Кровавый Бог

Он смотрел на свои мозолистые руки. Он боялся снять перчатки. Он видел кровь своих людей на своих руках. Он смотрел в зеркало и не видел себя. За секунду белый обращался в горький кофейный, почти чёрный, как порох на одежде или как сажа на щеке. За секунду фиалковый поглощал алый, как пламя, в котором горел он сам, и как кровь, в которой его топили. Или он сам себя топил. Всепоглощающая ненависть к себе граничила с безумной жаждой жизни. Он сидел, сгорбившись, сжимая замёрзшими пальцами тлеющую папиросу, пепел с которой прожигал брюки. С походных ботинок на пол капала весенняя грязь. Или это была его личная грязь? Короткие, словно поседевшие пряди закрывали лицо. Раньше они были белоснежными, но всего за пару лет потеряли всякий цвет. Осталось только три. Красный, серый, чёрный. Он постарел, и эта нежданная старость (хоть на вид ему всё те же 23 года) свалилась на спину с такой тяжестью, словно он был тем самым бурлаком, каких так много было на Волге. Правда, нет сейчас на Волге ни бурлаков, ни купцов, ни кого-либо ещё. Все ушли воевать. Рубашка жалкой тряпкой висела на плечах, такая же серая, как и его волосы, открывая все его многочисленные шрамы. Самый большой — на сердце, всё ещё покалывал, будто Москва до сих пор сопротивлялась наступлению красных. Каждый из этих «трофеев» начинал неприятно зудеть, стоило хоть одному городу проявить недовольство и сопротивление, поэтому забыть о них не получалось. Он уже не мог сосчитать количество подобных ранений и даже не удивился бы, если на спине его шрамы уже сложились в надпись «Коммунист». Заживут ли эти шрамы когда-нибудь, отдираясь со старой кожей, или впечатаются в тело навсегда, напоминая о страшных временах? Он слишком устал. Вся жизнь пробежала перед глазами. Он помнил всё. Помнил запах Северного моря, с которого пришёл Рюрик. Помнил блеск куполов Киева. Помнил голос Византии, когда его крестили. Помнил звук скрещивающихся клинков на Куликовском поле. Помнил Москву в огне. Помнил чертовскую слабость, когда его землю разоряли поляки, и обретённую силу, когда он стал Империей. Он вообще много чего помнил. Возможно, даже больше, чем надо бы. И только сейчас целиком осознал, как много крови было в его жизни. Возможно, пора платить за эту кровь собственной жизнью? Может, настало и его время умереть, как той же Византии и Золотой Орде? Во всяком случае, это было бы иронично — пасть, как твой самый заклятый враг. Если так подумать, Орда тоже погиб из-за внутренних распрей, а он лишь приблизил его конец. Кто же приблизит конец его самого? Может, это будут братья Байльшмидт? Нет, сейчас им явно не до него, справиться бы с угрозой со стороны других стран. Вполне вероятно это будет Британия. Вот уж кто охотлив до чужих земель, да и старые счёты и личные обиды не забыты. Но и не исключено, что Франциск будет ставить палки в колеса Артуру, и, возможно, он сам захочет завершить дело 1812 года. Впрочем, не имеет значения. Он с усилием поднял голову и взглянул в зеркало. Лицо отражения вдруг прорезал оскал, обнажая звериные клыки. Другой он начинает шевелить губами, беззвучно, а в его взгляде плескается мрачное дикое торжество, словно он был одним из тех гладиаторов, что перерезал всех и получил право на жизнь. Мерзкий шёпот набатом раздаётся в голове, сводя с ума. Он не имеет права зваться человеком после этого. Он — зверь. Он — оружие. Он — пёс, что бросается на каждого, в чью сторону укажет хозяин. Он — страна. Он — Советский Союз. Собственные бесы выступают из тьмы, сверкая безумными красными глазищами, скаля пасти, крадясь и ожидая, когда он поддастся слабости, чтобы в эту же минуту броситься на него и растерзать, отрывая куски плоти, заливая доски его грязной, чёрной кровью. Он пытался бежать от них, пытался, но куда бы он ни пришёл — везде смерть, везде демоны, везде отражение его греха. Разве так должно быть? Разве должен русский против русского сражаться не на жизнь, а на смерть? Разве должен желать старший брат перерезать глотку младшему? Разве должны сжигать селения за неповиновение новой власти? Разве должен он сходить с ума? Разве должна застилать ему глаза алая пелена? Разве может он отгородиться от своего народа? Нет, так не должно быть! Быть может, это его наказание. Он сам отрёкся от своего бога, от своей веры, от своего царя, от своих детей. И в тот момент, когда он встал на колено перед тем, другим, красным, его мир тоже стал красным, навсегда утеряв тот чистый непорочный божий цвет. Или это явились по его душу древние павшие боги, пришедшие из тех времен, когда он был совсем ребенком? Пришли отомстить за то, что он отказался от них ради света, надел серебряный крест на шею и принял новое имя. Давно забытые, они восстали из праха и воплотились в людях, развязав войны и жестоко наказывая его народ за предательство. И вот уже грозный лик Перуна мелькает среди красных рядов, а в лагере белых гуляет никому не видимый Чернобог. И еще один, его личный кровавый бог, что который день сводит его с ума. Бесы уже совсем рядом: за твоей спиной, перед твоим лицом. Сделай шаг — пади в бездну Ада. Отрекись от себя, отныне ты сам себе не принадлежишь. Возьми охотничий нож, что воткнут в стол. Возьми винтовку, что стоит у стены. Возьми, и иди на войну. На священную войну белого и красного. У тебя все равно ничего не осталось, верно? Так к чему эти сомнения? Отбрось гордость, отбрось принципы, в нашем новом мире они ничего не стоят. Отпусти свою ярость, отпусти свою жажду. Убивай своих врагов, напои землю кровью. Отдайся мне. Выпусти меня. Я сделаю всё сам. Во имя нового мира.