урод

Он ловит в ее глазах отблески вселенной и понимает, что влип. Опять влип в эту же историю, как когда-то давно, когда он был другим, и она не была собой. Затанна была младше, у нее не было красных помад и отвратительно дырявых колготок, которые возможно даже не приходилось стягивать ее бойфрендам после него. Он ненавидел их, разрывал, но Затанна смеялась, и смех ее будоражил в нем страхи. Затанна была волшебницей и умело прятала внутри себя целые вселенные, она, должно быть, поглощала их на завтрак, обед и ужин, запивая все это звездными потоками и галактиками, которые выкроились на ее одежде причудливыми пятнами, до боли режущими глаза. Дик привык к ночи, привык спать пока светит солнце, и пробуждаться с закатами, уходящими за кромку горизонта. Горизонт, думалось ему периодически, время от времени, это просто линия, которая в итоге даже не материальна, к ней нельзя подъехать, прикоснуться пальцами или ощутить — ее бесполезно нюхать и облизывать. Между ними тоже был горизонт, пока они оба не стали частью ночи, не смешались в одном причудливом покрове под светом луны и глупых звезд, застрявших в ее горле и животе. Он мог разрезать ее, и обнаружить там целое скопление. Между ними был горизонт, пока они позволяли друг другу думать, что могут существовать по отдельности, но Дик знал, знала и Затанна, что они давно стали сплетенным спиралью уродом, беснующимся и рушащим все, что когда-то было дорого. Она никогда не терпела ничего, что могло бы стать для нее проблемой, стать для нее обратным отчетом — но солнцем было ее сердце, и Затанна отчаянно желала прекратить эти взрывы, тупой болью пробивающие в ней дыру размером с кратер. И Дик прекращал, отчаянно пытался, но боли в ней было больше. В ней было отчаяние, которое он похоронил — или думал, что похоронил. Разница была в том, что ее отец был жив и ей было за что бороться, ему — давно нет. Поэтому его губы прикасались к ее плечам, поэтому его руки стягивали с ее волос — жестких и сухих — резинку, поэтому он просто любил ее время от времени, немного заполняя собой ее ночи, утаскивая ее с собой в дни. Наверное поэтому он и возвращался, падал в ее объятия, впитывая ее движения и ее магию. Магия была ему чужой, но Затанна стала до неприличия родной, поэтому он вбирал в себя каждую из них. В Затанне затерялся весь космос, и ночью, когда они опять превращались в урода, когда они сливались одно целое — разрушенное и брошенное — он находил себя, находил и смысл, чтобы остаться.