Размышления

Машины мчатся по узким улочкам, разбрызгивая вязкую грязь. Рычат, фыркают, проносятся мимо в бесконечном беге, вовсе не замечая хрупкую фигурку у огромного здания. Крупные хлопья снега, плавно кружась, выстилают землю. Будто создавая иллюзию такой необходимой сейчас тишины. Аля замерла перед огромной яркой витриной, напротив бездушного манекена. Замерла, вытянувшись во весь рост, приняв одну-единственную позу, не замечая пробирающего ветра и низкой температуры. Разноцветные зайчики стоп-сигналов в каком-то особенном хороводе бликают на стекле. Пляшут, беззаботно так. А стекло холодное… Должно быть таким, по крайней мере. Неуверенно, будто желая проверить реальность на наличие, Аля касается пальчиками ледяной глади. И впрямь. Холодное. Глаза легко скользят по собственному отражению в ярких буквах. Осунувшаяся. Уставшая. С черными, вваленными куда-то вглубь глазами от десятков бессонных ночей. Худая, сбросившая добрые десять килограмм, как щепка, с острыми, оголенными ключицами, обтянутыми нездоровой кожей. В какой-то тонкой, легкой, потертой кофточке, вовсе не греющей холодной ночью. Жалкое зрелище. Сломанный человек всегда жалок. А Аля как раз из таких. По малолетству, в терпковатой скуке, она любила вглядываться в бездну. В Великое Ничто. Любила что-то узнавать под чутким руководством более старших товарищей. Любила. Ровно до тех пор, пока черта не была пройдена. Пока предохранитель в голове был на месте. Пока сама Бездна не стала вглядываться в нее. С детства Але говорили, что она особенная. Губка, впитывающая информацию. Легкая и гибкая, точно пластилин. Границ, для нее, казалось, не существовало вовсе. Она могла, не напрягаясь, рассматривать вещи под разными углами. Могла поместить свои убеждения в любые рамки. Поместить, и при том остаться при своем. Для нее они действительно подходили любые. Так что казалось, что рамок не было. Вовсе. Странная, ирреальная, точно из другого мира, она была по-своему красива. По-своему лучше всех. Была, пока не сломалась. Пока сознательно не стерла границы. Не убрала что-то, присущее людям. А затем — сгинула в себе. Исчезла, растворилась… Распалась на мельчайшие части. Уже тогда, в момент аннигиляции Аля понимала, что это ни к чему хорошему не приведет. Она была слишком маленькой. И слишком хорошо знала, что ничего не знает. А еще знала, что ее убеждения чересчур крохотные и незначительные для других. Для больших и сильных взрослых. Оттого и не держалась за них вовсе. Каждый день она перекраивала себя. Как талантливый хирург, множеством крошечных разрезов. Мало-помалу. Так, чтобы не было больно. Больно действительно не было. От этого тяжело только было поймать момент, когда срезалось что-то очень важное, особенное. Когда исчезла та крупица, что делала ее человеком. Одновременно с этой утратой Аля возвысилась. Взлетела белой голубкой на крепких крылах. И в следующий миг расшиблась, рассыпав яркие перья. Блеск в глазах угас. Потерялся, растворился. Мир, будто огромное сферическое ничто, раскрылся, раскинулся, предлагая тысячи троп. И тут же сковал обе лодыжки цепями умершего смысла. Дорог было много. Но все они сходились в той точке, в которой Аля стояла сейчас, в данный момент. И нового ничего не было. Как и старого. Аля-человек перестала существовать. Осталась Аля-оболочка. Сухая, безжизненная, потерянная. Безумная. Ее мать долго страдала. Ее мать много боялась. И вскоре начала пугаться самой Али. Обидно не было. Просто во рту чувствовался вяжущий вкус горечи. Мама вскоре смирилась с ночными прогулками, навязчивыми движениями, разговорами самой с собой. Вязкими такими разговорами, тягучими, как жвачка, которые все бродят кругами в уставшей голове. Долго бродят. А на ответ выйти никак не в силах. Мать просто стала чуть чаще напоминать простые вещи, в которых тоже вовсе не было смысла. И просить теплее одеваться. Аля лбом утыкается в витрину. Все еще холодная. И руки, кажется, тоже холодные. Забавно, но в голове будто что-то блокируется. И нет чувств. Нет ощущений. Она — точно манекен напротив за ярким стеклом. Похожая. Очень-очень похожая. Такая же бездушная. — ДУРА! ЧЕГО ТЫ ТУТ ЗАБЫЛА?! — резкий, лающий голос рассекает монотонное шуршание шин и тихую пляску снега. Аля вздрагивает. Как в первый раз. По телу проносится что-то новое-старое, ужасно знакомое. — Холодно же, идиотка. Вроде бы старше меня, а тупая — как пробень. Дура-дура-дура… — речитативом выдает Арт, набрасывая на плечи теплую куртку. Прямо так, с огромным капюшоном. Забытое чувство тепла разливается по телу. Холод, жуткий, пробирающий, рвет мутную пелену. Охватывает и сковывает. Совсем как раньше. В уголках глаз начинает щипать. — Продрогла вся… — хватает за ее ладонь, подносит к горячим губам. И опаляет дыханием. Кончики пальцев схватывает теплой болью. — Грейся, идиотка… И легким движением свободной руки еще сильнее натягивает теплый капюшон на голову. Пустота на секунду уходит куда-то. Точно просвет, озарение быстрой вспышкой будто мелькает где-то на задворках. И глаза вновь заливает ярким блеском. Блеском-уже-не-от-слез. Всего на мгновение, но и это — поистине прекрасно. Аля его не слушает. Не слушает мерное бормотание о холодной погоде, о ее глупой прогулке в пять утра. Не слушает. Слушает только что-то внутри себя. И в эту ночь кажется, будто смысл есть. Есть еще не умершая надежда. Надежда на людей. Вера в людей. И смысл дальнейшей жизни, кажется, тоже есть. В людях. Или, просто кажется…