Lullaby

Well, I know the feeling Of finding yourself stuck out on the ledge

Крепко сжимаю пальцами руль, выворачивая его, когда нужно срочно повернуть. Нервы на пределе. Понимаю, что нарушил за последние пять минут парочку правил дорожного движения, но сейчас точно не до канадского послушания, а ведь я говорил еще пару дней назад, что лучше поехать в больницу. — Еще немного, — говорю я, опасаясь повернуть голову назад, потому что больше всего боялся оказаться в такой ситуации, — я не готов принимать роды, — пытаюсь отшутиться, смотря на то, как моя девушка тяжело дышит, борясь с желанием закричать. Вдавливаю педаль газа, пролетая мимо такси и парочки машин. Благо, что нет пробок, иначе точно пришлось бы становиться врачом на полставки. Рокер, музыкант и акушер-гинеколог. Как вам такой расклад? Забегаю в больницу, крича о том, что мне срочно нужна помощь. Еле как справляюсь со своими нервами, потому что в моей машине сейчас появится на свет ребенок. И ладно бы это был не мой ребенок, но… да, Мэттью Уолст наконец-то станет отцом. Странно видеть в одном предложении слова «ребенок» и «Мэттью». — Да. Первый раз, — говорю я медсестре, которая уже вместе с другим медицинским персоналом занимается моей девушкой. Меня расспрашивают о возрасте, сроках и прочей ерунде, в которой я, если честно не сильно то и разбираюсь. Из меня был так себе парень, а тут еще это все. Мы даже не планировали заводить ребенка, ведь были не готовы к этому. По крайней мере, именно так думали все, когда разговор доходил до семьи. Дело даже не в моей работе и том, что меня не бывает дома месяцами, а в моей безответственности и больно подростковом характере. Зачем ребенку нужен ребенок? — Надевайте, — командует медсестра, подавая мне специальный халат и медицинскую шапочку. Я даже не успеваю ничего сказать, хотя изначально мы договаривались: я не буду присутствовать при рождении. Это весьма странно, а еще страшно. У меня в голове сидела мысль, что процесс появления на свет — это нечто тайное и сокровенное, а мне там точно нечего делать. Кто знает, как я себя поведу? Вдруг — упаду в обморок? Мужественно стою рядом, позволяя девушке сжимать мои пальцы. Вижу, как она страдает, а по щекам текут слезы. Кажется, что прошла целая вечность с тех самых пор, как мы попали сюда. Врачи что-то обсуждают, командуют медсестрами, но ничего не происходит. — Все будет хорошо, — шепчу я тихо-тихо, сжав пальцы девушки, — потерпи. Понимаю, насколько глупо это звучит. Как можно терпеть, когда из тебя лезет не просто грецкий орешек, а, черт побери, ребенок. Датчики пищат, девушка кричит, запрокинув голову назад. — Вам нужно выйти… — говорит медсестра серьезно, смотря на меня. Я озадаченно гляжу на нее, потом на свою возлюбленную, которая мучительно сжимает мои пальцы сильнее. Ничего не понимаю, но меня уводят куда-то в коридор. — Что-то не так? — спрашиваю я, пытаясь заглянуть за спины персонала, — с ней все будет хорошо? Дверь закрывается, а я остаюсь один на один с собой. Мне становится не по себе, ведь ничего не понятно. Почему меня вывели? Зачем?

And there ain't no healing From cutting yourself with the jagged edge.

Сижу в коридоре, прислонившись затылком к стене. Прошло больше тридцати минут, а никто до сих пор не вышел из операционной. Мобильник остался в машине. Нервно сглатываю комок в горле, пытаясь успокоиться. Все будет хорошо. Я даже не знаю, сколько примерно длится это все? Может, это нормально? Сейчас бы узнать у брата, ведь он трижды отец. Все будет хорошо. Наконец-то выходит доктор, а мне становится по-настоящему страшно. Говорят же, что можно узнать ответ лишь по взгляду. Так вот глаза его были какие-то тусклые и безнадежно пустые. — Мне очень жаль, — начинает он, приспуская маску, — мы ничего не смогли сделать. Голос звучит будто из трубы. На пару мгновений мне кажется, что все это происходит не со мной. Не могу осознать, что это правда. Это все… Беспомощно опускаю лицо в ладони. Нет, это не правда. Все это сон. Жуткий сон. Так не бывает! Чувствую, как начинает жечь глаза, а из груди вырываются рваные вздохи. Беззвучно плачу, закусывая губу до боли. — У Вас родился сын, — говорит кто-то надо мной, но я не могу даже поднять лицо, настолько меня ломает от боли. Рука опускается на плечо, немного встряхивая меня. Женщина протягивает сверток в голубом одеяльце. Неумело беру младенца на руки, смотря на лицо ребенка. — Здоровый малыш, — говорит медсестра, — Вы придумали имя? Смотрю на огромные глаза ребенка, он смотрит на меня. Имя. Мы даже не остановились на чем-то одном. Она хотела девочку, поэтому придумывала имя девочке, а я был ответственный за имя для мальчика. В итоге: ничего не выбрал, ведь мы думали, что будет дочь. — Джерри, — бормочу я, — Джереми Патрик Уолст. Чувствую пустоту внутри себя, будто меня наполнили воздухом. Жизнь разделилась на две половины.

Laid out on the floor, And you're not sure you can take this anymore.

Из комнаты доносится детский плач. Снова. Последний месяц я итак жил под чутким присмотром семьи. С малышом сидели все, начиная от моей мамы, заканчивая Рондой. И вот, кажется, мы остались один на один. — Что же ты хочешь… — бормочу я, подходя к кроватке, доставая оттуда ребенка, который плакал навзрыд. Прижав к себе Джереми, я начал ходить из угла в угол. Кажется, нужно напевать колыбельную? Спустя пять минут ребенок засыпает, но стоит только уложить его обратно, как снова начинается плач. В итоге я засыпаю только под утро, сидя у кроватки. Не понимаю, откуда в этом маленьком комочке столько энергии? Чувствую себя зомби. В туре я хотя бы иногда сплю, а теперь — только в те минуты, когда сын умолкает. Приходит время кормления. Стою на кухне и разогреваю молоко, обжигая при этом свои пальцы. — Черт, черт, черт, — шиплю я, хватаясь пальцами за мочку уха. Смесь кончилась. Придется идти в магазин, а ведь у меня еще были планы съездить в студию. Снова раздается крик. — Да, Господи! — срываюсь я, пнув ножку стола, упираясь руками в столешницу, — дай мне немного времени! Конечно, Джереми не слышит и не понимает, поэтому заливается плачем с новой силой. Выдыхаю. Из меня ужасный отец. Я ничего не умею и не понимаю. Как вообще можно что-то понять, когда ты половину жизни проводишь в дороге. Весь дом в детской одежде, памперсах, сосках и прочей ерунде. Нервы сдают. Я уже ненавижу весь мир, а особенно этого ребенка. Нельзя так говорить, но он уничтожил мою жизнь. На глаза попадается брошюра из больницы. Что-то про помощь одиноким родителям и неуверенность в себе. Я пробегаю глазами по ней. «Светлое будущее каждому ребенку» Может, так будет лучше? Так будет лучше сыну. Уверен, что у него может быть лучший отец, чем я. Полноценная семья, а не это все. Младенец заливается плачем, а я обессиленно опускаюсь на пол. Я так устал. Морально. Физически. Голова раскалывается. Хочу просто уснуть и не слышать это все. Спустя тридцать минут укладываю ребенка в автомобильную люльку, пристегнув ремешками. Я не справился. Снова. Это единственный верный выход — дать ему светлое будущее. Отнести в этот центр, подписать документы. Он будет счастлив, когда его усыновит какая-нибудь нуждающаяся семья. Так будет лучше всем нам.

So just close your eyes, Oh, honey, here comes a lullaby, Your very own lullaby.

Смотрю на спящего сына в люльке. Не знаю зачем я начал собирать вещи, будто это ему будет нужно. Наверняка у них там что-то специальное, но мне хотелось бы, чтобы у Джереми было свое одеяльце, игрушка. Наклоняюсь за упавшей погремушкой, из моего кармана выпадает телефон, стукнувшись о паркет. — Черт, — шепчу я, ведь мобильник начинает проигрывать какое-то видео. Джерри тут же просыпается, но не плачет. Видео с моей девушкой, когда она была беременна. Помню тот день, она сидела на кресле и гладила живот, успокаивая малыша, который решил устроить маме тест на прочность. — Маленький борец, — говорит она, улыбаясь, — или хоккеист, ага. Папа хочет хоккеиста, кажется, это все же мальчик. Она смотрит с нежностью в камеру, затем выдыхает. — Если он будет похож на тебя, то можно сказать, что перед нами будущий секс-символ детского сада, школы и города, — она смеется, на щеках появляются ямочки, - надеюсь, что ты не будешь петь ему casual sex. Лет до пятнадцати точно. Сын лопочет что-то себе под нос, дергая ножками и ручками, а я даже не замечаю, как начинаю улыбаться. — Ты услышал маму? — спрашиваю я, подходя к люльке, показывая малышу видео. Естественно, он не понимает, куда смотреть, но голос девушки влияет на Джереми чудесным образом. Я расстегиваю ремешки и достаю ребенка, прижимая к себе. Пожалуй, он должен знать, кем была его мать и кто его отец. Я не могу подвести его. Я подводил всех, но его не могу. Он мой сын. Единственное, что осталось у меня от той девушки, которую я любил больше жизни.