Я хочу тебя помнить

- Как давно он без сознания? - спрашиваю я, поднося к лампе томографические снимки. - Минут двадцать, - бросив торопливый взгляд на новенький хронометр, подарок коллег на сорокалетие, отвечает травматолог Сэм Браун, - врачи скорой, на которой его привезли, говорят, в машине тоже отключался, но ненадолго. Что там, по твоей части? Минут пять я внимательно изучаю снимки. Вообще-то мое дежурство закончилось, и я с чистой совестью могла бы передать пациента сменщику, если бы не Сэм. Черт его знает, почему я не могу отказать ему? Все еще не могу, хотя два года прошло с тех пор, как я имею полное право послать Сэма вместе со всеми его просьбами по всем известному адресу, но почему-то, стоит ему ласково посмотреть на меня, как я готова… В данном случае готова остаться сверхурочно, ни к чему другому Сэм меня не склоняет. В общем старая, как мир, истина о том, что не стоит трахаться там, где работаешь, в моем лице находит свое наилучшее подтверждение. - Сотрясение, - говорю я, откладываю снимки в сторону и поворачиваюсь к Сэму, - когда был в сознании, что-нибудь говорил? - Да, знаешь, это странно — травматолог немного неуверенно пожимает плечами — спрашивал, где его отец. - Что странного? - не понимаю я. - Лиза, мужик под сороковник приходит в себя после неудачного падения с лестницы в театре, где он, на минуточку, исполняет главную роль, его привозят к нам, заметь, одного, и первое, о чем он спрашивает — о своем папаше. - Ладно, - мне не кажется это таким странным, мне просто хочется домой, - по твоей части есть что-то? - Бровь я ему зашил, руки-ноги целы, ребра ушиблены, но ничего страшного, так что пациент твой, поднимай его к себе в неврологию, лечи его сотрясение. Будут донимать папарацци или оголтелые фанатки — зови, помогу. И Сэм улыбается в свои 32 идеально белых зуба. - Какие папарацци, Сэм? - эту фразу я практически выстанываю - нужно все-таки было идти домой, сейчас еще оформлять нового пациента, это минимум минут сорок, - кто этот парень? - Томас Хиддлстон! - радостно сообщает мой бывший, - лауреат, номинант и прочая, и прочая. Из его пресс-службы уже звонили, как раз насчет папарацци и фанаток. Я застываю столбом, да еще, похоже, с открытой челюстью, потому что Сэм, взяв меня за подбородок, аккуратно эту самую челюсть закрывает и легко целует меня в уголок рта. - Удачи, Лиззи! - издевательски ухмыляется бывший любовник и с чувством выполненного долга покидает приемное отделение.

***

Лауреат и номинант приходит в себя в палате через пару минут после того, как санитары перегружают звездное тело с каталки на кровать. Просто открывает глаза — прозрачно-голубые, оттененные длинными ресницами (зачем мужику такие ресницы?), очень красивые, и произносит мягким, каким-то шелковым голосом, очень правильно, очень по-английски: - Извините, мисс, Вы не знаете, где мой папа? Что там Сэмми говорил? Искал отца? Я понятия не имею, где в данный момент находится отец мировой знаменитости, поэтому просто игнорирую его вопрос, вынимаю из кармана фонарик и, пусть довольно бесцеремонно, но проворно проверяю реакцию его зрачков на свет. Пациент стоически терпит и только после того, как я остаюсь довольна результатом теста, опять осмеливается спросить: - Мисс… простите, как Ваше имя? - Я доктор Маршалл, Лиза Маршалл. - Доктор Маршалл, - немного испуганно повторяет за мной мужчина, - я в больнице? Что… что случилось? Авария? Мой отец, мы были вместе… Где он? С ним все в порядке? - О! А пациент то мой нехорош, - думаю я и еще раз смотрю результаты МРТ. На снимках все чисто, ни опухоли, ни гематомы. Так с чего бы мистеру Хиддлстону причудилась авария, да еще вместе с родителем? Ладно, разберемся. - Как Вас зовут? - задаю я стандартный вопрос, который задают всем без исключения пациентам, получившим травму головы. - Том Хиддлстон, - послушно отвечает мужчина. - Какое сегодня число? — второй контрольный вопрос. - Двадцать пятое мая. Все верно. Откуда тогда отец и авария? - Мистер Хиддлстон, - я давлю из себя самую свою доброжелательную улыбку, - Вы действительно в больнице, я Ваш лечащий врач, но в аварию Вы не попадали. Где Ваш отец, я не знаю, но Вы можете ему позвонить. И я протягиваю Томасу его Айфон. Мужчина как-то подозрительно смотрит на новенький гаджет, потом переводит взгляд на меня, и что-то в том, как он смотрит, как будто пытается не пустить рвущееся наружу отчаяние, заставляет меня приблизиться и успокаивающе погладить его по плечу. - Но как же? - Хиддлстон непонимающе качает головой, - папа вез меня из колледжа… на каникулы… а потом темнота. Я ударился головой, да? Я киваю головой, а сама думаю, что зря я не спросила, какой сейчас год. - Вы сказали, можно позвонить? Где у вас тут телефон? - Томас делает попытку встать с кровати, но я мягко удерживаю его за плечи, и он откидывается на подушку. - Голова кружится, - признается он. - Ничего, пройдет, - успокаиваю я пациента, - вот, возьмите Ваш телефон, позвоните отцу. - Что это? - опять недоверчивый взгляд на смартфон. Господи, дай мне терпения! - Телефон, - вкладываю тонкий кусок пластика прямо Хиддлстону в руки, попутно отмечая, какие холодные, просто ледяные сейчас у него пальцы, - Ваш телефон. Номер отца, наверняка, есть в списке контактов. Том неуверенно вертит в руках Айфон, так, как будто не знает, что с ним делать. Как будто видит впервые в жизни. Ну точно! Про «какой сейчас год» нужно было спросить в первую очередь. И пока я раздумываю, как бы поделикатнее сказать пациенту, что колледж он давным-давно окончил, Томас ловит свое отражение в глянцевом экране смартфона. Удивление, непонимание, страх — именно в такой последовательности сменяются эмоции на лице Тома, прежде чем он отрывает взгляд от экрана и поворачивается ко мне. У него чуть вытянутое лицо с острым подбородком, вьющиеся волосы до плеч, мягкая рыжая бородка, мелкая сетка морщин вокруг глаз, и мне почему-то кажется, что вот с таких лиц древние мастера рисовали иконы. - Томас, - я присаживаюсь на краешек его кровати, - все хорошо, все пройдет. Это просто потеря памяти, все вернется. - Потеря памяти?! - почти кричит мужчина, - Но я помню! Я прекрасно все помню! Меня зовут Том, мне шестнадцать лет, и я должен был сегодня приехать домой на каникулы. Откуда вот это все?! Том трогает пальцами бородку, так неуверенно, как будто бы прикасается к чужому лицу, затем, аккуратно положив телефон сбоку от себя, смотрит на свои пальцы, смотрит, как на что-то чужеродное, неприятное. Он проводит ладонями вдоль ключиц, обхватывает себя за плечи, так, как будто бы ему холодно. А я думаю, что пора уже прекращать эти мучения. Даже не могу представить, что должен чувствовать шестнадцатилетний парень, внезапно очутившийся в теле взрослого мужчины. А он вцепляется пальцами в свое лицо так, как будто хочет его расцарапать. - Том! Том! - я отнимаю его руки от лица и от досады чуть прикусываю губу: на его щеке, чуть выше бородки, все-таки остается царапина, - Том, так бывает. Ты просто забыл. Сейчас две тысячи девятнадцатый год. Ты вспомнишь, Том. - Две. Тысячи. Девятнадцатый, - почти по слогам проговаривает Хиддлстон, - я забыл двадцать два года своей жизни? Я медленно киваю головой. - Это почти что забыть всю жизнь, - и по небритой щеке медленно катится слеза. Тебе хочется прикоснуться, вытереть соленую дорожку, ты даже поднимаешь руку, но в последний момент одергиваешь себя — нельзя! Нельзя прикасаться к пациенту вот так — как будто хочешь помочь, как будто тебе не все равно. Ты должна лечить его, а не жалеть. - Можно мне зеркало? - тихо спрашивает Том, - обычное зеркало. - Конечно, - я хлопаю себя по карманам, естественно, безрезультатно — моя пудреница в сумочке в моем кабинете, а то зеркало, что висит в туалете, я снять не смогу. - Нет? - грустно спрашивает Томас. - Есть камера — одобрительно улыбаюсь я, беру в руки сотовый и снова ловлю непонимающий взгляд Хиддлстона. - Это телефон? Как Филипс-Спарк? Ну… я видел такой у отца. - Этот лучше. Его нужно включить. Приложите сюда палец — и я показываю на сканер отпечатка пальца. Когда экран смартфона загорается, я быстро нахожу иконку фотокамеры. Мелькает мысль о том, сколько бы отдали журналисты желтой прессы за возможность заглянуть в Айфон Тома Хиддлстона, и следом приходит другая, как много они выложили бы за то, чтобы увидеть его здесь? Я не пущу их сюда! - непонятно почему вдруг появившиеся злые слезы жгут глаза, и я отворачиваюсь, чтобы мой пациент ненароком не увидел их, - я не пущу сюда никого из чертовых журналюг! Они не увидят Тома таким… таким по-детски потерянным. Я включаю фронтальную камеру и передаю гаджет Тому. Он несколько минут молча смотрит в экран, затем устало закрывает глаза, как будто не хочет больше себя видеть. - Как такое возможно? - тихо спрашивает он. - Мозг — штука сложная, - отвечаю. Мне не хочется вдаваться в медицинские подробности, - сложная даже для нас, врачей. Иногда выдает что-то подобное. - Это лечится? - мужчина все еще не открывает глаз. - Это пройдет безо всякого лечения, Том, - я стараюсь говорить как можно увереннее. - Когда? Хотела бы я знать, когда. - Я не знаю, - честно отвечаю я и, наплевав на врачебную этику, смахиваю ладонью прозрачную слезинку, что катится сейчас из-под прикрытых век моего пациента.

***

Я оставляю Хиддлстона на попечении его пиар-менеджера, похожего на студента колледжа Люка Виндзора, пишу назначения медсестре и наконец-то уезжаю домой. Никогда раньше не интересовалась знаменитостями, если не считать непродолжительный период на заре моей туманной юности, когда мне просто снесло крышу от одного американского рок-музыканта. Но сейчас мне почему-то захотелось узнать побольше о моем пациенте, поэтому я захожу в интернет и бегло просматриваю страницы сайтов и ролики на Ютубе. Одно видео, сделанное шесть лет назад, заставляет меня буквально прилипнуть к экрану. Том, тогда еще не имевший привычку носить бороду, по-мальчишески худой и немного нескладный, пытающийся как-то усесться на низком диванчике, что непросто, учитывая длину его ног, одетый в белую рубашку, которая еще больше подчеркивает его худобу, отчего глаза, и без того яркие, сейчас, кажется, занимают пол-лица и горят еще ярче, немного смущенно и вместе с тем довольно уверенно говорит в микрофон: «У человека две жизни, и вторая начинается тогда, когда мы понимаем, что жизнь всего одна». И мне очень хочется, чтобы сейчас Том тоже посмотрел это видео, чтобы послушался сам себя. Мое следующее дежурство только через два дня, но я прихожу накануне вечером. Прекрасно понимаю, как глупо это, должно быть, выглядит, но я не могу ничего с собой поделать. Мне просто нужно видеть нежно-голубые глаза моего нового пациента, мне хочется слышать мягкие интонации его голоса, этот его безупречный английский, я думаю, что могла бы просто сидеть рядом и слушать, как он зачитывает вслух телефонный справочник. Интересно, что чувствуешь, когда сидишь в зрительном зале, близко-близко к сцене, и смотришь, как он играет? Я думаю о том, как много я потеряла, что не видела Тома в театре. Мне и в голову не приходила такая идея — сходить на спектакль с Хиддлстоном, а сейчас бы я, наверное, купила бы сразу несколько билетов, чтобы ни один раз насладиться его игрой. Когда я захожу в палату, освещенную тусклым светом ночника, Томас сидит на кровати, уткнувшись в планшет, но поворачивает ко мне голову, чуть только я открываю дверь. - Доктор Маршал! - на лице его появляется улыбка, такая славная, что мне радостно оттого, что я решила не ждать начала своего дежурства, - разве Ваша смена начинается не с завтрашнего утра? И, чуть смутившись, поясняет, увидев мою удивленно приподнятую бровь: - Я спрашивал у одной из медсестер… понимаете, хотел узнать, долго ли мне тут еще… - Не торопитесь, Томас, - перебиваю я его, - я хочу быть совершенно уверенной в том, что Вы здоровы, прежде, чем отпустить Вас. Это эгоистично, это непрофессионально и вообще черт знает на что похоже, но я не хочу отпускать своего пациента. Томас в ответ только вздыхает и трет пальцами бородку. Жест настолько нехарактерный для подростка, каким он себя помнит, настолько мужской, что наверняка это подсознание подкидывает ему такое движение, привычное в сегодняшней, взрослой его жизни. - Как Вы себя чувствуете, мистер Хиддлстон? - спрашиваю. - Том, пожалуйста, - моего пациента явно коробит это «мистер». - Как скажешь, Том, тогда и ты зови меня Лиза. Так как ты себя чувствуешь? Голова не болит? Может быть, кружится? Том отрицательно качает головой. - Как я себя чувствую? - спрашивает он несколькими секундами позже, - как будто я попал в будущее. Это… это даже весело! И Том опять улыбается, легко и радостно. - И как тебе здесь, в будущем, Том? - Ну, знаете, могло быть и хуже. У меня приличный счет в банке, мне без проблем продадут в магазине алкоголь, и у моей улыбки в Твиттере есть аккаунт, - Хиддлстон кивает в сторону планшета. - Значит, Твиттер, да, Томас? - Люк, мой пиар-менеджер, я и не знал, что есть такая профессия, - Том с трудом подавил немного нервный смешок, - он рассказал мне вчера, чем я тут занимаюсь, рассказал про меня. И потом я читал… О, я много чего про себя прочитал в этом вашем интернете. Могу себе представить, что может быть написано в сети про знаменитого актера. Когда домыслы журналистов и фанатов выдаются за нечто само собой разумеющееся, когда хвалебные отзывы перемешиваются с грязными сплетнями — кто спокойно может это принять? - Том, в интернете часто пишут всякую чушь. - Да, я читал Дэйли Мэйл, наверное, это что-то вроде, только масштабнее. Знаете… знаешь, оказывается, я без ума от своего партнера по съемкам, этого блондина, Хэмсворта, - Том проводит пальцем по экрану планшета и показывает мне фотографию его киношного «брата» Тора. - Ну, он симпатичный, я тебя понимаю, - пытаюсь свести все к шутке, и, кажется, мне это удается, потому что Том смущенно прыскает в кулак и, согнувшись почти пополам, прячет в ладонях лицо. - Извините… то есть, извини, Лиза, просто это странно. Я никого не знаю из тех людей, с которыми работал, с которыми работаю сейчас. Господи, я даже не знаю, что у меня есть племянница, представляешь? Хорошо, что у меня нет детей, иначе как бы я мог взглянуть им в глаза? Хорош был бы отец, который не помнит собственных детей. - Том, - я осторожно касаюсь его ладони, и он чуть вздрагивает, но руку не убирает, - это пройдет, я говорила. Ты все вспомнишь. - Когда, Лиза? Как скоро я вспомню?! - Тише, Том, - я сильнее сжимаю его холодные пальцы. - Извини, - Хиддлстон накрывает мою ладонь своей. Он делает это безотчетно, возможно, ему просто нужно почувствовать сейчас тепло, а меня вдруг прошивает желание, внезапное и такое сильное, что я от греха освобождаю из его пальцев свою ладошку. Томас смотрит чуть разочаровано и опять извиняется. Почему-то он всегда извиняется. - Я помню, ты говорила, что мозг — это сложно, и что память вернется, но я просто не знаю, на что мне рассчитывать. Люк сказал, что сейчас в театре вместо меня играет актер замены, и многие зрители сдают билеты, а я не хочу никого подводить. Они спрашивают, буду ли я доигрывать сезон, а мне нечего им сказать. Как я могу играть в пьесе, которую я даже не читал? Я не знаю, что ему ответить. Если бы можно было выписать Тому таблетки, поставить капельницу, да что там — если бы можно было вскрыть его череп и с помощью операции вернуть ему память, я бы, не колеблясь, велела бы медсестрам готовить операционную. Но я не могу сделать ничего, я чувствую себя беспомощной. Я могу просто быть рядом, хотя он меня об этом и не просил. Зато прошу я: - Почитай мне. - Что? - непонимающий взгляд прозрачных глаз. - Эту пьесу, что ты играешь, почитай мне ее. Усмешка кривит губы Тома, но пропадает, когда он понимает, что я не шучу. Я нахожу в интернете пьесу и следующий час наслаждаюсь тем, как мировая знаменитость, отличный актер Том Хиддлстон читает по ролям Предательство Пинтера только для меня одной. Как там говорится? Мастерство не пропьешь? Я скажу больше — мастерство не забудешь.

***

Я выписываю Хиддлстона еще через три дня. Когда я отдаю ему рецепт на лекарство от головной боли, на тот случай, если она вдруг будет беспокоить Тома, то спрашиваю, встретит ли его кто-нибудь, чтобы отвезти домой. Уже не мой пациент равнодушно пожимает плечами, говорит, что в состоянии сам добраться до дома. Я желаю ему всего хорошего, а он в ответ молчит и только натянуто улыбается. Я прошу его показаться мне через две недели, все-таки сотрясение мозга — вещь не вполне безобидная, а Том смотрит на меня так, как будто хочет о чем-то попросить, но не может решиться. Наконец он кивает головой, как будто сам себе, каким-то своим мыслям, и все-таки решается: - А можно я приду просто так? И я думаю, кто сейчас задает мне этот вопрос: взрослый мужчина или шестнадцатилетний мальчишка? И еще я не знаю, кому именно должна сейчас ответить «Нет». Сомнений в том, что я должна отказать, и не важно, кому из них, у меня нет — видеться «просто так» с подростком я не буду, а рассчитывать на то, что в жизни Томаса Хиддлстона после того, как к нему вернется память, мне окажется место, думать глупо и наивно. Сомнений нет, но отказать я не могу. Хиддлстон слишком хорош, чтобы я могла ему отказать. Поэтому я игнорирую его вопрос и вместо ответа предлагаю подвезти его домой через час, когда закончится моя смена. Он опять смотрит, долго-долго, и я не могу прочитать его взгляд, а потом молча кивает и покидает мой кабинет. Том ждет меня около машины. Я спрашиваю, как он угадал мой автомобиль, а он смеется и отвечает, что мы — я со своим метром с кепкой и громадный Шевроле-Траверс — настолько друг другу не подходим, что вопреки здравому смыслу просто обязаны быть вместе. Зато Хиддлстону в моей машине комфортно. Есть, куда вытянуть его бесконечные ноги. Поездка его явно занимает. Сначала он с абсолютно мальчишеским восторгом рассматривает новенький автомобильный салон, а потом, когда машина выруливает с больничной парковки и вливается в дорожный поток, Том, не отрываясь, смотрит на лондонские улицы. - Лондон не изменился, - все так же глядя в окно, говорит мужчина, когда до его дома остается каких-то пара километров, - и в то же время изменился. - Что изменилось? - интересуюсь я. - Он стал…, - Том чуть запнулся, подбирая подходящее слово, - он стал быстрее. Я соглашаюсь. У этого города сумасшедший ритм. Мне он нравится. Судя по довольному лицу Тома — ему нравится тоже. Я паркую автомобиль у неприметного домика в Белсайз и констатирую очевидное: - Приехали. Том смотрит на свой дом из окна автомобиля и, кажется, не решается выйти. - Я могу тебя пригласить? - спрашивает, - не подумай ничего такого, я просто не хотел бы заходить в свой дом один. Я даже не могу назвать этот дом своим, понимаешь? Наверное, я понимаю. Это все равно, что войти в гостиницу, только на входе тебя не будет встречать администратор. - Ты мог бы попросить кого-то из родных или друзей, - говорю я, хотя кого я пытаюсь обмануть? Я рада приглашению. - Моих родных нет в Лондоне. А друзья… Я кроме тебя в этой жизни никого и не знаю… - Действительно! - Прости, - Том краснеет, смущенный тем, какую бестактность сейчас ляпнул, - краснеет, как мальчишка, даже уши горят. - Ладно, - я легко пихаю его в бок, - проехали! Показывай свои хоромы. - У меня четыре спальни, - задумчиво произносит Том после того, как осматривает свое жилище. Наверное, так покупатель бы осматривал недвижимость, которую планирует купить. - Зачем мне одному четыре спальни? - похоже, его недоумение вполне искреннее. - Много не мало, - пытаюсь отшутиться я, но Тому не смешно. - Прости, - опять извиняется он, - я не похож на радушного хозяина, может потому, что сам чувствую себя в гостях. Наверное, я должен предложить выпить или… - Или, - перебиваю я Хиддлстона, - тебе точно пить нельзя, не в ближайшее время. - Хорошо, соглашается Том, - тогда чай? Или, может быть, кофе? Я не знаю, есть ли у меня что-то к чаю… Том поспешно скрывается на кухне, и до меня доносятся звуки открываемых шкафов, звякание посуды и, наконец, приглушенное «Fuck fucking fuck!» Я спешу на кухню посмотреть, что вынудило выпускника Итона ругаться, как портовый грузчик, и вижу, как мой бывший пациент трясет красной, как панцирь рака, ладонью. - Я заваривал чай, - Том дует на обожженные пальцы, - вот, пролил. «Тридцать три несчастья» - говорила про таких, как Хиддлстон, моя бабушка. Я включаю холодную воду и какое-то время держу ладонь Тома под краном. Плохо. Будут волдыри. Я не спрашиваю, есть ли у него аптечка, какой смысл, он все равно не знает, поэтому, наплевав на церемонии, ищу ее сама. Аптечка находится, но там только аспирин, презервативы (я многозначительно хмыкаю) и пара бинтов. Том целует меня, когда я почти заканчиваю бинтовать его руку. Как-то неожиданно я оказываюсь зажатой между кухонным столом и широкой грудью Тома. Его здоровая ладонь обхватывает мой затылок, его бородка щекочет мне подбородок, я опускаю ладони ему на грудь и чувствую, как под моими руками тяжело бухает его сердце. Он целует осторожно, очень нежно, его язык порхает по моим губам, как будто просит впустить, и я приоткрываю губы, углубляю поцелуй, позволяю нашим языкам танцевать безумный танец. Очень скоро мне становится мало воздуха, и я с сожалением отрываюсь от его губ, но он, видимо, понимает по-своему, потому что - черт бы его побрал! - опять извиняется. - Прости, - и он опускает руки, - я не должен был. - Нет, Том! - я дотрагиваюсь пальцем до его губ, закрывая, запечатывая его извинения. Но он перехватывает мое запястье, целует пальцы. - Я, наверное, не умею…, - его скулы опять окрашиваются в красный, - я не особо силен в этом. Глупый. Знал бы он, как изумительно вкусно он целуется. Знал бы он, как сильно я пожалею после. Знал бы, как я буду жалеть, если сейчас он не поцелует меня еще раз. И я тянусь за его губами, сминаю их, провожу языком по зубам, врываюсь в теплый рот, и слышу его глухой стон, он снова кладет руку мне на затылок, и я бедром чувствую его желание. Когда мы прерываем поцелуй, чтобы снова глотнуть воздуха, Том с улыбкой произносит: - Знаешь, в том, чтобы находиться в этом теле, есть свое преимущество. И осознание того, что именно, главное - с кем! С шестнадцатилетним мальчишкой, пусть и запертым в шикарном теле взрослого мужчины — я творю, обрушивается, как лавина. Я торопливо, как-то скомкано целую его, шепчу «Ты чудесный, Том!», ищу свою сумочку и пулей вылетаю из этого дома. Через три квартала меня останавливает дорожный патруль и выписывает штраф за превышение скорости — настолько быстро пытаюсь я убежать от ласковых губ Тома Хиддлстона.

***

Том не приходит ко мне на прием через две недели. Через три не приходит тоже. Через месяц я его и не жду. Я говорю себе, что поступила правильно. Чтобы через секунду начать себя ругать за то, что струсила. Я не слежу за новостями из мира шоу-бизнеса, чтобы случайно не наткнуться на фото Хиддлстона, и уже через полгода с трудом могу вспомнить его лицо. Но почему-то помню осторожные, легкие поцелуи и небольшое раздражение на подбородке от его бороды. Мне напоминает о моем бывшем пациенте Сэм. Такая вот ирония — бывший любовник не дает забыть о несостоявшемся. Мы сидим за кофе в ординаторской, в редкий короткий период затишья, когда никому из больных не нужно наше с Сэмом внимание. Мужчина скролит ленту новостей в телефоне и вдруг зовет меня, привлекая внимание: - Лиз, детка, помнишь нашего ушибленного? Ну, того супер-стар, который свалился с лестницы в театре? - Что такое? Что там? - резко вскидываюсь я и вырываю у Сэма смартфон. Ничего особенного. Том Хиддлстон вчера получил премию Лоуренса Оливье за роль в пьесе, которую он не помнит. Я внимательно разглядываю каждую фотографию, сделанную на вручении театрального Оскара — на всех них мой бывший пациент, одетый в строгий темно-синий костюм, выглядит настолько уверенно, как будто и не было этого потерявшегося во времени смущенного мальчика-мужчины, каким я видела его. Я включаю видео церемонии. С несколько отрешенным видом Томас позирует под прицелами фотовспышек, флиртует с какими-то актрисами, дает короткое интервью. Интересно, когда он вспомнил? Что ему помогло? Или память вернулась спонтанно? Ответ на мои вопросы находится, стоит мне посмотреть сам момент награждения. Когда Том поднимается на сцену, и ведущая вручает ему статуэтку, когда он разворачивается к зрителям, что-то в его движениях, в том, как он оглядывает зал, как будто до конца не осознает, что это происходит именно с ним, говорит мне, что он все еще шестнадцатилетний Томми, которого отец привез из колледжа на каникулы. Но проходит несколько долгих секунд, во время которых в зале стоит мертвая тишина, и во взгляде Тома мелькает что-то, похожее на узнавание. Он моргает раз, другой и тихо произносит в микрофон: - У меня чувство, что все это уже со мной было. «Конечно, это было с тобой, Том, ты уже получал эту премию одиннадцать лет назад», - думаю я. В зале раздаются подбадривающие аплодисменты, и выражение лица Тома неуловимо меняется. Как будто кто-то стер ластиком этот налет неуверенности. - И я счастлив и горд снова стоять на этой сцене, - продолжает Том, и на его лице расцветает улыбка победителя. И аплодисменты становятся громче. Хиддлстон говорит что-то еще, кого-то благодарит и, взмахнув рукой по окончании торжественной речи, уходит за кулисы. А я понимаю, что пялюсь в экран с совершенно идиотской счастливой улыбкой. Когда в динамиках звучит голос администратора, объявляющий о том, что в приемном меня ждет очередной пациент, я возвращаю Сэму его телефон, целую его в чуть небритую щеку, просто потому, что у меня отличное настроение и хочется расцеловать весь мир, и, пританцовывая, направляюсь в приемное.

***

Я вижу Тома через две недели. Когда, злая и измотанная после суточного дежурства, я выхожу из больницы, то вижу припаркованный рядом с моим Шевроле синий Ауди. Хиддлстон стоит рядом, облокотившись на капот, в одной руке у него кусок пиццы, в другой стаканчик газировки, но выглядит почему-то так, как будто находится на приеме в Виндзорском замке, а вместо одноразового стаканчика у него в руке бокал Кристалл. - Привет! - говорит он с набитым ртом и салютует мне пластиковым стаканчиком. - Привет! - я очень надеюсь, что моя улыбка сейчас не выглядит натянуто, - собирался ждать здесь до вечера? - Нет, - и Томас кусает пиццу. Он делает это так вкусно, что у меня в животе начинает предательски бурчать, - я позвонил в твое отделение, медсестра мне сказала, когда ты заканчиваешь. Я думаю о том, что сделаю выговор этой несдержанной на язык медсестре, как только узнаю, которая из них проболталась. - Ты говорила, что я должен тебе показаться, - Хиддлстон дожевывает один кусок и тянется за вторым. Огромная пицца лежит в картонной коробке на капоте щегольской Ауди, явно диссонируя с внешним видом автомобиля и его владельца. Почему-то все пиццы в картонных коробках ассоциируются у меня со студенческой общагой. - Угу, полгода назад, - я пожираю пиццу глазами, как будто не ела по меньшей мере целый месяц. Томас следит за моим взглядом и протягивает мне кусок, довольно большой. - Шпашибо, - благодарю я его, откусывая сразу половину. Наверное, это ни фига не эстетично, не сексуально и вообще ни разу не похоже на картину «девушка и мужчина ее мечты», я усиленно работаю челюстями, пытаясь прожевать пиццу, соус течет у меня между пальцами, и Том берет салфетку, вытирает мои руки, смеется и дает мне еще один кусок. - Не торопись, обжора! Тут много, и в салоне есть еще две коробки. Поехали на пикник! Двумя часами позже, когда мы, сытые и разомлевшие от лени, солнца, разговоров о всяких пустяках и еще чего-то, чему я никак не могу найти название, чего-то очень хрупкого и нежного, что есть сейчас между мной и Томом, лежим на клетчатых пледах на лужайке в парке Примроуз, когда голова Тома покоится на моем плече, и я лениво перебираю пальцами его длинные, чуть волнистые волосы цвета темного меда, тогда я решаюсь спросить: - Так почему ты не приехал раньше? Потому что я сбежала? - Нет, - улыбается Том, - кто бы на твоем месте не сбежал? Я думал, что ты — единственная, кого я знаю в этой своей новой, взрослой жизни, поэтому меня тянет к тебе. Но когда память вернулась, оказалось, что ты — единственная, кого я хочу не забыть. - Это случилось там, на церемонии? Хиддлстон кивает головой. - Когда я вышел на сцену, когда в глаза мне ударил свет софитов… Знаешь? Как будто тумблер щелкнул. Я чуть не закричал от неожиданности. - Ты отлично держался, - я легко глажу его по плечу. - Иначе нельзя. Этой публике только кинь кость, - усмехается Том, - загрызут. - Я не сбегу больше, - даю обещание, зарываясь лицом в его мягкие, пахнущие шампунем волосы. - Я знаю, - он притягивает меня ближе. - Я не буду ходить с тобой куда-нибудь, где на меня будут нацелены десятки фотокамер, и где на меня будут смотреть, как на белую ворону, если на мне не будет платья с вырезом до пупка. - Не нужно, - Томас целует меня в висок, - не нужно делать ничего такого, чего бы ты не хотела. Просто будь. Я плохо помню, как мы возвращались из парка домой. Помню только как, сидя рядом с Хиддлстоном на пассажирском сиденье его Ауди, ласкала его бедро, едва касаясь пальцами паха, как будто не нарочно, и тогда он шипел сквозь зубы, говорил, что я рискую получить себе в отделение нового пациента, если он кого-нибудь собьет, а мне придется таскать ему в тюрьму передачи. Я помню его торопливые сухие поцелуи, которыми он покрывал мое лицо, едва за нами закрылась дверь его дома. Я помню его сбитое дыхание, и как подрагивали его пальцы, когда Том освобождал меня от одежды. Помню, что когда он впился губами в мою шею, я подумала, что завтра придется надеть водолазку с высоким горлом, чтобы никто не задавал вопросов, откуда у меня характерные отметины на шее. Я помню, какие твердые мышцы у него на животе, как восхитительно было чувствовать их ладонями. Помню его вкус — чуть терпкий, пряный, когда я ласкала его ртом. Я помню, как моя грудь умещалась в его руках — так, как будто была специально подогнана именно под ладони Хиддлстона. Помню, как он ласкал меня внизу, этот звук, немного пошлый, когда его язык проходился по моим губкам. Я помню, как он брал меня, как двигался во мне, медленно, растягивая удовольствие, долго удерживая меня на самой грани, не давая сорваться в оргазм до тех пор, пока я не стала умолять его позволить мне кончить. Я помню эту нашу ночь во всех деталях, она записана у меня на сердце, как информация на жестком диске компьютера, и эта информация не потеряется случайно, ее можно только стереть с помощью определенных команд. Я помню эту ночь так хорошо, потому что, прежде чем мы занялись любовью, Хиддлстон шепнул мне: - Я хочу, чтобы ты не забыла.