Двое на двор

Переулки и бульвары сплетаются в уродливый лабиринт со множеством ложных выходов. Он сидит на полуразбитой ступеньке, по лучшей традиции всех комиксов и по-пацански — на кортах. С неба текут чернила, собираются густыми каплями в водосточных желобах, падают за капюшоны и на зонты. Мажут по серому на земле, едва ли претендующему называться снегом. Даже не пороша — параша, к утру скатается с грязью. Плащ героя за спиной, надутый парусом, его бы прожечь окурком специально, но хрен найдёшь подходящую ткань. Режет не тишина, но режут тишину — визги машин, шаги по уличной плитке. Над городом морок, в головах что похлеще, накатит, отходить долго. Не носят перчаток, у героя мёрзнут руки, покрываются красными пятнами на костяшках и шершавой коже. Про город спето песен столько, что хватило бы на пластинку с двух сторон, но всякий подпевает личное, недосказанное. Он появляется из-за угла, по-классике — вырастает из тени и из-под земли, кривляясь в ухмылке. Закрывает собой свет. Да просто встаёт так, чтобы фонарь не светил, затемняя лицо сидящего. Слава без шапки, смешной снег остаётся на чёлке. — Сидишь? — стучит пальцами, спрятав руки в карманы. Встреча в подворотне банальность до тошноты, он морщится, когда зовут, но всё равно идёт, срезая углы домов. Под ногами у Славы слой окурков, Мирон кидает свежий, затушенный предварительно о бетон ступеньки, попадает в носок кроссовка. Славе похрен. Он смотрит спокойно, надменно наклонив голову, чтобы по всем традициям бульварщины в зрачках отражался и оконный свет от домов и что-то ещё, становящееся понятным, когда умеешь проводить параллели между занавесками на окнах и тех, что скрывают хрупкую душу героя. Слава по душе чуть потоптался, хрустя осколками сочнее, чем свежим снегом. — Пришёл. Мирон поднимается, поправляя капюшон на голове, и становится рядом, опираясь на шаткие перила. Ступенька уравнивает их рост, Слава кивает ему за плечо: — На плащ не наступи, — но сигарету из предложенной пачки берёт. Пускает дым в глаза не только герою, но и всему городу, наверное, складывая губы трубочкой. — Проебался, — тянет он вопросительно, наклоняясь ближе. Вблизи у Славы волосы жирные, глаза — непонятно припухшие, либо не спит вообще, либо шатается, как коматозник. Мирон не отодвигается, втягивает носом глубже. — Не привыкать. Фонарь высвечивает все острые углы на лице, выбеливает кожу. — По делу же, — Слава трясёт перила, проверяя на прочность. Стоять плечом к плечу — дуальность, как она есть. — Нахохлился то чего? Ты позвал, но треплюсь больше я. — По делу же, — передёргивает его Мирон, и Слава согласно кивает, откидывая со лба челку. — Соскучился что ли? — Клишейный ты, Слава, — Мирон чуть подрагивает от прохлады. Город вокруг морщится, с трудом балансирует, держа их на одном уровне. Кирпичи облетают со стоящих рядом старых домов, улыбка у Славы ползёт шире, растягивает, цепляясь за всё вокруг. У Мирона в голове кирпичи поползли давно, а руки чешутся дать в челюсть. — Пропишешь мне? — улыбается. Мирон хмыкает на это, поворачивается, облокачивается на перила, наверняка задевает коленом ржавые балясины и пачкает штаны. — Покурить позвал просто, зачем мне это. — Ну да, — выдыхает и перекидывает окурок за плечо, через левое — на счастье или кому-то, проходящему мимо, в глаз. Никто не шипит и не орёт, будет Слава счастлив, наверное. — Тебе бы самому кто вдарил, — ёрничает он. Слава искривляет пространство так, что во двор вообще не рискует никто заходить, а свет в окнах гаснет и не зажигается новый. Вроде восемь вечера, но никто не пробует выглянуть. — Займись, — Мирон давит улыбку. — Отъебись, — Слава глядит в сторону, дует на плечи, убирая снег. Мирон разминает пальцы, словно и правда собирается бить, но первым — никогда. Слава разворачивается резко, рука в замахе останавливается прямо у подбородка, и во взгляде не читается ничего вообще, кроме полного безразличия. Чужая тёплая ладонь задевает Мирону подмёрзшую кожу, Слава разжимает кулак резко, царапает под подбородком ногтями, размашисто и по-кошачьи остро. На холоде больнее, Мирон трёт царапины ладонью. — Рву твой макрокосмос, — кидается словами Слава. — Слабо, слабо, Слава. Он не улыбается больше, и серьёзность неподходящая и ненатуральная, как улыбка у Мирона. — Да ничего в моих словах нового ты не откроешь, ни цены ни смысла. Мирон в ответ снова прячет в карманах руки, кидая вызывающе взгляд. Говорить не хочется, слова прилипли к языку, скрутились комком в горле, стоят и душат. Он сплёвывает на снег. Слава снова ловит его за подбородок, но мягче, разворачивает к себе. Хорошо, что Мирон без шарфа, капюшон толстовки услужливо слезает в сторону, у Славы теплый и влажный язык, лижущий свежие царапины. В городе столько психов, что это всё — нормально. Мирон упирается ему в грудь, но не отталкивает, позволяет оставить позорный собственнический засос. Слава отстраняется, дёргает головой, слюна на губах блестит, Мирон вытирает его губы кулаком, грубо, проезжаясь по зубам. — Да, так и надо, — шипит Слава, снова корчится в улыбке. — Нахуй, — почти шёпотом — не то миру, не то Славе. — Тебя и твои фильмы, — Слава спускается по ступенькам, вдавливая окурки, тревожа район одним своим движением, он докрикивает, уже не оборачиваясь: — Только ты сам мне пишешь. Мирон идёт в другую сторону, между домов нет прохода и глухо. Чужие следы отсвечивают за углом ровно наперерез. Он углубляется во дворы, качели скрипят пустые, но дети выходят из подъезда, забывая варежки, чтобы примерзать.