая объёмную посудину на графитовую поверхность. Слегка морщил нос от горячего пара и терпкого вкуса, дожидался, когда запотевшие линзы очков просветлеют, после чего повторял цикл. Он смотрел куда-то перед собой, в сторону электрокамина, и в его очках отражалось ненастоящее пламя, проецируемое на зерновую поверхность тёмного защитного стекла вращающимися за ним тэнами конвекционного барабана, как та лампа с бабочками в Антоновом номере. Ника же раскачивал чашкой на вытянутой руке, при этом покачивая мысом видавшего виды, но вполне ещё годного к носке кроссовка в такт неслышимой мелодии, игравшей где-то в его памяти. Его симпатичное веснушчатое лицо почему-то на мгновение напомнило Антону приснившийся днями ранее сон про них со Светкой и убежавший кофе. Что-то было почти родное, но точно знакомое в чертах юноши, но Антон не в силах был стреножить табун ассоциаций и разобраться в том, чей уже виданный ранее образ преломляется в них теперь. Ника щурился, поднося чашку ко рту, и его стального цвета ледяные глаза оттаивали в дымчатой поволоке. Мэри обнимала свою кукольную кружечку тонкими пальчиками обеих рук, покоившихся между её коленей, там, где полы камзола бронзовыми полумесяцами образовывали эллипс, обнажавший бархатистую ткань темно-зелёных брюк. Девушка склонила голову, и косичка из волос с вплетёнными туда матово-медными лентами упруго приподнялась над её затылком и воротом платья. Это был тот тип женщин, которые умели преподнести себя в обществе и создать впечатление, не будучи вселенскими красавицами. Полное круглое лицо, спелые губы, глаза из янтаря, утопленного в чае, смуглая от природы кожа, вопреки бледному солнцу, вопреки зиме, вопреки нашему теперешнему подземному образу жизни с его дефицитом ультрафиолетовых ламп. — Ребят, а вы ведь не из “Верховья”, так? — Мы с Никой из Гексагонска, а Славко из Великих Гротов, там тоже лаборатория “Поколения Будущего” была, — ответила Мэри. — Вот только меня, в отличие от ребят, никто не подвергал криогибернации и прочим опытам. Это вы, мальчики, дети-подснежники, а я цветок тепличный, меня мои родители растили, чтобы в хрустальную вазу поставить и перед гостями хвастаться. Мама вообще считает моё занятие микробиологией делом грязным и недостойным, диссонирующим с традициями семьи Шлейс. Все детство меня окружали репетиторы и зарубежные гости на бесчисленных приёмах, где меня просили то на фортепьяно сыграть, то процитировать наизусть какого-нибудь поэта-классика. Потом, когда отношения ухудшились и отца выслали из ШЕА, семья наша переехала в Гексагонск, он тогда ещё по большей части на поверхности располагался. Папе дали место в столице, а я совершила неслыханный поступок, сбежав учиться в Вениаминовку, самый передовой на тот момент, да и теперь ВУЗ. Изучала там симбионты и перспективы их использования в народном хозяйстве. А потом сбежала ещё раз, только уже на Разлом. Я, Антон, видишь ли, эдельвейсом обратилась вместо запланированного тюльпана, — Мэри облокотилась спиной на невидимую опору, будто сидела на стуле с высокой спинкой, а вовсе не на пуфе, набитом вспененным полимером. — А я наоборот, по стопам пошёл, по проторённой дорожке, — Славко гулко стукнул алюминием полупустой кружки о вулканизированную резину. — Батько провизор, у нашей семьи в Опальне аптека была, тогда ещё можно было частные лавки держать. Сестры по медицинской части пошли, одна по зубному делу, а вторая по женскому. Я маленький почему-то мечтал на военного врача обучиться, но когда время подошло, международная обстановка совсем скатилась, и я… струсил, наверное. Не знаю, как передать вам. Только выбрал я другой фронт, сброю против болезней изобретать. Ну какой из меня, к черту, военный, хоть и врач!? — Славко у нас малый скромный, это он только канает под жалкого труса, а сам вон меня от смерти спас, когда я в вентиляцию на кухне рукой полез, чтобы прошерстить, чего там перекатывается постоянно, а тут как тряхануло машину, что у меня табурет из-под ног выбило, и я повис на одной руке, как кукла. А Славко как раз зашёл сэндвичи для Фархада забрать, это механик местный, он приболел малость и отлёживался в кубрике, а Славко тут за медбрата. Ну вот, и найдя меня самоубивающимся, героически ринулся вытаскивать с того света. У меня даже суп убежал от такого напряжённого развития событий. Но все закончилось хэппи эндом, и не один Ника при съёмках не пострадал. — Ну а ты сам, Ника, расскажи о своём прошлом, — попросил Антон. — Мне вот цепляться не за что, живых родственников у меня нет, а единственный якорь, привязывающий меня к той жизни, я вынужден был оставить сегодня в кафетерии “Пчёлка” восемью десятью метрами ниже ватерлинии. Но ты прямо человек-загадка, мистер Икс. — “Пчёлка”? Кухня там полнейший шлак на мой изысканный и избалованный вкус, ну разве что грибные беляши в моём личном тренде закрепились. И ещё эти, медовые вафельки, “Трутнев День”, только их перестали делать, когда мёд из “Вольфрама” прекратили возить. Никогда, кстати, не понимал, чего эти сумасшедшие электронщики вдруг стали пчёл разводить… — Стой, а откуда ты про “Пчёлку” знаешь? Ты разве раньше бывал здесь, в “Верховье”? — Бывал? Да я здесь проспал полжизни, — с напускной гордостью воскликнул Ника. — Меня будили, а я сопротивлялся, чуял, что ничего хорошего тут не ждёт! Вытащили всё-таки, сволочи. Сама Кожемякина из омута вытаскивала на пару с Агиняном, чуть ли не багром. — Подожди, а как же ты?.. — Was exiled, за грехи юности с глаз долой. В славную нашу столичную топкую благодать, — едва закончив фразу, не желая, верно, более продолжать тему, Ника резко, как отпущенная пружина, поднялся с места и вприпрыжку, будто скача по кочкам среди болота, добрался до конца зала. Там, над антикварного вида комодом располагалось то, что сперва вновь обманутому Антону показалось эркерным окном, ведущим наружу. Только вот никакого “наружу” за ним быть не могло, это Антон теперь очень чётко осознавал, сопоставив внутреннюю геометрию и внешние габариты судна. Это, очевидно, было ещё одно псевдоокно, какие он до этого видел в разных местах комплекса. Не сказать, что они были повсеместно распространены, скорее наоборот, считались умеренной роскошью, и привыкнуть к их хамелеонному образу встраивания в интерьер он до сих пор не смог. Постучав по мембране управления, Ника заставил снежный пейзаж поплыть разноцветными всполохами, после чего на экране проявился вид подружелюбнее: сияющая на солнце река и белый теплоход.