Красный клён

«Скоро, когда-нибудь, ты пожертвуешь собой, чтобы спасти своих друзей. Я вижу, как ты… это трудно описать. Годы одиночества. Ты застынешь недвижимо, во весь рост, ты будешь жива, но будешь спать. Однажды ты изменишься, затем изменишься снова. Твой путь будет печальным и одиноким. Но однажды ты снова обретешь семью». © «Дневники полукровки», пророчество про Талию Грейс

      Растения всегда были её лучшими друзьями. Даже больше — каждая травинка, каждое деревце, каждый кустик — вся окружающая флора были её детьми.       Робинсон-парк — некогда излюбленное место в душном мрачном Готэме, где Памела проводила свободное от преступлений время, среди подобных ей; ближе к природе, подальше от чёрствых противных людей.       Робинсон-парк — место, где ныне похоронены мизерные остатки человеческого, что вообще когда-то были в ней. Люди бы сказали красиво — место, где похоронены сердце и душа. Да вот только были ли они у неё? Как ни странно, но да. И его величество случай жестоко истребил даже те малые частички, что оставались в ней от человека.       Несмываемым образом, стоит лишь закрыть на миг глаза, за веками до боли чётко отпечаталась картина, которую хотелось вытравить-выжечь из памяти, забыть, как страшный сон.       Багровые пятна крови на бледной, пробитой шальной пулей насквозь шее не вписываются в образ задорной, пестревшей разными оттенками зелёного девчонки — нелепо выделяются даже на фоне густой копны спутанных медных волос. Лишь удивление на мотив «Разве это со мной происходит?» застывает в застекленевших ядовито-зелёных глазах, когда пуля в один миг продырявливает глотку — нет ни миллисекунды даже на каплю злости.       А вот Памела с радостью удушила бы адское отродье Джокера за то, что выстрелил в её дочь — отдала бы на растерзание своим малюткам, выколола бы глаза шипами, с упоением наблюдала бы, как он верещит в агонии боли, пока яд раскалённым металлом вместо крови по венам течёт. В тот злополучный момент у неё хватило бы ярости с лихвой, чтобы пытать эту мерзкую, зло хохотавшую (весь в безумного папашу) падаль.       Первой нашла Элис Селина — она же и привела Памелу на место происшествия, откуда Джейкоба Напьера уже и след простыл. Сквозь стёкла очков голубые глаза Кайл давят обречённостью и отчаянием — было отчего.       Красная медь волос не вписывается в нежно-зелёный ковёр из свежей летней травы и колышущихся на ветру разномастных соцветий. Элис безвольной куклой, в которой еле-еле теплится жизнь, лежит посреди поросшей мхом тропинки — земля вокруг неё пропиталась кровью… кровь повсюду: багровеет на сером граните, чернеет на листьях подорожника… кровь запеклась страшной кляксой на простреленном горле, засохшими струйками, что текли изо рта. Отрешённый взгляд знакомых изумрудных глаз тупо уставился в безмолвный, равнодушный ко всему происходящему внизу, на бренной земле, глубоко-синий небосвод, — в них застыл страх вперемешку с неверием («неужели это конец?»).       Памела обессиленно падает на колени перед распростёртым телом дочери, не в силах поверить в правдоподобность происходящего; Селина, нервно кусая губы, мрачной тенью со светящимся сочувственным взглядом застывает в тени высокого тополя. Она знает, она понимает, что Элис уже ничем нельзя помочь — до больницы попросту не успеют довезти, да и жить ей осталось от силы минут пять, если не меньше. Для чего привела Памелу? Хотя бы попрощаться.       Айви успокаивающе гладит дочь по раскиданным на траве волосам, пытаясь унять бешеное сердцебиение. Она не верила, — не хотела верить — что её дочь, её маленький Цветочек, умирает у неё на руках. Злость на Напьера вперемешку с яростью на собственное бессилие лозами душит, царапает горло ядовитыми шипами.       — Ты ей уже ничем не поможешь, Пэм, — еле слышно шепчет Селина, мягко опускаясь рядом с подругой.       А Элис переводит взгляд на мать, от которого Плющ вздрагивает, как от удара, — топящее с головой отчаяние на грани страха и тщетной мольбы застыло в знакомых до боли ярко-зелёных глазах. Она не может, не в силах прошептать хотя бы пару слов на прощание, но глаза, чёртовы зеркала души, и так выражают все чувства — «я не хочу умирать», «помоги мне», «спаси меня, мама!»… Айсли глушит рыдания, застрявшие в глотке, из последних сил сдерживает порыв взвыть от оглушающей боли — зачем, почему Элис так на неё смотрит, прекрасно зная, что даже всемогущая мама не в силах выдернуть её из костлявых лап смерти?! Как бы ни хотелось, но «хотеть» и «мочь» — разные, далеко не всегда совпадающие вещи.       Ответ к Памеле приходит, на удивление, быстро — когда, словно стремясь утешить хозяйку, по обессиленной руке змеёй завивается давший ей злодейское имя плющ. И тут её осеняет идея, и эту перемену замечает ошарашенная Селина:       — Ты что задумала?       Но она игнорирует Кошку — время утекает песком сквозь пальцы, нужно торопиться, пока не стало слишком поздно. В последний раз Плющ ласково поглаживает дочь по мягким волосам и целует в лоб — по-матерински тепло, в надежде, что она не забудет. Ничего и никого.       — Прости меня, Цветочек. Но если это единственный шанс тебя спасти… я им воспользуюсь.       Памела врывается в сырую землю дрожащими ладонями под недоуменные возгласы Селины, которые откровенно раздражали и даже мешали. Памела сосредоточенно закрывает глаза, выравнивая дыхание и мысленно взывая к всемогущей силе Зелени, к силам милостивой Матери-Природы, что не особо жалует людей. Да, Элис тоже была человеком, как и её отец, но она всегда оставалась лучшим другом животного мира, а значит, и самой природы тоже. Разве хотя бы этим она не заслужила шанс выжить? Памеле паника вдаривает в материнское сердце, стоит заслышать, как дыхание Элис становится ещё более медленным и редким, а взгляд всё более отстранённым и пустым. Она отчаянно молит Зелень спасти жизнь собственной дочери — не только потому что любит, но и потому что уж кто, но Элис не заслужила такой кошмарной участи.       — Нет… нет-нет-нет-нет! — Плющ горестно взвыла, когда её дочь навсегда закрывает глаза, а из груди вырывается прощальный вздох — она не верила, не хотела верить, что всё закончилось. Оно не может так кончиться! Да только Селина крепко обнимает подругу за плечи, пытаясь утешить своим присутствием, но Памеле сейчас откровенно наплевать — почему, почему, чёрт возьми, ей так тяжело?!       Мир, казалось, застыл, как в янтаре, в этом страшном моменте — весь Робинсон-парк, пышущий яркой зеленью цветов и деревьев, будто замер в скорбном молчании, будто разделяя боль своей госпожи.       Зелень услышала молитвы Царицы Растений. Великая и могущественная Зелень сжалилась над умирающей дочерью Плюща… сжалилась, подарив ей новую жизнь. Бездыханное, неестественно изломанное тело Элис спешно окутывают цепкие плети плюща и вьюнка, в волосах распустились красные бутоны роз. Селина в ужасе вскакивает на ноги:       — Пэм, ты что творишь?!       Там, где минуту назад лежало тело Элис, вырастает раскидистый клён с пышной ярко-красной листвой — невзирая на летнее время и тот факт, что подобный окрас появляется у их вида исключительно по осени. Красный клён буйным алым выделялся на фоне приевшейся зелени Робинсон-парка, приветливо зашелестев Женщине-Кошке и Ядовитому Плющу, из-за чего губы Памелы трогает лёгкая улыбка облегчения.       Встав, она осторожно оглядела дерево, ласково погладив по жёсткой коре, сдерживая порыв, чтобы не прижаться к стволу — Зелень услышала её молитвы.       — Acer saccharum или клён сахарный, — еле слышно шепчет она хриплым шёпотом, внезапно обессиленная и побледневшая до салатового оттенка. — Я упросила Зелень сохранить ей жизнь, и она смилостивилась.       — Погоди, — Селина в ужасе таращится на неё, отшатываясь, — Так ты превратила Элис в растение?!       — Иначе бы она умерла, — безжалостно отрезает Плющ, не желая даже думать о том, что случилось бы в противном случае. Её передёргивает. — У меня не было выбора…       Эдди смириться с потерей Элис значительно труднее. До сего дня Риддлер, преследуемый ужасными призраками прошлого, редко притрагивался к алкоголю, но смерть дочери выбивает его из привычной колеи и вынуждает глушить боль литрами крепкого бренди или виски. Он то и дело кидает полные ярости косые взгляды на Памелу, которая возвращается домой исключительно под вечер, предпочитая проводить целый день в Робинсон-парке — возвращается, не особо желая разговаривать, словно игнорируя Нигму, будто он пустое место.       Так они и проводят тянущиеся дни бесконечного траура: либо в гробовом молчании, — когда у Памелы попросту не было желания и сил отвечать на едкие колкости Эдварда — либо срывая глотки от обвинительных воплей во время очередного скандала — не то, что бы раньше они не ссорились, но сейчас ситуация обострилась до предела, до точки невозврата.       Она знает, что Эдди на неё дьявольски зол. И никакие слова утешения не могли вразумить обезумевшего от горя Загадочника — единственное, что он сейчас хочет, за что бы отдал всё на свете, так это за то, чтобы их дочь была рядом. А не стояла в одиночестве на окраине Робинсон-парка в виде красного клёна.       — Думаешь, одному тебе сейчас хреново, Эдди?! — в один из скандалов, срываясь на визгливые нотки, вопит Памела — лианы копошащимся змеиным гнездом шелестят на потолке, прислушиваясь к очередной ссоре. — На моём месте ты бы позволил ей умереть?! Просто смотрел бы, как она умирает, а ты ей ничем не можешь помочь?!       — Я бы отвёз её в больницу…       — Она бы не дожила!       — …а не превращал в дерево, — сердито цедит сквозь зубы Загадочник, испепеляя угрожающе мрачным взглядом исподлобья дрожащую от злости Плющ. Ему было откровенно плевать, если Пэм сейчас удушит его сейчас хоть теми же лианами.       — Элис жива, — упрямо твердила Памела, на что Эдвард лишь качает головой, горько усмехаясь:       — Это ты называешь жизнью? Может, для тебя и твоих малюток это и жизнь. Но я помню свою дочь — вечная егоза, никогда не сидит на месте, вечно тараторит без умолку, пусть зачастую и не подумав, — проницательно-умные зелёные глаза (совсем как у неё), казалось, смотрят прямо в душу Айсли, из-за чего она, по-прежнему мелко дрожа, выжидающе умолкла. Его голос сочится болью и тоской, которая вряд ли теперь оставит. Повышенные тона утихли, уступив место хриплому усталому полушёпоту: — Может, ты ей и сохранила жизнь… но для меня она всё равно что мертва. Недвижимое безмолвное растение — это не Элис. Её больше нет, Пэм.       Он пытается примириться с мыслью, что их дочери больше нет в живых. Эдвард безропотно сдался, поверил в смерть Элис, хотя до сих пор не принял — и об этом свидетельствуют многочисленные пустые бутылки, расставленные по всей квартире. Нигма не из тех людей, для которых привязанность что-то да значит, но дочь была одним из немногих исключений.       Памеле самой уже тошно от угрожающей тишины, грозовой тучей повисшей в воздухе, — с тех самых пор Эдди лишний раз не озвучивал загадок, хотя раньше его было попросту не заткнуть. Ей надоело повторять по сотню раз непреложную истину, что Элис жива, пусть и в несколько другом обличье. Но Нигма упрям — в точности, как и она. Он не верит в то, что пытается ему донести Плющ, продолжает гнуть свою линию.       Первое время Памела искренне пыталась помочь Эдварду справиться с горем — ей тоже было не так легко смириться с произошедшим. Но ей попросту надоело переубеждать упёртого, как баран, человека в том, во что он сам совершенно не верит.       — Ты ошибаешься, — хмурится Памела, сердито шипя сквозь зубы — лианы зловеще задёргались ещё активней. — Но если тебе так хочется верить — пожалуйста. Просто сам себе признайся, Риддлер: единственное, что нас когда-либо вообще связывало — это Элис. Её больше нет. Ты потерял не только её, но и меня! Потому что никаких «нас» никогда не было, нет и быть не могло!       Недопитая бутылка виски отчаянно громко стукается об пол — Эдварда передёргивает от жестокой правды, которую Плющ беспощадно швырнула ему в лицо. В иной раз она, может, и пожалела бы его, но сейчас Памеле было абсолютно всё равно — уже всё равно. Вены на руках, что крепко сжимали бутылку, угрожающе вздулись, но на бледном лице Нигмы ни один мускул не дрогнул — поначалу он хотел высказать всё, что думает, причинить Памеле столько же боли, сколько и она ему.       — Сладка, но не сахар. Убийственна, но не отрава. Что это? — с ледяным спокойствием, сквозь сиплый хрип произносит он, на что Айсли опешивает — и вздрагивает, когда он переводит на неё равнодушный взгляд. — Любовь, Пэм. И знаешь, ты права: она умерла вместе с Элис.       Риддлер без лишних слов удаляется из комнаты, оставляя Плющ в гордом одиночестве, наедине с разбитым сердцем. Не всегда горе объединяет людей — иногда вместе с тем человеком умирает всё, что других некогда связывало.       Их пути разошлись.       Пэм даже не подозревала, что втайне Эдди пытается отыскать один из колодцев Лазаря в тщетной надежде, что их вода сумеет вернуть ему дочь — Риддлер прекрасно осознавал, что Ра’c аль Гул будет в бессильной ярости, если он снова позарится на его собственность, но человеку в отчаянии всегда всё равно.       А тем временем сама Памела целыми днями проводит в Робинсон-парке, до багряного заката за мрачными небоскрёбами Готэма — в месте, где похоронены отныне то, что в ней оставалось от человека. Где погибли её сердце и душа.       Заточённые в шелесте карминовой листвы клёна.