| мы купим бар у города |
— Я боюсь остаться одна. — шипит она в твое плечо и едва снова не принимается рыдать — твоя всесильная деловая. Ты крутишь стакан с водой в ладонях, горячее стекло в них перекатывая. Готов предложить ей таблетку успокоительных уже, но вовремя просто себя вместо них подставляешь. Заранее знаешь, что эта минутная слабость пройдет и Кейти будет тебя ненавидеть, будто и не восседала на письменом столе твоего отца, задирая юбку; будто не оставляла влажных следов и мимолетных отпечатков своего тела на его поверхности; словно не просила разжечь камин и включить музыку, на максималках грустную. Ее, твою огневую, кажется даже Maluma до слез сейчас доводит. А ты только рядом с ней на полу сидишь, уложив ее голову на свои колени и подпеваешь ему, особо не зная слов: — Tú me partiste el corazón (ay, mi corazón) Pero mi amor no hay problema, no no Ее однозначно радует, что в гостинной темно. Тебя однозначно не радует, что ее глаза закрыты. Ты практически хочешь увидеть ее отчаянние. Ты практически боишься ее резкой смены настроения. Ты равнодушно следишь за стрелкой настенных часов, ожидая, что Кейти с минуты на минуту вскочит и, забрав свое пальто с обеденного стола, уйдет, громко хлопнув за собой дверью. А после будет рыдать в ванной, прижимая колени к груди и пить красное вино. И ты заранее слишком равнодушен к этому, чтобы подобный исход мог стать правдой. А после она долго будет лежать на бархатных простынях своего дома, сворачиваясь в тугой узел, и корить себя за очередную слабость перед тобой. Ирония только в том, что ты об этом никогда не узнаешь. Ты гладишь ее уже не по волосам, а по холодному лбу, телом чувствуя, как она вздрагивает и всхлипывает. И она такая красивая сейчас в полумраке с застывшими на щеках искренними слезами, что хочется долго фотографировать ее извивающуюся в нужном свете в нижнем белье. И где та тонкая грань, где все ваши эмоции реальность, а не изысканная постанова? Она лежит, рассматривая потолок сквозь дно стакана, что ты до сих пор крутишь в пальцах, и это делает ее счастливее, и это дарит ей странную легкость взгляда. И ты этого не видишь, продолжая прикладывать ладонь ей ко лбу, наслаждаясь ее фарфоровой шеей. Она видит столько же печали в тебе, сколько и в себе, и от этого ей становится так страшно, что даже смешно. — Что касается женщин, мама, здесь всё от триера до кар-вая: всякий раз, когда в дом ко мне заявляется броская, деловая, передовая, мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь и подвывая. — ты читаешь ей стих, сохраняя интонацию за автором, но в твоем голосе оставленных надежд слишком много, чтобы с гордостью заверить, что все в порядке. Тебе хочется сидеть и улыбаться ей по-детски, не с сожалением в глазах и не на камеру; хочется прятаться в большом старом пледе и смотреть дурацкие американские фильмы полночи; хочется Тарантино, выпить и Лас-Вегаса за окном; хочется всего-то соответствовать ярлыку: «влюбленные такие дураки!». Но за окном Москва в снегах, а на глупости и смех просто-напросто не хватает сил. И это, наверное, классика. И это, наверное, единственное желание, что не купить за деньги. Ты и не хочешь покупать свое — нормально. Ты хочешь его заслужить. — Что до счастья, мама, — оно результат воздействия седатива или токсина. для меня это чувство, с которым едешь в ночном такси. И ты покупаешь все-таки себе «нормальность», оформляя подписку на сайт с тестами на совместимость для молодых девиц. И ты платишь рубль, удаляя ссылку из поисковой строки. Ты пишешь другой запрос и ты ищешь другие тесты. Те, что условно психология. Тебе нужен точный диагноз. Ей нужен контакт врача. Вы так и сидите в обминку, полуголые, почти в темноте, решая тесты по очереди и в тишине. И у вас тотальная совместимость по психическим заболеванием и эти тесты единственное, что вы способны решить и вам даже не страшно. Она не звонит психологу, ты не бежишь записываться на прием к психиатору. Вас не смущает, что из тридцати девяти баллов опасности биполярного, вы набрали аккурат тридцать восемь. На одного. А лучше бы на двоих. Она только просит тебя, пальцами поглаживая твою щеку: — А можно мне еще? И ты продолжаешь. (Тебе так нужна ее ладонь, что тест на паранойю можно не проходить): — …редко где еще твоя смертность и заменяемость обнажают себя так сильно… в мире правящей лицевой всё, что занимает меня — изнанка. Вы договорились, что никаких сожаленией и ваши отношения не станут чем-то большим, чем сериально-экранной фикцией. Ты уже жалеешь, что вы договорились. Ваши отношения больше не тянут на фицию, а всего один сериально-экранный день идет по цене нескольких реальных месяцев. Вспоминаешь все ее выходки, когда она замолкает на твоем плече и, кажется, засыпает совсем, и все понимаешь. Ты видишь ее всю. Она проверяет. Она до сих пор жестко проверяет, готова ли ты любить ее любой? Подумай, как тяжело человеку, который играет в такие игры? Ты завершаешь, притягивая ее к себе еще ближе: — нет, любовь твоя не могла бы спасти меня от чего-либо — не спасла ведь. на мою долю выпало столько тонн красоты, что должно было так расплавить, но теперь я сяду к тебе пустой и весь век ее стану славить.||
Ваше утро заходит в центр гостинной мраком неба и солнца, прочно укрытого теплой завезью облаков. Ваш будильник — это звонкий смех с визгами под окнами из детского сада и она бежит на балкон, как ребенок, который болеет и тоскует, тоскует по таким коллективным прогулкам. Но esa cosa es la vida и ее коллективные прогулки теперь — исключительно по твоему солнечному сплетению. Она не желает тебе доброго утра, усаживаясь на высокий стул на твоей кухни и молчит, разрезая взглядом облака. И ты молчишь. Она выбирает фильм, чтобы не слушать тишину, чтобы не говорить самим. И первое, что ей приходит в голову — Соломон Кейн. Тебя не торкает от христианской средневековой Англии и ты сейчас, словно язычник, борешься внутри себя с желанием выключить ноутбук и поговорить. Но она, кажется, заинтересована в фильме. Ты заинтересован в завтраке. Вам похоже и без слов все ясно, потому что важнее то, что ты просто подаешь ей бутылку минеральной на кухонный стол, а не черный кофе в постель. И эта ненормальность все больше обращается в вашу личную идеальность при определенном освещении. И она сидит в одних трусиках, сложив ноги по-турецки и пьет эту воду жадными глотками. И это тебя волнует больше, чем результат какого-то интернет теста. — Свеча держится на голом интузиазме. — комментирует она, отводя глаза левее на край стола, где до сих пор горит ванильный (о боже, какая банальность) кусок воска в стакане. — Недогоревшем воске, ты хотела сказать. — Ты любишь все упрощать. Она снова вся в фильме, а свеча все горит. Ты улыбаешься, шепотом говоришь: «А ты любишь все усложнять». И вы друг друга абсолютно точно не обвиняете. И вы друг друга абсолютно точно любите. И это, наверное, ваша нормальность.