***
Над деревней все больше сгущаются сумерки, а душный июльский воздух без малейшего намека на хоть какой-нибудь ветер душит; где-то вдали шумит центр Конохи, наполненный людьми, а прямо под окнами трещат цикады. Цунаде, переминаясь с ноги на ногу, стоит возле простой деревянной двери и буравит ее пустым взглядом. Руки сжимают небольшой подсумок, скрывающий в себе простой гребень и ножницы, а в мыслях вакуум. Химе Сенджу никак не решается постучать, хотя и сама не знает, почему, ведь это уже не впервые, когда она пришла к товарищу. Но в голове все та же пустота и этот факт абсолютно не играет роли, ведь этот раз не такой, как прошлые — Орочимару дал свое согласие на визит, что было абсолютным нонсенсом. Девушка шумно выдыхает и поднимает руку, дважды стуча костяшками по вертикальной плоскости двери и, считай тут же, отскакивает на пол шага, когда вместо шероховатой древесины видит перед своим носом знакомое до боли бледное лицо. Впервые дверь открыли так быстро, но не возникает и мысли на задворках разума, что ее ждали. А ведь Орочимару и правда ждал. — Проходи, — так же тихо, как и всегда, говорит Змееныш, впуская вечернюю гостью. Сенджу осматривает хозяина квартиры, по своеобразной традиции, со спины, следуя за юношей в гостиную комнату. И правда волосы отросли, раза в два уже длиннее, чем у нее самой. Орочимару садится на пол, скрещивая ноги в свободных темных штанах и легким движением тонких запястий скидывает с плеч светлую ткань укороченного домашнего кимоно. Цунаде замирает, задерживая удивленный взгляд на угловатом теле товарища, проходя по выпирающим линиям ключиц и боясь опустить глаза чуть ниже. Необходимо срочно сказать хоть что-то. — Надо намочить волосы, так стричь удобнее, — выдавливает из себя, стараясь не выдать непонятную дрожь в голосе. Змееныш же невозмутимо кивает в сторону наполненного водой графина, стоящего на столе, и продолжает сидеть с оголенными плечами и скучающим лицом. На то, чтобы побороть неловкость и схватить стеклянную посуду у Цунаде уходит пара секунд, кажущихся вечностью и вот, она уже сидит позади товарища, перебирая мокрыми, отчего-то подрагивающими, пальцами чернильные длинные пряди, чиркающие кончиками пол. На ощупь локоны оказались и правда мягкими, струящимися меж пальцев нежными шелковыми лентами. Цунаде невольно вспоминает, что однажды стригла Джирайю и его белокурая копна была абсолютно не такой — жесткие, путающиеся, словно иглы дикобраза волосы кололи нежную кожу рук. Но сейчас, пропуская блестящие угольные нити, Сенджу невольно растягивает эти мгновения, чересчур долго разглаживая неожиданно густую копну и, как ни странно, Орочимару совершенно не возражает, даже когда тонкие девичьи пальцы невесомо задевают прохладную на фоне летнего зноя кожу спины и шеи. Обычно он запрещает притрагиваться к себе (если дело не касается тайдзюцу, естественно), но в этот раз все иначе и Цунаде чувствует, как что-то теплое разливается в районе подреберья. Едва ощутимыми касаниями девушка нарочно касается бархата чужой кожи прямо под линией роста волос на шее, прикрывая в умиротворении глаза. От чудесной неги размеренных аккуратных движений Сенджу отвлекает тихий отрывистый вздох Орочимару и в тот же момент девичьи щеки заливаются маковым цветом (благо, хотя бы товарищ сидит к ней спиной и не может этого видеть). Цунаде неохотно выпускает из рук черный шелк и тянется к подсумку за гребнем. Расчесывать волосы Орочимару не настолько приятно, как перебирать пальцами, потому девушка и заканчивает довольно быстро, заменяя расческу в руке ножницами. Одно движение, еще одно, третье — и темные, будто вобравшие в себя черноту ночи нити легкими перьями опускаются на плоскость пола. Мгновение — и полоса пола возле округлых девичьих коленей усыпана угольными паутинками волос. Цунаде старательно ровняет концы прядей, пытаясь не отрезать лишнего и сохранить длину, как минимум, до середины спины — хоть и знает, что Змеенышу все равно на такую ерунду. Слабый свет лампы мешает хорошо рассмотреть, но химе Сенджу все же отмечает, что работа вышла вполне неплохой — девушка довольно хмыкает, убирая ножницы подальше. Она хочет, так неимоверно жаждет вновь коснуться теперь уже укороченных волос мягкой ладонью, провести по ним пальцами и перебирать, перебирать, перебирать... Орочимару слегка поворачивает голову, янтарным глазом поглядывая за гостьей, и словно бы хочет что-то сказать — порой его мысли и намерения Цунаде читает в змеиных зрачках. Сенджу смотрит на его волосы, а он на ее лицо. — Спасибо, — еще тише обычного шепчет Орочимару и из приятного на слух голоса напрочь исчезают все шипящие нотки. Сейчас он выглядит таким... обычным. Нет в нем привычного безразличия, пробирающего холода и скуки. Только что-то непривычное плещется на глубине желтоватой радужки. И Цунаде уже не слышит следующие слова товарища сквозь шумящую в барабанных перепонках кровь и гулкое сердцебиение, зашедшееся в невероятном ритме. В голове туман, а где-то в подкорке отпечатался скуластый профиль, очерченный нефтью волос. И девушка уже не понимает, как одним рывком наклоняется вперед, сокращая и без того небольшое между ними расстояние вовсе до нуля, и мажет алыми от собственных укусов губами куда-то в уголок чужого рта. Время замирает. Весь мир взрывается осколками реальности, когда юноша разворачивается и неумело прижимается прохладными губами к разгоряченным припухшим губам Сенджу. Ей кажется, что все происходящее лишь сон, наложенное кем-то гендзюцу, но ощущение чужой кожи под машинально приподнятой рукой дают необходимое заземление, связывают ее с настоящим. От чужого запаха сводит что-то в животе, заставляя все перед глазами кружиться в непонятном сумасшедшем танце и девушка прикрывает веки, теряя возможность тонуть в янтарном свете уже таких родных змеиных очей. Прохладная кожа пахнет совершенно иначе, чем у Джирайи или у нее самой — не терпким потом от июльского марева, а свежескошенной травой и какими-то луговыми цветами. Легкие уже горят от нехватки кислорода, а по телу разлетаются электрические импульсы. Пальцы, покоящиеся на мерно вздымающейся юношеской груди, дрожат, а тело покрывается то холодной испариной, то горит неистовым огнем. Отчего-то хочется быть еще ближе, еще крепче, еще горячее, но прохладные губы не двигаются, лишь мягко накрывая чужие, а руки спокойно опираются о пол. Цунаде хочется взвыть. Змей отстранился так же неожиданно, возвращаясь в прежнее сидячее положение и смотря в расширившиеся зрачки подруги. Ее же сбитое дыхание с громким свистом вырывается из часто вздымающейся груди, а лицо покраснело до самых корней волос. — Что это было? — вновь кусая губы, вопрошает Цунаде, хотя и не надеется на ответ, но, на удивление, все же его получает: — Благодарность. Орочимару возвращает тонкую ткань одежды на бледные плечи и, поднимаясь с пола, выходит из комнаты. Цунаде же, резко хватает вещи и, что есть сил, выбегает из душной квартиры в не менее душные объятия ночной Конохи. Девичье сердце в эту ночь будет биться в разы чаще обычного, дыхание сбиваться, а припрятанные бабушкой токкури с саке окажутся выпиты. Уже на следующий день на тренировке команды Сарутоби Джирайя одолеет товарища вопросами, кому же тот разрешил прикоснуться к своим драгоценным волосам, на что Орочимару будет лишь загадочно ухмыляться, а Цунаде прятать отныне осознанно влюбленные охровые глаза.***
Цунаде моргает, смахивая с длинных густых ресниц пыль воспоминаний и, наконец, видит перед собой уже не юношу, когда-то укравшего у нее первый, пусть и не самый глубокий поцелуй, а взрослого мужчину, принесшего их родной деревне столько боли. Мужчину, чей угольный шелк волос вновь, как тогда, струится по спине до самой поясницы и в повзрослевшем, абсолютно замерзшем из-за горьких потерь сердце что-то знакомо екает, и до алых капель крови на искусанной острыми зубами губе хочется, как когда-то, нежно пропустить мягкие пряди сквозь свои, уже не девичьи и огрубевшие, но все еще тонкие пальцы.