Голоса

За мной едет катафалк, знаю, что со мной не так. Вою, вою по чужим, таким же диким, как и я.

Осознание того, что это расплата, приходит после первых двух трупов. Богатенький мальчик, любивший веселье, и тихая служанка, так и не проснувшаяся утром. Ничего общего, кроме того, что они оба теперь были мертвы. Осознание приходит еще до истерики секретарши, до того, как ее звенящий голос раздается на весь дом, как набат. — Фигурки исчезли, посмотрите же! Осталось восемь! Филипп сидит в кресле своей комнаты, думая, как же выбраться с загадочного острова, но вместо плана действий в голове только крики — те самые, которые все еще не дают спать по ночам или преследуют призраками в темных закоулков больших городов. Нигде нельзя оставаться надолго — чтобы призраки не поймали, нужно быть быстрее их. И поэтому Филипп бежит. От себя прошлого, куда угодно, лишь бы не слышать. Купюры — предоплата за работу, которая никогда не будет выполнена — тянули карман; он почему-то до сих пор не спрятал их в чемодан, а так и носил с собой, будто деньги помогут сбежать с этого острова. Будто до этого деньги ему помогали. Забыться на пару дней или недель — да, забыть — никогда. Можно было построить себе бумажный плот и утонуть еще у берега. Он мог обклеить деньгами хоть всю комнату или весь дом — ничего бы не изменилось. Они заперты в ловушке, как дичь. Крики становятся громче — но это секретарша вновь срывается на истерику. (Может, удастся хоть развеяться перед…) Он допускает себе много грязных мыслей, а некоторым разрешает срываться с языка. Секретарша — Клэйторн? — действительно красивая, с пронзительным взглядом и ухоженным личиком, но он чувствует — не так проста, как кажется на первый взгляд. Кого она там убила? Оправдывалась, как и все остальные в комнате, хотя Филипп чувствовал: они все виновны. Иначе что он делает среди них? Своих демонов он знает. Лиц, конечно, не помнит, потому что это первое, что он забыл, проводя месяцы в алкогольном и наркотическом безумии после войны. Лица — это не главное. А вот голоса… Звенящие, умоляющие, проклинающие на своем языке, когда огонь жег дома вместе с ними. Филипп никогда не был милосердным и потом, когда перебирал в руке грязные камушки, стоившие дороже его самого, не испытывал совести. Несколько жизней ничего не стоят. Количество трупов в доме увеличивается. Он допускает себе еще одну мысль — можно сбежать, нет, нужно сбежать, выжить, потому что жить-то ему нравится, а умирать таким молодым даже как-то обидно. У генерала была война и смысл жизни — в ней, у богатого мальчика — бесконечные вечеринки таких же богачей, даже у секретарши, он чувствовал, было в прошлом что-то ценное. А у него — только Африка и попытки забыть ее. Снова кровь на руках, уже привычная, и от запаха не мутит и не выворачивает, как ту же секретаршу. Никаких чувств. Филипп обнимает Веру и говорит, что они вместе сбегут. Пытается найти в себе самом веру в это — и не находит. Они — загнанные звери; он еле давит в себе желание сжечь этот чертов дом. Только когда Вера наставляет на него пистолет, становится обидно. Он поверил ей, хотя знал, что не все так просто в этой девушке, а теперь поплатится за это. И не только за это, конечно. Спустя столько лет призраки наконец его догнали. Расплата — предательство. Осознание пришло не после первых двух мертвых тел на Солдатском острове. Гораздо раньше, много лет назад — после тех двадцати трупов, оставленных тлеть в Африке. Когда пришел на пепелище рано утром и не увидел ничего. Были люди — и нет их больше. И сейчас также. Он отдает то, что когда-то давно взял в долг. Море бьется о скалы, и ветер оставляет на губах соль — или это его собственная кровь. (Гореть заживо, наверное, в стократ хуже). Вкус металла и истошный крик Веры. Голоса, кричащие от боли в горящем доме, затихают в шепоте моря.