Пускай вершат над ней обряд — поют за упокой! — О самой царственной скорбят — о юности такой — Вдвойне умершей гимн творят — умершей молодой. © Эдгар Аллан По
***
Ото сна я пробудился не в самом лучшем расположении духа. Сему поспособствовала скорбная меланхолия, что неизменно затуманивала мой разум, стоило только вечерним сумеркам опуститься на город. С недавних пор в привычку мою вошло полуночное чтение, которое отвлекало от горестных помыслов и отяжеляло веки, предрасполагая артачившуюся душу к постели. Открыв стрельчатое окно, дабы выветрить затхлый дух из спальни, я с удивлением обнаружил отблески солнечных лучей, что весело переливались жидким золотом в кадушке у прачки. Услышав звук отворившейся створы, миссис Ричардсон с трудом разогнула спину, скованную артритом, дабы поприветствовать меня в новом дне. Я вежливо кивнул в ответ, укрывая ладонью глаза от бестактно ворвавшегося в мою обитель утреннего зарева. Как бы я ни пытался, но так и не смог припомнить, когда мне еще выпадала возможность проснуться под столь чистым небом и столь изнеженном тепле. Неизменная мгла густого тумана и запах горящих углей, что были вечными спутниками каждого лондонца, рассеялись, милостиво давая покой воспаленным легким. На удивление я понял, сколь сильную неприязнь питаю к столице, хотя прожил здесь всю свою жизнь. Смрад, что доносился с берегов извилистой реки, обволакивал тело пакостным налетом, угольное крошево набивалось в поры, просачиваясь в организм, незримо его убивая, а от постоянной влажности плесень пятнала стены дома, оказывая пособничество черной пыли в страшных ее деяниях. От раздумий меня отвлек настойчивый стук в парадную дверь, гулким эхом разносившийся по опустелым коридорам особняка. Пришлось незамедлительно одеться подобающим образом, проклиная на чем свет стоит столь раннего гостя. Запахнув полы шелкового халата и обув на остылые ноги домашние туфли, я поспешил вниз, встретить нежданного визитера, как того требует воспитание джентльмена. Как только нога моя коснулась последней ступени, в нос ударил терпкий аромат ванили и едва различимый запах мёда, оседающий на языке сладковатым привкусом. В гостиной, вальяжно устроившись в глубоком кресле, курил трубку Артур Кавендиш, добрый мой друг еще со времен студенческого братства. Он поднял руку вверх в приветственном жесте, заприметив мою персону в дверном проеме, едва не обронив тяжелую пенковую трубку на начищенный до блеска паркет. — Ты так угрюм в сей прекрасный день, что сомнения по поводу радости от моего визита развеялись столь быстро, точно гонимые прибрежными муссонами, — сказал он, стряхивая белесый пепел в камин. Говаривал он так часто и в речах своих злобы не держал. Для меня стало своеобразным ритуалом отвечать на его ворчание еще большим пессимизмом, более напускным для пущей реакции товарища, нежели реальным состоянием моей души. Но в это утро все было иначе… — Побойся Господа, Артур! Не успели колокола собора святого Павла отзвонить молебню, а ты уже, как мне видится, успел приложиться к шотландскому скотчу моего покойного отца. — Ну что же ты, дорогой друг, на меня напраслину возводишь? — стушевался было под моим холодным взглядом Артур, но тотчас же налил из графина новую порцию, решив, что сегодня с него покорного смирения предостаточно. — Я пью во имя его, каждым глотком наполняя грешную душу мою помыслами о вечном. — Так помыслы эти не в святых молитвах тебя посетили, а пришли с алкогольными парами, — тяжело выдохнул я, смирясь с провальной своей попыткой воззвать к совести сего одиозного джентльмена. Кавендиш лишь ухмыльнулся себе в усы, явно давая понять, что мои праведные речи потерпели полное фиаско. Я окинул взором раннего гостя, глазами выискивая подсказки, которые бы помогли познать суть столь неожиданного визита. Предположение о конной прогулке отпало сразу, так как наряд Артура, состоящий из белых брюк, в тон к ним хлопковой сорочки и серого саржевого жилета, никак не способствовал скачкам по вестминстерским вересковым полям. С ответом на сию загадку мой друг решил не томить. Он подошел к портрету моей покойной матушки, занимающему достойное место над каминной полкой, пристально вгляделся в ее лик глазами, цвета морской пучины во время надвигающегося шторма, и вынес вердикт: — Нет, не такие грубые черты лица были у леди де Вир. Нет-нет, друг мой: леди де Вир славилась своей грациозной статью, женственным подбородком и высокими скулами, — подытожил он, оставляя меня в легкой степени раздраженности его бестактным поведением. — Она говорила с тобой? — Да, и весьма часто, скажу я тебе. Маменьку мою замолчать не заставила даже смерть, — промолвил я и тотчас же отпрянул от портрета в благоговейном ужасе. Лицо родительницы приобрело хмурый вид: густые брови сдвинулись к переносице, образуя глубокую морщину на белом лбу, краешки губ слегка дрогнули, опустившись в немом укоре книзу. — Следует заметить, что слова твои пришлись досточтимой госпоже не по нраву. — Артур испил из хрустального бокала нарочито громко, давая понять, что излишняя вольность в моих речах может привести к непоправимым последствиям. На самом деле, только благодаря почившей матушке я открыл в себе талант художника, так что слова мои были сказаны для поднятия морального духа, помыслов же таких я не допускал. Помнится мне, как первый раз были взяты в дрожащие руки кисти. В тот день небосвод заволокло черной пеленой, словно само небо облачилось в траур по моей покойной Линор. Белесые всполохи озаряли темную комнату, являя на суд божий скрытое во мраке ночи. Причудливые силуэты плясали при каждой новой вспышке на ковре, с ее убыванием превращаясь в безликое скопище теней. Матушкины холсты на блаженные мгновения отвлекали меня от безудержной печали, что неотступно следовала за мной куда бы ни держал пути. Поначалу я был неопытен в своем исполнении: мазки густой гуаши ложились на льняное полотно грубо и без должного изящества, присущего творческим натурам. Искусству живописи я обучен не был, поэтому приходилось частенько импровизировать, давая волю фантазии и надеясь, что память не подведет в самый ответственный момент. Как только стали прорисовываться первые узнаваемые черты, дело моё пошло в разы легче. Закончив портрет я отступил на шаг, желая как следует рассмотреть свое творение: жидким золотом шелковые кудри оплетали тонкий стан юной леди, струясь по покатым плечам, она взирала на меня тёмно-карими глазами, в оправе чёрных ресниц. На белом, как лепесток подснежника лбе, две идеально очерченные линии бровей стремительно взмывали косо вверх — от переносицы к вискам. Губы юной прелестницы имели детскую припухлость, изгибаясь в мягкой, чувственной полуулыбке. Действуя по нахлынувшему на меня наитию, я схватил с бюро мраморную тушечницу, подарок моему отцу от гостившего у нас японского посла, и вывел каллиграфическим почерком в нижнем углу портрета: «Любимая Линор». В бессилии я рухнул на колени, словно вознося хвалебные молитвы святым образам, и ударился в слезы, рвано втягивая воздух открытым в немом возгласе ртом. То, что произошло далее, заставило усомниться в своем душевном здоровье и заново пережить утрату, от которой я страдаю и по сей день. Почудилось мне тогда, будто в воспаленном разуме прозвучал так нежно любимый мной голос, умоляющий оставить горе и продолжить существовать в веселой праздности. Утерев горячие слезы с глаз манжетой рукава, я, желая выявить источник звука, медленно окинул затуманенным взором комнату, но, не считая меня, не было ни единой живой души, способной складно излагать мысли. Попеняв на разыгравшееся воображение, я собрался было уже отойти ко сну, как взгляд мой упал на портрет: по щеке Линор стекала одинокая слеза, смешавшаяся с не засохшей еще краской, цветной бороздой вспахивая свой скорбный путь. Я поднялся с места слишком рьяно, спугнув своим несдержанным действом Ворона с его насеста. Птица черной стрелою пронеслась мимо, неосторожным взмахом крыла опрокидывая картину в камин, при свете которого я её писал. Обжигая руки жаром горящих поленьев, я попытался спасти свою Линор, но, как и в прошлый раз, попытка моя оказалась тщетной. Так судьба взвалила на мои обессилившие плечи тяжелую ношу дважды пережитого горя.