Полярность

      Нэд Никерсон признаётся ей в любви под небом Исландии, зажжённым северным сиянием, — и Нэнси хочется прикрыть глаза со слипшимися от мороза ресницами (здесь, посреди снежной пустоши, примерно миллион градусов ниже нуля), усмехнуться, до дрожи где-то внутри мягко, по-доброму, обернуть это всё в шутку: «я знаю», — она видела, как девушки вроде Дирдре Шаннон делают так, цепляя незадачливого поклонника под подбородок, но.       Но она упорно и долго молчит, не зная, может ли она вообще ответить.       Нэд слышит это, тушуется, как получивший отказ подросток, подбирает все сказанные им в ночи слова: «да, да, я понимаю», — и неловко прощается, оставляя после себе цепь гудков, каждый из которых дробит, подобно автоматной очереди, разряженный воздух. Нэнси крепко сжимает телефон в онемевшей от холода ладони и вздыхает: Нэд Никерсон, смешливый, заботливый, бесконечно понимающий, — и красивый, конечно же, красивый — просто не мог быть кем-то, кого бы она могла заслужить, и всё та же Дирдре Шаннон может пойти в Хель со своим полным зависти «Нэнси вся такая идеальная».       Идеальные девушки не разбивают сердца дорогих им людей — по крайней мере, не так.       В хижине Магнуса пахнет северным утром, собачьей шерстью и типографской краской свежеотпечатанных рукописей (когда она пришла впервые, она почти ожидала увидеть гордо стоящую на почётном месте пишущую машинку; почти). Нэнси бездумно, усмехаясь лишь тогда, когда зацепится за случайное слово, пролистывает его лимерики, пока на плите одну ноту высвистывает чайник, собирает старые монеты с кровати, что не взяла ранее, и рассматривает фотографии на стене — Магнус может стать инстаграм-иконой, если уже не стал — снимки хороши: ледяные пасти пещер, почти чёрные линии лесов у изножий гор, рисунки на пенных молочных шапках кофе, стройные балюстрады чужих домов — и она, sæta, складывающая губы в улыбку.       Нэнси ведёт пальцами по краям: признавалась ли Элизабет? Услышала ли она то же тёмное молчание ночей полярных станций в ответ?       Чайник переходит на ультразвук, и Нэнси медленно переводит взгляд в его сторону, обнимая себя за озябшие плечи: дом промёрз без хозяина до самого основания, и она всё никак не может его согреть. Её лёгкие шаги — всё вырезано из воздуха — тонкое, страшно притронуться, сейчас же хрупнет, разлетится пылью — отдаются по холодному полу: она подходит к печке подкинуть ещё дров и, слепо щурясь на огонь, открывает дверцу, отворачивает от жара лицо. Чайник берёт ноту, которую не брала ни одна оперная певица, и Нэнси, нервно крутанувшись, снимает его с плиты; руки ходят дрожью, когда она добавляет кипятка в термос, купленный в аэропорту, и сталь бьётся о сталь, как меч о меч, выдавая её волнение, только вот непонятно, кому, собственно, его выдавать, кроме самой себя.       Жаль, в термосе не глинтвейн, что Бесс варит каждое Рождество: он, разумеется, не помог бы разобраться ни в себе, ни в своих чувствах, и не успокоил бы — распалил, застил блаженной дымкой глаза, сорвал с губ пару смешков — но, может, ей только этого сейчас и нужно.       Она задушенно всхлипывает, обжигая горло горячим, и идёт к странно расписанному шапками шкафу. Слова Элизабет («на первом месте у него собака Туми, на втором писательство, на третьем я, а на четвёртом — этот корабль») Нэнси вспоминает, перебирая кристаллы — прозрачный жёлтый, небесно-синий: могла ли она, подобно Магнусу, составить список? Это просто, она делает это на каждом расследовании, пополняя и без того разбухающий от наскоро всунутых бумаг ежедневник, но… распределить все её любови и привязанности, как в распорядке дня, пронумеровать? Был бы отец, строгий, но справедливый, была бы мама — огонь и железо забрали её где-то под Глазго — слишком рано, однако Нэнси не перестаёт любить её, были бы бесконечные тайны, требовавшие её разгадок, Тóго, Ханна, Нэд, Бесс, Джорджи, братья Харди, шоколадки Коко-Крингл, в конце концов, — и всё — её жизнь, всё в равных пропорциях её составляет, и она не знает, каким вышел бы список, попроси её кто-нибудь. Стал бы Нэд на третье место, когда даже Элизабет — истая sæta, ждущая любимого из плавания, которое займёт вечность, если холодная земля и впрямь приняла его, или он сорвался в волны, и те, необоримые, поглотили его, — для Магнуса не превыше всего остального?       Кристаллы следуют друг за другом, как и положено, но головоломка не складывается. Далекий свет северного сияния проникает сквозь маленькое окно над входной дверью и ровной лунной чашей ложится на уставленные камнями полки. Нэнси тянет руку вверх и внимательно наблюдает, как неверно меняется её и без того бледная, почти прозрачная кожа: Нэд понимает её лучше любого другого, даже лучше её собственного отца, единственного родного человека, и что ей ещё нужно? Тогда, в Шотландии, сквозь свист рассекающих воздух стрел и мелодий прошлого, он сказал, что его вера в неё сильнее его страха за неё, а сейчас, сейчас добавил, что он больше не боится, — и чего, чего ей недостаёт?       Нэнси жмурится — под этим светом вены на узких ладонях становятся зелёными, как полог авроры* над крышами крошечного Скипброта: может, ответ именно в этом, может, Дирдре Шаннон не права, и не хватает — до Нэда — действительно ей.       А, может, только может, дело не в том, чего и кому не хватает, может, они полярны — и это не проблема, это просто то, что нужно принять: согласно физическим законам противоположности притягиваются. Как, например, Магнус и Элизабет — всё здесь, в письмах, что она учит его писать — между лимериками и строками, обращёнными к кому-то, есть разница, что бы он там ни утверждал, в фотографиях, которые он хранит везде, где обитает, даже в этих кристаллах, что Нэнси меняет местами, — шифр: жёлтые — её волосы — снег на солнце, а синие — это глаза — море в бурю. Нэд мог бы зашифровать что-то тоже, ведь он знает её, он любит её, а она любит Нэда, но ужасный голос в её голове, похожий на Дирдре, шипит: «тогда почему ты ему не сказала?» — И Нэнси вновь, как по гладкой чешуе мирового змия, возвращается к началу.       Она ложится на пол и прикрывает глаза, стараясь дышать мелко, неглубоко — на заднем плане идут на повторе сообщения с автоответчика, — позабывшая, как ощущается каждой клеточкой тела прореженный воздух. В горах дышалось по-другому, там было по-другому: каждое утро всходило, как правда, солнце, каждый вечер — раньше, чем в родном Ривер-Хайтсе, но она, столь редко там бывавшая, вряд ли уже могла называть его родным, — закатывалось за горизонт, и никто, разумеется, не знал бесконечных ночей. В одну из таких, верно, Магнус и Элизабет и нашли друг друга — двое одиноких людей в красивой ледяной стране, и нужно будет обязательно рассказать Бесс, она любит подобные истории, но, что скажет Нэнси по приезде Нэду, она не имеет и понятия.       Они не находили друг друга — они сошлись, потому что имели смысл, а сейчас она почти отвергла его — и стоит ли вообще что-то ему объяснять: откровенно говоря, вести дела у неё получается лучше, чем выяснять отношения, и именно этим стоит заняться, ведь Магнус исчез, и она, Нэнси Дрю, должна найти его, но сейчас даже не может решить эту загадку, эти чёртовы кристаллы никак не встают в нужную последовательность, и…       О.       Нэнси начинает истерически смеяться, так громко и неприлично широко, что даже прикрывает рот ладонью, а потом неожиданно садится — и волосы, трещащие статическим электричеством, липнут к плечам и голой шее, торчащей над воротом свитера: то, о чём говорил Сорен, изменяющаяся полярность, конечно! — она просто перепутала ряды.       «Может, это касается не только рядов», — мелькает мысль — и отступает на самый край сознания, когда щёлкает замок сундука.

*

      Они с Кильянсоном едва выбираются из пещер навстречу бескрайнему небу — кислотно-зелёному, космически фиолетовому, с каймой золота по краям — и воздуху, от которого тотчас спирает дыхание, — как Элизабет, уставшая ждать возлюбленного, что может и не вернуться, тотчас бросается к нему. Они стоят у полицейской машины, высвеченные магнитным сине-красным, и она осторожно, самыми кончиками пальцев ощупывает его лицо, а взглядом ведёт ниже, и в нём то, что вот-вот сорвётся с губ, не удержишь: «ты цел? цел?» Магнус кивает, притягивает ближе к себе, касаясь запястий, и усмехается ей прямо в губы, упираясь лбом в лоб, — слышит, как уводят Сорена, — и тут Нэнси кое-что понимает.       Противоположности могут притягиваться сколько угодно — их это не касается. Трудно найти более похожих друг на друга людей — прячущихся за ледяной стеной молчания снаружи, но внутри горящих ярче извергающегося вулкана Лаки.       Может, они с Нэдом и имеют смысл — как противоположности, полярности двух разных магнитов, но.       Физике не место в разговорах о двоих.       Нэнси долго разговаривает с полицией, ещё дольше — с Алекс, выпутавшейся из кокона одеяла, но всё ещё сыпающей случайными историческими фактами о моряках, с Гуннаром, который привычно ворчит и спрашивает, зачем она нашла Магнуса («ему же нравятся горы! могла бы там его и оставить, fiskur»), пока не оказывается, наконец, одна на палубе Херликайда. Морской ветер обжигает до костей, и Нэнси глубже зарывается носом в шарф, что немедленно покрывается толстой коркой от её дыхания, и поднимает глаза к звёздам — те висят крупными гроздьями, сверкающее далёкое кружево, и она не понимает, как её руки в перчатках привычно за последние дни находят истлевающую матчу корабля, а затем хватаются за верёвочную лестницу.       В вороньем гнезде звёзды кажутся ещё ближе — невозможнее, а над горизонтом, пытаясь дотянуться до этого кружева, расползается сияющая корона северного сияния, и к нему нельзя привыкнуть — нельзя перестать восхищаться. Гуннар рассказывал, что аврора — это отблеск доспехов валькирий, что появлялились на полях битв и забирали души павших в Вальхаллу — рай для бравых воинов, и ей бы сейчас их силы и храбрости.       Она долго фотографирует небеса над спящим Скипбротом — по её внутренним часам сейчас почти утро, но сложно верить даже им во время полярных ночей, — пока её пальцы не коченеют, а телефон не вырубается окончательно. Она успевает отправить сообщение — одно-единственное сообщение (несколько фото — не такие хорошие, как у Магнуса, и фраза-вопрос из прошлого: «ты меня всегда?..») — и только после этого медленно — лестница опасно покачивается на ветру — спускается на палубу.       Ответ приходит не сразу: она сидит в пабе у очага, отчаянно пытаясь согреться — холод, ставший, было, уже её сутью, отпускает медленно и неохотно, когда телефон звенит под её ладонью: «ты же знаешь, не так ли?». Нэнси улыбается, подбирая к груди ноги и вжимаясь подбородком в колени, и долго щурится на огонь.

*

      Дирдре оставляет ей сообщение на голосовой почте — шёпотом, испуганная, почти умоляющая, — и Нэнси переслушивает его трижды, прежде чем отрывается от подушки и бронирует билеты. В культурном центре — нынешний работник встречает её натянутой улыбкой (исландцы), но это, всё же, лучше, чем грубость Сорена — она покупает реплику церемониального меча — Нэд будет в восторге, хотя с охраной аэропорта и таможней проблем точно не оберёшься, — и открытку и долго вертит ручку, прежде чем подписать.       kveðja       Полярное сияние встаёт стеной над замершим Скипбротом.