Дороги, которые мы выбираем

Аладдин просыпался медленно, словно выходил из теплой воды. Первое, что донеслось до его слуха через пелену дремоты, был женский голос, негромко напевавший смутно знакомую мелодию. Аладдин приоткрыл глаза. Рядом с ним сидела Жасмин: в одной руке она держала зеркало, а другой расчесывала волосы, которые струились из-под гребня блестящей волной. Она тихо мурлыкала песенку, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Солнечные лучи падали сквозь пальмовые ветки на ее плечи, и кожа от этого казалась золотой. Эта песня, струящиеся по плечам и как будто укутывавшие Жасмин темным шелковым платком волосы словно пробуждали в Аладдине какие-то старые, давно уже забытые воспоминания. Словно где-то, когда-то так давно, что он уже и сам об этом забыл, кто-то вот так же пел эту простенькую, незамысловатую песню, и из-под гребня струились темные, блестящие волосы. Некоторое время он наблюдал за Жасмин из-под прикрытых ресниц, а потом она, видимо, почувствовав взгляд, обернулась и опустила руку с гребнем. — Я разбудила тебя? Прости… Караван султана возвращался в Аграбу после дипломатического визита к правителю Гетзистана. До города оставалась еще полтора-два дня, и они расположились на отдых в последнем на пути оазисе. Уставшие люди и животные разбрелись кто куда. Аладдин задремал под раскидистой пальмой и вот теперь проснулся от голоса Жасмин. — Откуда ты знаешь эту песню? — спросил он, потому что вспомнил, где сам ее слышал, потому что это были крупицы тех воспоминаний, которые он бережно хранил, а не заталкивал как можно глубже и дальше, как поступал с большей частью своего прошлого. Жасмин пожала плечами. — Моя нянька пела мне ее, когда я была маленькой. — Моя мать тоже пела мне ее, когда я был ребенком, — сказал Аладдин и сел. — Поэтому я удивился, услышав ее от тебя. Жасмин медленно опустила руку с зеркалом. Они почти никогда не говорили о прошлом Аладдина. Не говорили по-настоящему. На самом деле у Аладдина всегда была наготове тысяча и одна веселая история о том, как они с Абу воровали еду с лотков, бегали от стражников и проделывали разные фокусы. Словом, скучать слушателям не приходилось. Но среди всего этого разнообразия, которому позавидовал бы иной сказитель, не было ни одной настоящей истории. Нет, своего прошлого Аладдин не стыдился. Оглядываясь назад, он сам не верил тому, как изменилась его жизнь, иногда ему все еще казалось, что это просто какой-то очень длинный сон. Потому что с одним человеком не может случиться столько всего хорошего разом, потому что человек не может быть так совершенно, абсолютно и безобразно счастлив. Так долго счастлив. Иногда он сам боялся своего счастья. Он не стыдился своего прошлого, но разговоры о нем, о настоящей его жизни, что день за днем, месяц за месяцем и год за годом состояла из нудной, отупляющей, лишающей сил унизительной борьбы за выживание, были для него поистине мучительны. Пожалуй, самым исчерпывающим описанием его жизни было то, что он сказал Жасмин в их первую встречу, когда привел на свой чердак удивительно красивую и такую же странную незнакомку. — Иногда ты чувствуешь себя, как в ловушке, — и за прошедшее с тех пор время вряд ли можно было добавить к этому что-то еще. И все же Жасмин хотела знать. Она почти никогда не решалась спросить напрямую, но по ее вопросам, вроде бы отвлеченным, но очевидно, куда ведущим, по разговорам, которые она заводила по всем канонам дипломатического искусства, он угадывал это желание узнать что-то помимо того, что сам считал нужным рассказывать. И Аладдин прекрасно понимал: его принцессой движет отнюдь не праздное любопытство, ей действительно важно, как он жил до их встречи. Но что-то внутри не давало ему пустить женщину, которую он любил больше жизни, за порог комнаты, куда была свалена вся его прошлая жизнь. Он знал, она обижается и даже злится. Он знал, она считает, что Аладдин думает, что ей не понять, потому что она принцесса. — Джинн, да не в этом же дело, — с отчаянием воскликнул он после очередного такого разговора, когда она ушла, в сердцах бросив «ты думаешь, мне не понять, потому что я богата». — Но что она хочет, чтобы я ей рассказал? Как Фарук таскал меня за уши, когда видел у своего лотка? Как Расул поймал на воровстве и оттащил в темницу*? Джинн, мне было семь лет! Семь! Мать умерла, что я должен был делать, как жить? — Фарук, Расул, это все такая чушь, — Аладдин запустил пальцы в волосы, взлохмачивая их еще больше. — Пусть она чувствовала себя во дворце, как в темнице, пусть говорит, что у нее никогда не было друзей, но она никогда не была одна. Султан так ее любит, вокруг няньки-слуги. Как я могу объяснить ей, что значит быть одному? Что значит чувствовать, что никому не нужен? Сыт ты ли голоден, болен или здоров, может тебе одиноко, грустно, страшно — кого это волнует. Никто не даст тебе совет, не подскажет, что делать, не утешит. Никто не заметит, если ты исчезнешь. Как я могу объяснить ей, что значит чувствовать, что во всем мире никому нет до тебя дела. Он замолчал. — Что я должен рассказать ей? Как я могу вывалить все это на Жасмин? Что она может мне сказать? — Я понимаю, Ал, — ответил тогда Джинн, который, если надо, умел быть серьезным, ведь недаром он прожил на свете много тысяч лет и повидал всякого. — Прошлое иногда может быть мучительным. Жасмин любит тебя и хочет разделить с тобой всю твою жизнь. Но, возможно, тут вам понадобится время. Тебе, чтобы научиться оглядываться на прошлое без горечи, понять, что ты больше не один, что рядом с тобой те, кому не все равно, ей — чтобы принять то, что есть вещи, которые она не сможет осознать до конца, как бы ни старалась. Но все же… Но все же, Ал, возможно, тебе стоит научиться говорить о том, что было… Как бы тяжело ни приходилось, если разделить эту ношу с кем-то, то она станет легче. Аладдин тогда ничего не ответил своему другу, который иногда мог быть удивительно мудрым. — Ты никогда не говорил о своей матери. — осторожно начала Жасмин. — Какой она была? Солнечные лучи поблескивали в волосах Жасмин и, не стесненные ни обручом, ни лентами, падали на ее плечи волнами. Если протянуть руку и дотронуться, то они будут струиться сквозь пальцы, словно вода. Так знакомо. — Она умерла, когда я был ребенком, я плохо ее помню. — Но она наверняка была очень красивой. Слова старой, казалось, давно позабытой песни, пряди волос, бегущие из-под гребня. Наверное, это была какая-то магия, что оживляла в душе воспоминания, неясные и подернутые дымкой времени, но воспоминания не горькие и мучительные, а наоборот, словно чья-то рука укрывала его от всех бед и горестей мира. А может быть, всему виной была жара… — Прошло столько лет, ее лицо словно в тумане, я уже не уверен, что там от нее настоящей, а что дорисовало мое воображение. Но, пожалуй, да, она была красивой. Я очень хорошо помню ее волосы. Такие длинные, пышные, блестящие, помню, как любил играть с ними, а когда она распускала их, они закрывали ее, как шелковое покрывало, — оказалось, что говорить об этом вовсе не тяжело, наоборот, давно забытая улыбка, голос, прикосновения становились такими живыми, настоящими, как будто не прошло много-много лет. — Она, наверное, была очень доброй? — Пожалуй. Настолько, насколько может быть доброй женщина, которой приходится одной растить ребенка и зарабатывать на жизнь. Он видел, что на лице Жасмин мелькнуло недоумение, она явно не знала, как истолковать его слова, но ничего не сказала. Может, побоялась спугнуть внезапную откровенность. — Она хотела, чтобы я вырос честным человеком. Старалась подавать хороший пример. Мы жили не в самом благополучном квартале, и мне было где насмотреться дурного. Так что она бывала строга, если считала, что я поступаю плохо. Но она желала мне добра. — Если бы твоя мать увидела, каким ты стал, то она обязательно гордилась бы тобой. Ты самый лучший человек из всех, кого я когда-либо встречала. Ладонь Жасмин, которую она положила на его локоть, была прохладной. Он чувствовал, что это были не просто слова, она действительно так считала, и ему самому тоже хотелось в это верить. — Надеюсь, она бы сочла, что я стал хорошим человеком. — Интересно, я бы ей понравилась? — в голосе Жасмин не было ни капли самодовольства, ей словно и в голову не приходило, что любая женщина была бы счастлива видеть своего сына женихом принцессы. — Мне кажется, она бы решила, что я отломил кусок не по себе. Что молодому человеку простого происхождения негоже становиться женихом принцессы, не говоря уже о том, чтобы в будущем править страной. Он должен сыскать себе ровню, простую трудолюбивую девушку. Но если бы она была жива, то нагоняй получил бы я, а ты бы ей понравилась, — по лицу Аладдина скользнула лукавая улыбка, потому что серьезное выражение лица Жасмин, размышляющей о том, пришлась бы она по вкусу будущей свекрови, наполняли его сердце теплотой и нежностью. Невозможно было встретить сердца более чуткого и нежного, чем у его принцессы. Наступила тишина, нарушаемая только звуками большого лагеря. Разговор этот разбудил дремавшие давно воспоминания, и Аладдин думал о матери и о том, что было бы, будь она жива. Если бы она увидела, каким он стал, и он смог бы снять с нее груз забот, подарить возможность жить так, как она того заслуживала. Сказать: «Посмотри на меня. Ты можешь мною гордиться». — Аладдин, скажи, — голос Жасмин вернул его в реальность. Она неловко теребила волосы и смотрела в сторону. — А до меня у тебя ведь были... м-м-м... — она замялась. — Женщины. — Жасмин, я же уже тебе говорил: ты первая, кого я полюбил. В душе у него шевельнулось глухое раздражение. Как она может сначала спрашивать его о матери, заставлять снова вспоминать, а потом задавать эти свои «женские» вопросы. Какой ответ она хочет услышать? Или она хотела лишь отвлечь его, чтобы выспросить то, что на самом деле ее волновало… Иногда Жасмин бывала такой черствой, такой бездушной... — Я не о том, — ее лицо пошло красными пятнами, и она опустила голову. — Были ли у тебя женщины. Ну... ты понимаешь, — и она окончательно смешалась. — Понимаю, — такой постановки вопроса Аладдин не ожидал. Иногда, наверное, чтобы «подбавить перцу в идеальные отношения», как называл это Джинн, Жасмин начинала все эти вопросы: а любишь ли ты меня, а как ты меня любишь, а были ли у тебя девушки до, а сколько. Аладдина это раздражало, потому что какая разница, что было до, он же не спрашивал, сколько принцев просило ее руки. Но, видимо, для Жасмин это было важно: быть главной, первой, единственной... Но все же что она хочет от него услышать... — Жасмин, зачем это тебе? — Я так тебя люблю. Ты вся моя жизнь… — она подняла голову, и взгляд у нее был решительным и отчаянным одновременно. — Но иногда мне кажется, я совсем ничего про тебя не знаю, я… — Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, Жасмин, — стараясь говорить как можно мягче, ответил Аладдин. — Я могу лишь сказать, что их было не так много, и ты первая, кого я действительно люблю. — Значит, с ними, — она кашлянула, — с ними ты был не по любви? — Я никого не любил так, как тебя, — твердо произнес Аладдин. Караван остался в оазисе на ночь, были установлены шатры, горели костры, переговаривались стоящие на карауле стражники. Аладдин лежал в одном из шатров и, несмотря на усталость, накопившуюся за долгий день пути, не мог заснуть. Аладдин думал о матери, потом о разговоре с Жасмин, о том, поняла ли она, что он хотел ей сказать? Его прошлое было прошлым, и его не изменить. И речь шла не только о том, как он добывал свой хлеб насущный, но и об отношениях с женщинами. Возможно, Жасмин, выросшей за дворцовыми стенами, которые ограждали ее от мира и в том числе от противоположного пола, трудно было понять, что для Аладдина то, что она назвала «отношениями», было такой же частью жизни, как и все остальное. Не самой значительной, это правда, большую часть своего времени и сил он тратил на то, чтобы просто выжить, но… Но в отношениях с женщинами Аладдин был не новичок. Но Аладдину хотелось надеяться, что Жасмин услышала то главное, что он хотел ей сказать: ни к кому и никогда он не испытывал того, что чувствовал к ней. Все, что было до их встречи, — короткие поцелуи, быстрые ласки, и все это вперемешку с мыслями о том, где стащить завтрак, удастся ли поужинать и где бы раздобыть хоть немного топлива для жаровни, чтобы согреться холодной зимней ночью. В мире Аладдина, где главной целью было выжить, не находилось места нежности, робкому прикосновению руки, едва заметному, похожему больше на дуновение ветра трепету ресниц. Поэтому в их отношениях с Жасмин для него так много было в новинку, и он робел, путался, сердился, обижался, таял от нежности и терзался сомнениями, как если бы она была первой девушкой в его жизни. Понимая, что все равно не сможет заснуть, Аладдин вышел из шатра. Жаркий ночной воздух окутал его. Высоко в чернильно-синем небе мерцал белый бок полумесяца. Словно рассыпанные рисовые зерна, поблескивали звезды. В лагере было тихо, лишь иногда пофыркивали лошади, шумно дышали верблюды да позвякивали саблями дремавшие на постах гвардейцы. Он постоял у шатра Жасмин, пытаясь через толстый полог услышать ее дыхание, потом вернулся к центру лагеря и сел у уже прогоревшего костра. Где-то там, под золой, тлели угольки, и Аладдин долго смотрел на эти огоньки — так долго, что ему уже стало казаться, что нет никакого лагеря, нет пустыни, и он снова оказался в маленькой комнате, сидящим перед низкой, почти остывшей жаровней, а за его спиной забылась тяжелым сном молодая женщина… Ему было четырнадцать, а ей шестнадцать. Ее звали Зубейда, у нее были голубые глаза (наверное, среди ее предков были варвары с Запада), она жила в том же квартале и была дочерью сапожника. И как и Аладдин, она считала, что заслуживает совершенно другой жизни, отчаянно мечтала о ней и с совершенно неженской целеустремленностью шла к своей цели. Ей было шестнадцать, и она уже год работала в одном из самых дорогих домов любви Аграбы. Хотя закон напрямую и запрещал бордели, в большом портовом городе на перекрестке караванных путей никак было не обойтись без продажной любви. Это понимали все, в том числе и власти, поэтому сквозь пальцы смотрели на то, что в харчевнях и на постоялых дворах любой желающий мог получить не только стол и постель, но и немного женской ласки, согласно оговоренному ценнику, а в роскошных банях и хамамах лучших людей Аграбы ждали не только философские беседы и обмен государственными новостями и дворцовыми сплетнями, но и роскошные приватные комнаты и прекрасные одалиски. Конечно, по рангу Зубейде полагалось быть среди тех, за кого платят пару динаров, но каким-то чудесным образом она оказалась там, где среди мрамора журчали прохладные струи, в клетках пели заморские птицы, а гости приходили прямо с заседаний правительственного совета. Возможно, все дело было в голубых глазах, ярких, как весеннее небо над Аграбой, возможно, в чем-то еще… Зубейда утверждала, что всего лишь служанка, но матери запрещали своим дочерям даже близко подходить к ней, юноши провожали залихватским свистом, а старухи плевали вслед, когда она шла по улицам родного квартала, чтобы навестить семью. Старый сапожник, быть может, своими руками зарезал бы опозорившую его дочь, но в карманах Зубейды звенело настоящее золото, и ничто не заставляет так быстро позабыть о гордости, как нужда. У Зубейды было два младших брата, и она шла по узким грязным улицам, гордо подняв голову, и тянувшееся за ней, словно шлейф, змеиное шипение соседей беспокоило дочь сапожника, кажется, не больше, чем легкий ветерок, что едва колышет листья пальмы. Аладдину было четырнадцать. Он никогда не свистел ей вслед и не принимал участие в тех мальчишеских разговорах, которые сопровождали каждый приход дочери сапожника домой. Может быть, потому что, в отличии от своих сверстников и даже ребят постарше, Зубейда была для него не той, что «слишком много о себе возомнила», «она такая же, как все, а нос дерет, будто принцесса», «думает, если ей платят богачи, так и на нас можно не смотреть», а просто соседкой, что, неприбранная и сонная, накинув на голову старый платок, выходила на рассвете за водой или хворостом и, позевывая, говорила: «Доброго утро, Аладдин. Как обычно, на поиски добычи?» И меж ее влажных розовых губ поблескивали маленькие белые зубы. И Аладдин замирал, куда-то исчезала утренняя прохлада, сердце начинало стучать быстрее, а во рту внезапно пересыхало, как в самых жаркий полдень. У Зубейды были голубые глаза, от нее пахло чем-то сладковатым и легким, а темные волосы напоминали шелк. У нее были нежные руки, и от теплого девичьего дыхания на своей щеке у Аладдина начинало приятно тянуть внизу живота. Ведь ему было четырнадцать, и она казалась самой прекрасной девушкой из всех, что он встречал. Потом Зубейда перестала появляться в их квартале. Девчонки, собравшись говорливой стайкой, завистливо вздыхали: кто-то видел ее на рыночной площади в паланкине, всю в шелке и золоте, парни, сплевывая на пыльную землю, говорили, что она теперь в портовом борделе, и там ей самое место, потому что нечего нос задирать, а кумушки, столпившись у колодца и позабыв про свои кувшины, обсуждали, что сапожникову дочку выгнали из «этого дома», да еще и с подарочком, а поскольку ни отец, ни мать не пожелали принять опозорившую их дочь назад, то она утопилась, а может, и отравилась крысиным ядом, потому что куда ж ей еще было деваться в «таком положении», понизив голос, заключали женщины. Первое предположение казалось Аладдину слишком фантастичным, хотя и сам он мечтал о том, что однажды разбогатеет настолько, что больше не придется каждый день думать о том, где бы раздобыть еды, во второе просто не хотел верить, а третье мало походило на правду, потому что хоть Зубейда и не появлялась, но жить семья сапожника хуже не стала. Значит, кто-то продолжал заботиться о том, чтобы у них не переводились золотые монеты. Но так или иначе, Зубейда как в воду канула, и Аладдин, увлеченный куда более насущными проблемами, почти перестал вспоминать о своей соседке. Впрочем, иногда, набегавшись за день и уже соскальзывая в темноту сна, он вспоминал голубые глаза, чужое теплое дыхание на своей щеке, нежную кожу. Так прошло несколько лет. Однажды холодным зимним вечером, когда Аладдин возвращался домой с рынка, его окликнул младший сын сапожника и со словами «сестра велела передать» сунул сложенный в несколько раз листок бумаги. Мальчишка убежал, прежде чем Аладдин сообразил, что к чему. В записке, которую Аладдин прочел тут же, под тусклым светом чьего-то окна, Зубейда писала ему, что давно не была дома и вот теперь, придя навестить родных, хотела бы поглядеть на старых друзей и звала Аладдина прийти. «Говорят, ты стал настоящим красавчиком, приходи, я хочу на тебя посмотреть», — писала она. Сначала, Аладдин рассердился. Не обезьянка же он в цирке — «я хочу на тебя посмотреть», но и ему самому было любопытно взглянуть на Зубейду, что с ней, какой она стала. Перед его мысленным взором встали голубые глаза, полуоткрытые розовые губы, в ушах раздался мягкий, словно воркующий смех, и у него засосало под ложечкой. Хотя, возможно, дело было не в Зубейде, а в том, что он был ужасно голоден. И, возможно, в доме Зубейды было теплее, чем на его продуваемом всеми ветрами чердаке, а ему бы не помешало немного согреться. Так или иначе, Аладдин сунул записку в карман и зашагал к дому, где жил сапожник. — Ты и правда стал настоящим красавчиком, — сказала Зубейда, поднимая повыше лампу. — Заходи. В доме было пусто, и она повела его за собой, в одну из маленьких задних комнат, где горела жаровня и лежал матрас. Здесь пахло благовониями вперемешку с едой, и Аладдин сглотнул. Зубейда поставила лампу на пол и села у столика на низких ножках, на котором стояли тарелки и подносы — хлеб, фрукты, мясо. — Ну же, — улыбнулась она. Аладдин надеялся только на одно: что ест он не слишком жадно. Наверное, это было очень невежливо, вот так накинуться на еду, ведь они не виделись столько времени, а он сидит и уплетает за обе щеки, но Зубейду это, кажется, ни капли не смущало. Она сидела напротив, лениво отщипывала от виноградной грозди и наблюдала за Аладдином из-под полуприкрытых ресниц. — А где все твои? — наконец вступил Аладдин в светскую беседу. От ощущения сытости по телу растекалось приятное тепло, дополняемое потрескивающей жаровней. — Тратят мои деньги, — пожала плечами Зубейда и протянула руку за бокалом с чем-то темным, наверное, вином. На пальце блеснуло кольцо. — Значит, ты при деньгах. — И немалых, и постараюсь, чтобы их стало еще больше. Теперь Аладдин мог повнимательней рассмотреть свою старую подружку. В ушах у нее поблескивали серьги с крупными камнями — в пару к кольцу. Руки ее были белыми и холеными, с аккуратными блестящими ногтями. Глаза, подведенные сурьмой, все такие же, как он помнил. Алые губы. На плечи ее был накинут большой, красиво расшитый платок. — Нравится? — спросила она с лукавой улыбкой, и Аладдин почувствовал, что краснеет. — Ты такая роскошная... — Еще бы. Но я теперь наложница очень богатого купца, так что могу себе позволить. — Наложница... — протянул Аладдин. Это было не то чтобы разочарование, в конце концов, быть наложницей одного гораздо лучше, чем прислуживать многим, но все же ему казалось, что Зубейда могла сыскать себе судьбу достойней. — Да, и не собираюсь останавливаться на достигнутом, — с раздражением отозвалась Зубейда, явно разочарованная реакцией Аладдина. — Ну а ты? Все так же таскаешь по мелочам? — и ее губы исказила насмешливая улыбка. — Я не беру больше, чем мне нужно, — пожал плечами Аладдин. Он видел, что его слова задели Зубейду, и теперь она пытается уколоть его в ответ. — Я краду еду, чтобы жить, а не золото, чтобы набить карман. — Ты полагаешь, у судьи тебе это зачтется? — насмешливо спросила Зубейда. — Почему у судьи? — удивился Аладдин. — Ты так уверен, что никогда не попадешься? — Я знаю, что достаточно ловок, чтобы не попадаться, — теперь уже Аладдин почувствовал легкое раздражение: что она имела в виду? — Аладдин, ты такой наивный. Как бы ловок ты ни был, нельзя всю жизнь промышлять воровством. Даже если тебя не поймают, то что ты будешь делать, когда твои ноги станут не такими быстрыми, а руки не такими ловкими? — подперев щеку, Зубейда вновь смотрела из-под ресниц. — Станешь просить милостыню на углу улицы Суконщиков и переулка Серебряников? — Я не буду вечно воровать еду, когда-нибудь моя жизнь изменится, — изо всех сил стараясь подавить раздражение, ответил Аладдин. Зубейда давила на больное место и отлично знала, что крыть ему особенно нечем. — И каким же образом? Ты хочешь остаться чистеньким, и значит, дорожка, по которой пойдут твои приятели, тебя не привлекает. — Да, я не хочу быть преступником. Но и вечно оборванцем тоже не буду, — нахмурив брови, ответил Аладдин. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты очень красивый? — внезапно переменила тему Зубейда. Она широко распахнула глаза, и Аладдину показалось, что они совершенно черные, только по краю тоненькая голубая полосочка. Аладдин отвел взгляд и отпустил голову, почувствовал, что краснеет За эти два года изменилась не только она. Перемены в нем самом были куда более заметными. Он вытянулся, исчезла угловатость. Теперь Аладдин был не нескладным мальчишкой, а привлекательным юношей. Более чем привлекательным. И дело было даже не в том, каким он считал сам себя, Аладдин как раз не очень-то задумывался о собственной внешности. И даже не в том, что на него начали заглядываться девчонки квартала. Но в последнее время на рынке, на улицах он все чаще ловил на себе заинтересованные взгляды из-под чадры. Заинтересованные взгляды богатых горажанок. Поглядывали на него не только женщины. Не раз и не два Аладдин видел, как внимательно смотрят на него богато одетые мужчины. От этих маслянистых взглядов он чувствовал себя ужасно грязным и старался как можно быстрее затеряться в толпе. — Красота дорого ценится, Аладдин, — между тем продолжала Зубейда, и голос ее становился все более вкрадчивым. Она наклонилась вперед и коснулась его руки. — Что ты мне предлагаешь, — ахнул Аладдин. — А что тут такого? — она пожала плечами. — Все лучше, чем воровать, и... безопасней. Женщины, богатые женщины будут хорошо тебе платить. Ты выберешься из этой нищеты, заработаешь денег, купишь лавку или отдашь деньги в рост... — Нет, — торопливо, словно к нему уже тянулись богатые женские руки, отозвался Аладдин, — я не могу на такое согласиться. Это плохо. — А воровать — это, конечно, хорошо. — Я не буду воровать вечно, это во-первых, а во-вторых... — Аладдин замолчал, не умея объяснить, почему он считает свой образ жизни менее дурным, чем тот, что предлагала ему Зубейда. Она лишь качнула головой. — Кто вбил тебе в голову все эти глупости? — Моя мать учила меня быть честным. — И ты, конечно, следуешь ее наставлениям, — усмехнулась Зубейда. — Ладно, не обижайся, — примирительно сказала она, видя, что Аладдин снова хмурится. — Не хочешь, как хочешь. Но если что, знай, я могу тебе помочь. Она поднялась, шаль упала, обнажая плечи, и при неверном свете стоящей на полу лампы кожа ее казалась медовой. Она прошла, покачивая бедрами, и опустилась на матрас у стены. — Пойми, глупый, мы бедные люди, и нам не до честности и благородства, если мы хотим выбраться из этой нищеты, — она дернула заколку, и тяжелые волосы упали, покрывая ее наподобие шали. Знаешь, как трудно было стать тем, кто я есть? Зато погляди на меня и на моих бывших подружек. Они превратились в старух, их красота увяла от тяжелой работы и нужды, а я все так же хороша. Они выбиваются из сил, чтобы заработать на кусок хлеба, а я могу позволить себе лучшие кушанья, — ее голос становился все громче и громче. — Их не ждет впереди ничего, кроме тяжелого труда и беспросветной нужды, а я еще получила не все, что могу. Думаешь, я так и останусь наложницей? О нет, я еще стану женой — и кого-нибудь побогаче, чем мой Хасан. — Я очень рад за тебя, Зубейда, правда, — Аладдин был несколько смущен ее напором. — Но я так не могу. — Смотри, как бы вместе со своей честностью не оказаться в тюремном подвале, где тебя обдерут кнутом и в лучшем случае отрубят руку. — Послушай, — начал раздражаться Аладдин. Что на нее нашло? Сначала пыталась убедить его торговать собой, теперь пророчит всякие ужасы. За этим она его звала? — Аладдин, подойди ко мне, пожалуйста. Внезапно ему показалось, что ее голос из раздражительного стал каким-то обиженным. Она сидела на матрасе, поджав под себя ноги. — Сядь рядом со мной, — Зубейда протянула ему руку, когда Аладдин неуверенно приблизился к ней. — Ну же, прошу тебя. Аладдин заколебался. Огонь лампы отбрасывал по стенам мутные тени, рука у Зубейды была горячей, и сердце Аладдина забилось быстрее. Зубейда смотрела на него лихорадочно блестящими глазами. «Она пьяна», — понял Аладдин. — Да, я пьяна, — Зубейда словно прочитала его мысли. — И мне не стыдно, — она с вызовом вскинула подбородок. — Ты счастливчик, Аладдин, сам себе хозяин. — Я... я, пожалуй, пойду, — неуверенно промямлил он и потянул руку, но Зубейда держала его на удивление крепко. — Был рад тебя повидать... — Не уходи. Пожалуйста, — жалобно попросила Зубейда и потянула его к себе. — Останься... Их лица оказались совсем близко, на щеках Зубейды плясали пятна румянца, от нее пахло розовой водой и немного вином. Аладдину стало жарко. Разум кричал — уходи! Но близость прекрасного женского тела гирями повисала на ногах, кровь все быстрее бежала по жилам, сердце билось, как будто после погони. Зубейда подалась вперед и обняла его. — Прошу, останься. — Но, — собрав остатки воли, выдвинул Аладдин последний аргумент, — как же твой купец. — Он далеко, и мне все равно, — в голосе Зубейды звучала отчаянная решимость. — Я тоже человек, хочу, чтобы хоть раз это был тот, кто мне не противен, кто-то молодой, красивый, кто не будет платить деньги, кому не надо угождать. Останься... У Аладдина больше не хватило сил сопротивляться, и она потянула его на тонкий матрац. Аладдин лежал, глядя в темноту, жаровня уже прогорела, и в комнате стало прохладно. Рядом спала Зубейда, к нему же сон не шел. И ее слова не шли у него из головы. Конечно, он не мог всерьез подумать о том, чтобы ублажать богатых женщин, но в одном Зубейда была права — нельзя вечно воровать еду. Конечно, сейчас он молод, ловок, силен, но ведь это не может длиться вечно. Что будет, когда он станет старше? Как зарабатывать на жизнь тогда? Что он умеет, кроме как таскать еду с прилавков? Вот исполнится ему тридцать и что тогда? Да и полно, доживет ли он до тридцати, много ли из тех, кого он знает, прожили долгую жизнь? А если того хуже, и в один прекрасный день его и правда схватят за руку, и вырваться ему уже не удастся? От одной только мысли Аладдина прошиб липкий, холодный пот. Он поднялся с матраца, нашарил покрывало и, накинув его на плечи, подошел к окну. Пожалуй, единственным достоинством, которым могла похвастаться его лачуга, кроме того, что на чердак полуразрушенного дома никто не заглядывал, был вид из окна. Собственно, никаким окном это даже не было — большая дырка в стене, которую Аладдин завесил тряпкой, но, наверное, такого вида не было даже у султана. С чердака весь город был как на ладони, и самое главное — дворец, огромный, с блестящими на солнце куполами днем и сияющий миллионами огней ночью. Любоваться на это великолепие Аладдин мог бесконечно. И в эти минуты тысячи надежд рождались в его душе, этот вид словно придавал ему силы, и много раз, засыпая голодным, Аладдин специально не задергивал штору, потому что когда он глядел на дворцовые башни, есть почему-то хотелось меньше. Окно комнаты Зубейды выходило в узкий переулок и буквально утыкалось в стену соседнего дома. Если как следует изогнуть шею, можно было, впрочем, увидеть кусочек неба. О чем можно мечтать, если, глядя в окно, ты не видишь ничего, кроме грязной стены да клочка неба, которое отсюда кажется еще более далеким и недосягаемым. Что, если Зубейда права, и все и правда кончится тем, что его однажды поймают? И что тогда? Кто станет разбираться, почему он украл кусок хлеба или пару яблок, кто поверит, что это не ради наживы? Что, если впереди ему действительно уготован топор палача? А даже если ему невероятно повезет и его не поймают, то что потом? Неужели ему и правда суждено закончить свою жизнь, как нищий Ахмет, который доживал свой век, прося подаяние, и чьи истории Аладдин бегал слушать вместе с приятелями в детстве? Нет. Аладдин передернул плечом, как в ознобе. Нет, не может быть, чтобы судьба уготовала ему такую жизнь. Неужели это все, чего он стоит? Неужели он так и проживет всю жизнь в нищета, любуясь на дворец и мечтая о несбыточном? Нет-нет, такого не может быть, он же чувствовал, что может, что заслуживает большего. Но эта бедная комнатка, этот вид — они звучали, как приговор. Вот эта твоя жизнь, вот это твои мечты — наесться досыта, не попасться солдатам, не замерзнуть зимней ночью. — Нет, — с отчаянием прошептал он, сжимая кулаки — все обязательно изменится. Однажды у меня будет совсем другая жизнь. — Аладдин, — сонный голос Зубейды словно вырвал его из трясины тяжелых мыслей. Он обернулся. Приподнявшись на локте, Зубейда смотрела на него. Растрепанные черные волосы падали ей на грудь. — Аладдин, куда ты ушел? Мне холодно, вернись, — она протянула ему руку. — Напрасно отказываешься, — прошептала она ему на ухо, когда Аладдин обнял ее, — ты быстро учишься, я могу собой гордиться, — и она хрипло рассмеялась. Аладдин ушел рано утром, когда кусочек неба в окне начал сереть. Он быстро оделся, прикрыл спящую Зубейду, несколько мгновений вглядываясь в ее лицо, которое во сне показалось ему каким-то очень беззащитным, и бесшумно покинул комнату. Начинался новый день, и ему нужно было спешить на базар, чтобы раздобыть что-нибудь на завтрак. Больше они не встречались. Она вернулась к своему купцу, а он вновь погрузился в круговерть уличной жизни. Дни шли за месяцами, месяцы складывались в года, а затем его судьба сделала настолько лихой поворот, что тут уж было не до воспоминаний о Зубейде. А потом, во время одного из роскошных дворцовых приемов, на которых Аладдин одновременно пытался не умереть от скуки и не попасть впросак, один из эмиров представил им свою новую младшую жену. Молодая женщина, закутанная в роскошные ткани, низко поклонилась, а когда выпрямилась, на Аладдина смотрели голубые глаза Зубейды. Когда Жасмин отошла к очередному очень важному гостю, Зубейда тронула Аладдина за рукав. — Здесь есть место, где мы можем поговорить? В саду у фонтана почти не было слышно голосов гостей, мрамор скамейки за день не прогревался даже под летним солнцем пустыни. Зубейда сняла чадру и поправила волосы холеной рукой с унизанными кольцами пальцами. — А я-то все гадала, ты или не ты это, — сказала она. — Когда объявили, кого принцесса избрала в женихи, я даже про тебя не подумала, а уж когда мне мать сказала, что это, оказывается, наш Аладдин так высоко взлетел... — Ну ты, я тоже смотрю, своего не упустила, — в тон ей ответил Аладдин. Он осторожно приглядывался к Зубейде. Что и сказать, выглядела она лучше прежнего: гладкая кожа, все такие же розовые губы и яркие глаза. Ничего общего с ее бывшими подружками из квартала, на чьих лицах нужда и ежедневные мысли о хлебе насущном уже начали оставлять морщины и чьи руки огрубели от тяжелой работы. — А то, — самодовольно ответила она и, вытянув руку, полюбовалась на перстень с крупным зеленым камнем, что украшал безымянный палец. — Но ты все равно меня обскакал, — она повернулась к нему, и ее глаза сверкнули лукавой искрой. — Жених принцессы, наш будущий султан, — и Зубейда шутливо поклонилась. — Да брось ты, — смущенно кашлянул Аладдин. — Какой из меня султан. Эх, если бы я мог быть с Жасмин и не становиться при этом султаном, — он грустно вздохнул. — Ты неисправим, — разочарованно качнула головой Зубейда. — Знаешь, — помолчав, продолжила она, — если честно, я не думала, что ты выплывешь. Уж не обижайся. — Почему? — Аладдин не то что бы обиделся, скорее, был неприятно удивлен. Неужели она настолько не воспринимала его всерьез. — Я знал, что способен на большее, чем воровать еду и бегать от стражников. — Ну, знаешь, все эти твои идеальные представления. — В них не было ничего идеального. Мне действительно не нравилось воровать, я всегда хотел жить честно. И я рад, что наконец-то это возможно. — Особенно, наверное, душу греет, что тебе это ничего не стоило. — В каком смысле? — нахмурился Аладдин. — Да брось, — отмахнулась Зубейда. — Тебе же просто повезло. Лампа с джинном, исполняющим любое желание. Легко быть честным, когда выпадает такая удача. Не нужно биться даже за самую малость. Унижаться, лгать, притворяться, льстить. Не расслабляться ни на секунду. Тебе же все само упало в руки. Аладдин тряхнул головой. Слова Зубейды одновременно и обидели его, и не удивили. Сколько раз он уже такое слышал. Все считали, что ему просто повезло. Что он не заслуживал ничего из того, что получил. Уличный оборванец, которому все принесли на блюдечке и который занял не свое место. — Это не так, — Аладдин твердо посмотрел на свою старую подругу. — Многие так считают. Ему просто повезло: раз! — и лампа с джинном, который исполняет все желания. И вот он во дворце, жених принцессы. Это неправда. Знаешь, Зубейда, я много об этом думал. И знаешь, все это, — он обвел рукой сад, — это не везение. Это сделал я сам. Зубейда усмехнулась. — Да, я сам, — с жаром повторил Аладдин. Может быть, едва ли не впервые, в лице Зубейды, он мог ответить всем, кто упрекал его в том, что он всего лишь баловень судьбы. — Не каждый мог войти в Пещеру чудес. Она допускала лишь того, кто честен, того, кто не то, чем кажется на первый взгляд. Да-да, моя та самая честность, в которой ты меня упрекала, позволила мне войти в пещеру. — Ну а джинн, — Зубейду нелегко было сбить с толку. — Джинн... Знаешь, я не единственный, кому достался джинн, но не всем это принесло счастье. Он помог мне, не спорю, но в конечном итоге, — Аладдин ненадолго замолчал, словно вспоминая что-то, — в конечном итоге мои поступки и мой выбор определили мою судьбу. Пусть это был шанс, который давала судьба, но этим шансом нужно было правильно воспользоваться. И вот я здесь... рядом с той, кого люблю. — Пока еще жених, а не муж. — И что? Зубейда только головой покачала. — Ты неисправим. — А ты во всем видишь подвох, — в тон ей ответил Аладдин. — Нет, просто вижу жизнь такой, какая она есть, без всех этих твоих восторгов. Нельзя быть уверенным ни в чем, пока это не принадлежит тебе целиком и полностью. А жених — это всего лишь жених. Свадьбу, пока она не сыграна, ничто не помешает отменить. Ты можешь поручиться, что не надоешь своей принцессе, что она внезапно не сочтет отношения с тобой мезальянсом? Взгляд у нее был прямой, холодный и какой-то жесткий. Аладдин едва удержался, чтобы не передернуть плечами. — Мы с Жасмин любим друг друга, мы много пережили вместе. — Слова, пустые слова, — Зубейда махнула рукой. — Ты уже переспал с ней? — Что? — Не изображай невинность. — Я не уверен, что хочу обсуждать это, — с некоторым смущением произнес Аладдин, такого поворота разговора он не ожидал. — Значит, нет, — словно самой себе, кивнула Зубейда. — Я дам тебе совет по старой дружбе, — она повернулась к Аладдину, и теперь ее взгляд был очень серьезен и даже озабочен. — Сделай это как можно скорее. Конечно, она принцесса и все такое. И вы наверняка ждете свадьбы. Это понятно. Гордый молодой муж, традиции и так далее. Но послушай меня, думай прежде всего о себе. А тебе в твоем положении нужно что -то более весомое, чем «она любит меня», не кривись и послушай, — оборвала она Аладдина, видя, что тот хочет возразить. — Обещания — это мыльный пузырь, тебе только кажется, что ты твердо стоишь на ногах, а на самом деле ты ходишь по краю. — Да о чем ты? — Ради Аллаха, как ты можешь быть таким наивным, — Зубейда поморщилась. — Сегодня она тебя любит, а завтра решит, что поспешила, и уличный оборванец не тот, с кем принцесса должна связать свою жизнь. Что ты будешь делать, если она тебя бросит? Аладдин ответил не сразу. — Она меня не бросит... Если Жасмин решит, что больше не хочет быть со мной, что ж... я уйду, как бы больно и тяжело мне не было, — едва слышно закончил он. — Нет, жизнь несправедлива! — воскликнула Зубейда. — Почему таким малохольным идиотам, как ты, достается то, чем они не хотят воспользоваться. Переспи с ней. Этим ты привяжешь ее к себе навсегда. — Нельзя силой удержать того, кто не хочет быть с тобой, — твердо ответил Аладдин. — Чушь! Если ты затащишь ее в постель, она уже никуда от тебя не денется. Кому нужна будет принцесса, которая отдала свою честь уличному оборванцу. — Зубейда, то, что ты говоришь, отвратительно. Это бесчестно по отношению к Жасмин. — Она и так принцесса, подумай лучше о себе. Аладдин качнул головой. Возможно, с точки зрения Зубейды это и было разумным поступком, который бы обеспечил надежное будущее, но сама мысль о том, чтобы воспользоваться Жасмин в своих целях, приводила в ужас. Одна только мысль заставляла Аладдина чувствовать себя настоящим подлецом. — Я люблю Жасмин и никогда не сделаю ничего, что могло бы ее обидеть. — Дело, конечно, твое, — видимо, поняв, что переубедить Аладдина не удастся, пожала плечами Зубейда. — Но это очень глупо. Ты хороший парень, будет жаль, если не сможешь получить выигрыш со счастливой фишки. — Азартные игры не мое. Но мне приятно, что ты волнуешься за меня. Однако не переживай, я сам знаю, как поступать. — Ну дело твое, — Зубейда надела чадру и поднялась. — Мне пора. Удачи и... Подумай все же над моим советом. Струи фонтана тихо журчали, в кустах стрекотали цикады. «Тебе кажется, что ты твердо стоишь на ногах. Но на самом деле ты ходишь по краю». Это неправда, сказал себе Аладдин. Мы с Жасмин любим друг друга, мы много пережили вместе, и нас ничто не разлучит. Зубейда говорит так, потому что в ее жизни все иначе. Да, она желает мне добра, но она.... Но если она не права, почему я думаю о ее словах, почему сижу здесь вместо того, чтобы пойти туда, к гостям, к Жасмин. Моя принцесса... она не может передумать. Об этом говорят ее глаза, ее прикосновения. Да, у нас с ней не всегда все бывает гладко, но это нормально. Я знаю, многие бы хотели, чтобы она оставила меня, многие считают, что мне здесь не место, но Жасмин выбрала меня. Ради нашей любви султан изменил закон. Если я не буду верить Жасмин, если я буду сомневаться в нашем с ней будущем, то во что еще мне тогда верить? — Аладдин, что ты тут делаешь? Один, — послышался голос Жасмин. Аладдин вздрогнул, он так погрузился в свои мысли, что не услышал шагов. — О, Жасмин, это ты! — О чем ты так задумался, что ничего не видел и не слышал? — принцесса присела рядом. Аладдин взял ее за руку, потому что чувствовал почти физическую потребность почувствовать ее тепло, убедиться, что она рядом, живая, настоящая, не плод его воображения, не голодный сон, что приснился ему холодной зимней ночью. Что она смотрит на него по-прежнему, и от нее все так же пахнет сладковатым жасмином и немного лимоном. — Так, всякие глупости, — улыбка, видимо, получилась натужной, потому что Жасмин приподняла бровь. Не так-то просто ее было провести. — Уверен? Ты какой-то грустный. Лунный свет отражался в драгоценном камне ее обруча, серебрил полупрозрачную ткань шали, которую она накинула поверх обнаженных плеч. Она была так красива, таких прекрасных девушек просто не могло существовать в реальности. Это просто фантазия, иллюзия. — Нет-нет, мне просто стало душно. — Не лги мне, — Жасмин шутливо погрозила ему тонким пальчиком. — Тебе стало не душно, а скучно. — Ну хорошо, скучно, — покорно согласился Аладдин. Если это и был сон, Аладдин мечтал только об одном: никогда не просыпаться. — Я понимаю, — сочувственно вздохнула Жасмин, — тебе нелегко даются все эти приемы, но что поделать, так положено. — Да, конечно, но мне кажется, у меня начинает получаться... — У тебя прекрасно получается, — губы у нее были мягкие, а волосы, которыми она коснулась его щеки, словно прохладный шелк. Внутри у Аладдина все замерло, сердце перестало биться. Нет, все это не могло быть сном, все это не могло закончиться однажды. Если тебя так целуют, все просто не может взять и закончиться. — И все-таки, — взгляд у Жасмин был озабоченный, — с тобой точно все хорошо? — Да, все отлично, давай посидим здесь пару минут, пожалуйста. Он сжал ее руку, а она чуть нахмурилась, но ничего не сказала. Два месяца спустя под Древом Жизни, когда проклятье Мираж было разрушено, Жасмин поклялась, что никогда его не оставит. — Тебя все-таки можно поздравить! Аладдин обернулся. Через толпу гостей к нему подошла роскошно одетая женщина. Ее цвета меда покатые плечи были прикрыты полупрозрачной, тканой серебром накидкой, а в ушах блестели топазы в цвет ярко-голубых глаз. — Зубейда! — Ваше высочество! — она поклонилась — впрочем, с изрядной долей шутливости. — Не зови меня так. — Но это же правда, — она чуть приподняла брови. — Ты — муж принцессы, наш будущий султан, как же мне тебя называть? — Аладдин? — Как прикажете, — она усмехнулась, и на мгновение в этой улыбке ему почудился оскал дикого зверька. — Честно говоря, три дня назад, когда сюда явились эти разбойники, я уж подумала: бедный Аладдин, такое невезение: подойти так близко и все потерять. Но вот мы снова здесь, — она развела руки. — На твоей свадьбе. — Мне жаль, если я вновь разочаровал тебя. — Я рада за тебя, правда. В ее голосе было что-то такое, отчего Аладдин внезапно почувствовал себя неловко. На какую-то долю секунды ему стало даже немного стыдно за свое счастье. Хотя Зубейда сама отнюдь не выглядело несчастной. — Ну а ты? Тоже не стоишь на месте? — Как всегда! И ему вновь показалось, что ее улыбка была какой-то слишком жесткой. — Я теперь старшая жена. — О! Поздравляю! Это ведь здорово! — О да! — и по ее тону было непонятно, рада она или злится. Зубейда изменилась, неявно, неуловимо. Едва нахмуренные брови, чуть поджатые, ставшие как будто тоньше губы, глаза, которые из голубых отливали в серо-стальные. Она была другой, стала совсем другой, и Аладдин не был уверен, что кто-то кроме него, помнящего Зубейду той девчонкой, что выходила ранним утром непричесанная, в небрежно накинутом на голову платке, за водой или хворостом, увидел бы эту разницу. — Что, изменилась? Он вздрогнул, потому что она снова читала его мысли. — Немного. Но ты очень красивая... — Знаю, — без всякого кокетства ответила Зубейда. — Как же иначе. А вот ты такой же. И они оба знали, что она говорит не только про внешность. — Хотя нет... Стал другим. Ты больше не уличный оборванец. — Если только внешне. Но Зубейда качнула головой. — У тебя взгляд человека, который знает себе цену. В хорошем смысле, — она улыбнулась, и на мгновение Аладдину показалось, что он видит прежнюю Зубейду. Ему хотелось спросить, почему она так изменилась, но он не решился. Наверное, потому что знал ответ и не очень хотел его услышать. — Это правда — про твоего отца? — между тем без всяких обиняков поинтересовалась Зубейда. — То, что болтают, будто он король воров? Аладдин кивнул. — Да. — И после этого вы все равно женитесь? Уличный босяк, сын отъявленного разбойника. Нет, я не понимаю! — Зубейда, — начал было Аладдин, но она не дала ему закончить. — Я правда не понимаю, Аладдин, как так выходит? Как ты получаешь все, не пошевелив и пальцем? — Послушай, я тебе уже говорил... — Да-да, помню. «Я просто был хорошим и поступал правильно, и вот у меня в руках принцесса и царство в придачу». — Послушай! — Я знаю все, что ты мне скажешь! — Ее глаза сверкнули ледяным огнем. — Но ответь, почему все, что тебе было нужно, — это просто быть хорошим. — Я не понимаю... — Все ты понимаешь! И я знаю, как ты на меня смотришь... — Зубейда... Она явно была на взводе, как будто что-то клокотало внутри нее, какая-то неудержимая сила, словно что-то очень долго мучило ее, словно она что-то очень долго держала в себе, и вот теперь этот поток прорвался наружу. Аладдин оглянулся вокруг, он боялся, что они могут привлечь к себе внимание, и это было бы плохо в первую очередь для самой Зубейды, но гости были заняты друг другом: вокруг Жасмин собралась целая толпа разодетых в пух и прах дам, и, судя по всему, они осыпали ее поздравлениями разной степени искренности. — Знаешь, Аладдин, ты думаешь, я не понимаю, — голос у Зубейды звучал устало и даже как-то безжизненно, — про тебя, про себя? Ты думаешь, я бы не хотела быть хорошей? Это же так легко: ты хорошая девочка и получаешь в итоге награду. Только мы же оба знаем, что ничего подобного. Если хочешь что-то получить, надо бороться, и это далеко не честная борьба. Аладдин молчал, потому что все, что он бы сказал, не имело для нее смысла. И еще потому, что где-то там, внутри, он не мог не признать, что она была не так уж неправа. Он достаточно хорошо знал жизнь, самую темную и неприглядную ее сторону, чтобы понимать: добродетель слишком редко вознаграждается. Его судьба — счастливый случай, скорее исключение. Иногда он и сам не верил, что так бывает. Алмаз неограненный, который поместили в достойную оправу, а не оставили валяться среди похожих серых булыжников. Но сколько таких, как он... Его мать была хорошей женщиной, честной, никому не делала зла — и что же... Вряд ли она была старше его сегодняшнего больше, чем на четыре-пять лет, и все же нужда и тяжелая работа свели ее в могилу. А Кассим? Бросив жену и сына, ради призрачной лучшей жизни столько лет промышлявший грабежами, он вновь ускакал навстречу приключениям... Так что же он мог возразить Зубейде... — Знаешь, как я стала старшей женой? Аладдин не хотел этого знать. — Просто избавилась от той, что была до меня. Ну, не делай такого лица. Никакого яда на половинке лезвия ножа, отравленную часть сопернице, чистую — себе. Или что ты там навыдумывал. Никто никого не душил шелковым шнурком. Я убедила мужа, что свет наших очей Мириам охладела к нему, а еще не может исполнить свой долг — две дочери, ну куда это годится. Теперь она в далеком имении, а я правлю домом и сердцем моего дражайшего супруга. У Аладдина было чувство, что она говорит все это специально, чтобы испортить самый счастливый день в его жизни, заставить чувствовать вину за то, что ему не пришлось идти к своей цели по головам. И ему было одновременно и мучительно жаль ее, и он злился, что она пытается сорвать свою злость и боль на нем. — Что ж, надеюсь, когда дело дойдет до тебя, твой драгоценный супруг не окажется столь же легковерен. — О, наш хороший мальчик показывает зубки, жизнь во дворце, смотрю, кое-чему тебя научила, — Зубейда усмехнулась. — Ладно, забудь. У каждого своя судьба. Мне не нужно было всего этого говорить. Сегодня, в такой день, — она улыбнулась улыбкой прежней Зубейды. — Будь счастлив, Аладдин. — Ты тоже... будь счастлива... — Знаешь, — сказала она ему в спину так тихо, что он едва расслышал. — Когда я смотрю на тебя, на то, кем ты стал... Сын или дочь, я не знаю, кто у меня будет, но я надеюсь, что он будет хорошим человеком. ____________ * Из дополнительных материалов известно, что впервые Аладдин и Расул встретились, когда Аладдину было семь лет. Он украл с лотка несколько яблок, и Расул, тогда только ставший капитаном дворцовой стражи, поймал его и отвел в темницу. Просидев там почти всю ночь, в конечном счете Аладдин все же сумел сбежать.