Из двух зол

Высокий человек с нечесаными волосами неуклюже кланяется и протягивает Сирин свиток. Письмо. Еще не коснувшись пергамента, Сирин узнает печать, и внутри все сжимается. Она кивает с величием, достойным Владыки, но дрожь в руках выдает ее. — Ты можешь идти, червячок, — привычная надменность горчит на языке и не приносит успокоения. Сирин окружила себя доказательством своей власти — людьми — совсем как во время прошлого побега. И сейчас они рядом. Смотрят — в пустых глазах нет ничего, кроме обожания. Да, это подделка. Ненастоящие чувства, игра в куклы, которых у Сирин никогда не было. Но эти куклы защитят ее. Ценой своих жизней, если понадобится. Но, глядя на скрепляющий письмо сигил, Сирин не может не задаваться вопросом: а смогут ли? Наконец, она ломает печать. Сургуч, цветом напоминающий о знаменах Алого Хора, легко трескается под тонкими девичьими пальцами. Ах, если бы это было знамением. Пламя в очаге дрожит, и Сирин приходится подсесть ближе, чтобы света хватило. Пергамент потрепан, заляпан бурым и красным — кровью и краской, — но почерк безупречно ровный, каждая буква доведена до совершенства. На ум невольно приходит Рогалус — Вершитель много рассказывал о строгом учителе магии и письма. Об ударах по пальцам прутом и многократно переписанных отчетах — пока, наконец, те не становились совершенны. Сирин кивала, невольно ежась, — все это было ей знакомо. Она легко могла представить, как кривятся тонкие губы, а на худом лице застывает презрительная гримаса. «Сирин, Архонту Песни», — гласит первая строка. Так... официально. Когда они вместе путешествовали по Ярусам, она была для него просто Сирин. Если бы Архонт Времени был еще жив, если бы можно было вернуться в прошлое и все исправить... Сирин, Архонту Песни Мне понятны твои чувства, пусть я и не разделяю их точно так же, как ты не принимаешь мой выбор. Но ты сама прекрасно понимаешь, что Кайрос не оставит тебя в покое. Во всем Терратусе нет места, где ты могла бы укрыться. Я могу предложить тебе выход. Если ты не хочешь прятаться всю оставшуюся жизнь, приходи в Зал Вознесения. Я буду ждать тебя. И помни: я вижу и знаю все, что происходит в Ярусах. Если мы не увидимся до второго дня Судьи, я приду навестить тебя.

С надеждой на скорую встречу,

Геспер

Архонт Шпилей

Сирин шумно выдыхает и сжимает руку в кулак. Пергамент сминается с тихим шелестом. Она не хотела видеть это имя, а уж тем более — получать ультиматумы, им подписанные! Она прекрасно знает, кто стоял за его плечом, нашептывая слова, пока Вершитель — ей плевать, что никто так его уже не зовет, — записывал. А еще эта глупая тоска ноет на краю сознания. Вершитель никогда не был Сирин другом, как Стелио, но он, казалось, понимал, что значит быть ей. Сдавившая горло удавка отчаяния вдруг лопается, выпуская скопившийся в груди крик. Дорогая стеклянная ваза, неуместная в этом убогом убежище, дрожит, покрываясь трещинами. Люди падают на колени и рабски ползают по полу. Даже пламя в очаге сжимается до огонька свечи, и дом погружается в полумрак. Сирин прикрывает глаза и тяжело дышит. Прислушивается к своим ощущениям: к тому, как поднимается грудь, как натягивается платье, как тяжелый шлем давит на виски. Руки кажутся совсем ледяными, и она протягивает их к огню, будто бы случайно роняя письмо. Поначалу пламя нерешительно лижет пергамент, чтобы затем яростно наброситься на него. Губы Сирин кривятся в горькой усмешке. Она могла бы сжечь десяток писем и не изменить этим ровно ничего. Зато на душе становится легче. Огонь пожирает все, что ему дают, — и, глядя, как чернеет и исчезает ненавистное имя, Сирин верит, что однажды это станет правдой. Вершитель сам выбрал следовать за чудовищем. Такие истории всегда заканчиваются одинаково. Сирин вздыхает и поднимается на ноги, и подданные провожают ее глазами. По спине пробегает холодок: каждый из них может оказаться тем, кто выдал ее убежище. Даже ненамеренно. Один взгляд на Шпиль — и Вершитель знает. Бежать и прятаться действительно нет смысла. Так или иначе они увидятся вновь. — Эй, ты, — Сирин смотрит на одного из своих людей. А ведь она даже не знает их имен. Они были всего лишь инструментами. Вещами, как и она сама при дворе Кайрос. Этот, к примеру, портной — он, как умел, чинил ее изодранное платье. — Собери мои вещи. На рассвете я покину вас. Взгляд Сирин скользит по толпе, выискивая среди нее воинов. Когда по дорогам шастают озверевшие от своей безнаказанности ватаги Алого Хора, даже Архонту нужны телохранители.

***

С самого утра небо затянуто тучами. Сирин надеялась добраться до цитадели Колодца раньше, чем начнется дождь, но прогадала. Первая холодная капля падает на плечо, и Сирин вздрагивает. До ворот еще далеко, и нет ни дерева, под которым можно укрыться, ни пещеры, чтобы в ней переждать. Сопровождающие тревожатся, оглядываясь по сторонам. Один тянется к броши, скрепляющей плотную накидку, но Сирин останавливает его жестом. — Не нужно. Глубоко вдохнув, она заводит песнь — и дождь отвечает, вибрирует каждой каплей, подражая голосу Певчей Птички. Капли послушно огибают ее. Но платье уже успело намокнуть и противно липнет к ногам. С завязанных в узел волос за шиворот струится вода. Из цитадели навстречу ей выходят двое... нет, солдатами их назвать язык не поворачивается — два разодетых разбойника. На поясах железом и бронзой поблескивает разнообразное оружие. Да и доспехи отличаются друг от друга, схожие только спиралью, нарисованной красной краской. Алый Хор. У Вершителя нет своих слуг — как и у нее в годы Завоевания, — только те, кого ему одолжил Нерат. — Госпожа Сирин, следуйте за нами, — произносит мужчина с грубым лицом, до черноты закопченным безжалостным солнцем Ярусов. Неуверенно, будто боится забыть заранее заученные слова. Однажды в Распутье Летианы дозорному, забывшему, как приветствовать гостей, вырвали язык и прибили к палке, точно миниатюрное знамя Хора. Сирин кивает в ответ и заводит тихую песню — просто на пробу. Лица хористских отбросов напрягаются, руки — почти синхронно ложатся на рукояти кинжалов. Но не более. Сирин смолкает, поджимая губы. Она ведь не замышляла ничего дурного! Снаружи все громче и тревожней барабанит дождь. За запертыми воротами темно и душно, воздух тяжелый и густой. От хористов несет гнилым мясом. В лагере Алого Хора пахло точно так же, только во много раз сильнее. Так, что первое время кружилась голова и подкашивались ноги, пока Сирин с ужасом не осознала — она привыкла. Сама пропиталась этой вонью так, что не хватит и дюжины ванн с ароматным маслом. Но вот к чему она не привыкла, так это к людям. К мерзким трусливым шакалам, резавшим друзей и родных на потеху толпе, лишь бы самим выжить. К тем, кто плевал в корчащиеся на кольях тела, будто не понимал, что завтра может оказаться на их месте. И поэтому после очередной вербовки Нерат неизменно звал Сирин на представления. — Все благодаря тебе, маленькая Пташка. Мы так тобой гордимся! — оно заливалось смехом. Как же Сирин ненавидела этот смех — и слышала его слишком часто. Когда же Нерата не было рядом, за Сирин неотступно следовали две Алые Фурии. И, вопреки всему, она не могла превратить их из слуг Нерата в своих. Они залепляли уши воском, чтобы не слышать песен. Сирин не сомневается: это Нерат научил Вершителя, как поступать. Вся эта встреча, от начала и до конца, распланирована древними сумасшедшим интриганом. Сбежать бы, но в одном письмо было право: некуда. В коридорах нет никого, кроме отребья из Хора, пародирующего стражу. Сирин останавливается, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь на кухню — там тихо и пусто, но пахнет свежей едой и огнем очага, и вони Хора почти не ощущается. Остывающие камни печи тихо стонут, словно бы хор завел печальную песню об ушедших. Тяжелая и жесткая рука касается спины, подталкивает вперед — дальше по коридору. — Госпожа Сирин, — слова нового надсмотрщика остаются любезными, но тон изменился. — Зал Вознесения не здесь. — Я знаю дорогу! — Сирин брезгливо дергает плечом, но когда надсмотрщик убирает руку, ей кажется, что на коже остался тонкий слой грязи. Хочется выйти под дождь и смыть это ощущение. Впереди огромная дверь. Даже Барик на ее фоне смотрелся крошечным. Втрое ниже. Или вчетверо? Теперь уже не проверить — нет его. Причудливые доспехи и те пропали на дне ущелья в Каменном Море. А ведь их искали. Каждую створку, навалившись всем телом, толкают здоровяки. Дальше — Зал Вознесения. Серой каменной плитки, скрывавшей когда-то мозаику древнего сигила, больше нет: ее убрали, освободив старую кладку. Трон пуст. Сирин замирает, оглядывается, чтобы спросить, что это значит, но тут ее взгляд цепляется за длинный деревянный стол, заставленный посудой. Уже потом она видит сидящего за дальним концом стола человека. Светлые волосы, повязка, закрывающая один глаз, на повязке — та же спираль, что и на всем в Алом Хоре. На плече светлеет шрам такой же формы. Как клеймо у скота. — Вершитель. — У меня есть имя, Сирин, — он приглашает за стол напротив. — И новый титул. Вот еще! Она не удостоит почестями того, кто всем своим видом кричит о причастности к Алому Хору. Сирин высокомерно вскидывает подбородок и делает шаг вперед. Надсмотрщики остаются снаружи, а свита следует за ней. — Нет, Сирин, — Вершитель качает головой. — Я звал для разговора только тебя. Твоим слугам придется подождать за дверью. — О, я понимаю, Вершитель, — губы Сирин складываются в приторную улыбку. — Если тебя смущает, что меня окружают преданные люди, а тебя — только нератов сброд... ах, впрочем, ты и сам из него. Губы Вершителя сжимаются плотнее, единственный глаз недобро щурится. — Хватит! — Вершитель резко вскакивает. Высокий! Верно, с каждым захваченным Шпилем он становился все выше. Впрочем, до Стелио ему далеко. И не только в том, что касается роста. — Я позвал тебя не для того, чтобы ты упражнялась. Сирин неприязненно морщится. Не умеет все-таки Вершитель изящно принимать шутки в свой адрес. Так и не научился. — Но я ведь только начала, а ты уже портишь веселье, — взмахом руки Сирин отсылает свою свиту прочь. — Ждите меня снаружи. Она не видит, как ее люди уходят, но слышит шуршание сапог по каменному полу и скрип закрывающихся дверей. Подобрав истрепанный подол платья, Сирин садится на предложенный ей стул, разглаживает ткань на коленях. Вершитель, выдохнув, опускается на свое место. Ненадолго их уединение прерывает слуга, неприметный, словно мышь. Он раскладывает по тарелкам еду, наполняет кувшины. Все из одного котла, из одной бочки. Вершитель так стремится показать, что бояться нечего — впору начать опасаться. Сирин хмыкает и чуть улыбается, но в голове звенит случайно задетая струна. Она чувствует себя героиней сказки, из тех, где стоит принять подарки и угощения — и ты, считай, пропал. Над тарелкой поднимается аромат тушеного мяса и овощей, и живот откликается сосущей пустотой — Сирин не завтракала. Но к еде она не притрагивается, и даже не смотрит. Негоже ей выглядеть нуждающейся голодранкой. Тем более сейчас. — Угощайся, — Вершитель снова играет в гостеприимного хозяина, будто и не было недавней вспышки. Сидит напротив, улыбается, жестом указывает на еду, но лицо аж подрагивает от напряжения, — Разговор подождет. Его совету хочется последовать. Рот предательски наполняется слюной. — Нет уж, — Сирин медленно качает головой. — Прежде я хочу — нет, требую — знать, ради чего ты позвал меня сюда. Что может мне предложить такой, как ты? Новую клетку рядом с твоей собственной? Ножки стула противно скребут по каменному полу, когда она отодвигается от стола. Как бы ни манил сытный запах, а оставаться, если услышанное ее не заинтересует, Сирин не собиралась. — Сирин. Вершитель наклоняется ближе, заглядывая ей в глаза, но его пальцы на миг сжимаются в кулаки. Звенят цепочки, опоясывающие его шею, и Сирин невольно касается бронзового воротника на своей. Он тоже носит ошейник, но по своей воле, и в этом их отличие. — Я знаю, ты молода — как был я сам, когда Суд забрал меня, — но не глупа. Подумай сама, чем кончится твоя свобода. Кайрос будет в гневе, когда узнает, что мы упустили тебя, не сомневаюсь. Но теперь он — или все же она? — сможет объявить тебя бунтовщицей. И казнить. Что-то липкое и холодное касается спины. Сирин хочется верить, что всему виной мокрое платье, но это не так. Могущественнейшая из Архонтов, она вынуждена считаться с этим проклятым шлемом, с горячими иглами, впивающимися в виски, стоит только выкинуть что-нибудь эдакое. Она уязвима, как птица с перебитыми крыльями. Даже простой маг может совладать с ней сейчас. — Неужели Кайрос не торопится звать к себе своего нового Архонта, чтобы он сам мог узнать ответ? — тянет Сирин, сладко улыбаясь. Свою слабость она не покажет. Ни за что. Не этому падальщику. — А ведь ты так верно ей служишь. Стольких убил, чтобы бросить к ее ногам последний клочок вольных земель. Вершитель кривится, досадливо щелкая языком, но кивает. — Пока что. Я еще до конца не понимаю, кем стал, не знаю пределов своих сил. У меня даже сигила нет. Да что там! — Он нервно смеется, запрокинув голову. — Я понятия не имею, Архонтом чего являюсь, но уж точно не Ярусов! Еще не время бросать Владыке вызов. Сирин склоняет голову набок. — И когда же оно настанет? — Точных дат я не назову, но... Теперь, когда Терратус принадлежит Кайросу, зачем ему Архонты? Так много, я имею ввиду? — Должна признать, ты меня заинтересовал. Теперь она почти рада, что нератовы шавки заткнули уши — они не услышат, не донесут своему мастеру на готовящийся бунт. В знак того, что она готова выслушать всю историю, Сирин принимается за трапезу. В блюде так много специй, что за пряным вкусом с трудом угадывается разница между морковью, перцем и мясом. Голод отступает, а вместе с ним и липкий холод. Даже вода, капающая с платья на лодыжки, не беспокоит. Может, все ее волнения шли не от головы, а от живота. — Начнутся смерти. Казни, таинственные исчезновения, заговоры, подстроенные и нет. То, что произошло здесь, в Ярусах, только начало. Тунон, Бледен Марк, Грэйвен Аше — никто из них не был нужен Кайросу. Да и мы, выжившие — тоже. Победой мы купили себе время. Быть может — несколько веков. Но я бы не обольщался. Сирин кивает, прикусывая губу. Она думала, такие вещи выше его понимания. Как тот, кто понимает, что творится в Терратусе, мог примкнуть к Алому Хору? Худших союзников в войне — прошедшей и предстоящей — Вершитель при всем желании бы не нашел. Но все-таки он прав. Избавившись от нового Архонта сейчас, Кайрос признает свой страх перед ним и его Эдиктами. Сама Сирин до сих пор жива по тем же причинам. Вершитель больше говорит, чем ест, изредка прерываясь, чтобы сделать глоток. Медный кубок с глухим стуком опускается на стол, а когда он пустеет, Вершитель сам доливает медовуху. Никаких слуг, никаких лишних ушей. — И, раз уж руки Владыки связаны, а Тунон на своем последнем суде признал за мной право посещать Старые Стены... — Вершитель подмигивает, широко улыбаясь. Он рассуждал о спрятанных в Старых Стенах силе и знаниях, о том, почему Кайрос истребляет зверолюдов в подвластных ей землях, о поиске союзников и могущества. И все это было логично и понятно, вот только дальше пары шагов картина не вырисовывалась. Все равно что вслепую идти у края пропасти. — И что дальше? Что ты планируешь делать после этого? Впервые за беседу Вершитель отводит взгляд. Так странно: во времена, когда все считали его простым смертным, неведомым образом подчинившим себе Шпили, он боялся Сирин, но глаз не прятал. Теперь же не смотрит. На языке поселилась горечь, а в ушах беспокойно зазвенели колокольчики, точно предупреждая — Сирин не понравится то, что она услышит. Но время идет мучительно медленно, а Вершитель по-прежнему молчит. Сирин еле сдерживается, чтобы не заглянуть в его разум. Плечи едва подрагивают. — Планирую не я. Мой господин Нерат позволяет мне знать только то, что нужно на данный момент. Пока что... — Ты хочешь сказать, все это — идея Нерата?! — она должна была догадаться. Когда Вершитель ушел в Какофонию в сопровождении Фуги, Барика и Лантри, а вернулся один, Сирин и решила сбежать. Широкая улыбка и восторг, горящий во взгляде, когда Вершитель рассказывал о заключенном союзе, ясно давали понять, насколько его разум отравлен Нератом. И все-таки Сирин надеялась. Она ведь почти поверила, что Вершитель понял, с кем связался. Что задуманный им бунт не только против Владыки. — Ты правда веришь, что я соглашусь помогать этому монстру? Что его истинные цели имеют хоть что-то общее с той ложью, что он вливал тебе в уши?.. Да ты глупее, чем я думала! — Сирин, послушай, — Вершитель протягивает к ней руку. — Я знаю, что ваши отношения... как бы помягче выразиться... не сложились. Но подумай: кто еще сможет снять твой шлем? Сирин лишь отшатнулась. Глупый, глупый Вершитель — замыслил восстание против Кайрос, но примкнул к тому, кто уже столько раз предавал бунтовщиков, чтобы выслужиться перед Владыкой. К тому, кто отдал свою родину без борьбы. На что он рассчитывает? Хуже того, он тянет за собой других. Тех, кто нашел в себе решимость противостоять Кайрос. — Он никогда этого не сделает. Я слишком опасна. — А разве есть другой способ? — Вершитель спрятал проступившую на его лице ухмылку. — Учти — если ты откажешься, у меня не будет выбора. Когда Кайрос объявит тебя предательницей и прикажет тебя убить, я найду тебя, в каком бы уголке Ярусов ты ни пряталась. Может, Вершитель и прав, выбирать приходится из двух зол, но Сирин не хочет ни одного из них. Ее душит обида, и голос злости застилает разум. Она знает, что пожалеет о том, что собирается сделать, что не будет уже ни пути назад, ни убежища во всем Терратусе, где она смогла бы чувствовать себя в безопасности, но и перешагнуть через себя, проглотить свою гордость и снова служить Нерату она уже не может. Прикрыв глаза, Сирин делает вдох, собираясь запеть, но только беспомощно всхлипывает — горло сжимается в спазме, не впуская воздух в легкие. Перед глазами расползаются темные пятна.

***

Геспер смотрит себе под ноги. По выцветшему ковру ветер перекатывает песчинки. Нет-нет да и откроется погребенное под песком застарелое бурое пятно. Когда пошла кровь, Сирин уже была без сознания. Противоядие, которое Геспер пытался влить ей в рот, то и дело попадало на губы, стекало по щекам прозрачно-алыми струйками. Но было уже слишком поздно. Стало поздно, как только Сирин начала задыхаться. — У меня не получилось. Сначала все шло хорошо, но в самый последний момент... — Геспер замолчал, нервно теребя пояс. Он так до конца и не понял, что сделал не так и как было надо. — Наша Птичка упорхнула и начала петь? — множество голосов, собранных в один, звенят, тянут слова. — Но яд, данный нами — он подействовал. Ровно так, как мы говорили? В последних словах Гесперу чудится вопрос, и он удивленно поднимает взгляд на Нерата. Тот не знал, сработает ли яд? И... противоядие? Брови Нерата сведены на переносице, а в глазницах сияет зеленый огонь. Тонкие черты маски искажены злобой — и это ничего не значит. — Да, господин. — Что ты, наш дорогой Архонт, мы не столь щепетильны, как Тунон, нуднейший из Архонтов, — смех Нерата звучит как эхо его же слов: одновременно с ними. — Нет нужды титуловать нас. Мы ведь так близки. Кровь приливает к лицу, и от этого становится жарче. А что, если и сейчас Геспер скажет что-то не то? — Понимаю, но... Я слишком счастлив, что вы приняли мою клятву, и теперь не могу молчать об этом. Это просто кажется правильным. Никогда, вписывая в свой журнал вбитое за годы долгой учебы обращение «мой господин Тунон», Геспер не чувствовал ничего, кроме злости и отчаянной беспомощности. Теперь же все иначе. Зеленый огонь вспыхивает ярче. — Ты думаешь не о том, что мы хотим знать. Как пощечина — отрезвляющая, но болезненная. — Приношу свои извинения. Глубоко вздохнув, Геспер сосредотачивается. Картина смерти Сирин не оставляет разум надолго. Чувство вины сжимает грудь, мешая дышать, будто Геспер и сам принял безымянный яд. Только намного меньшую дозу. Схватив припрятанную под столом бутылку с зельем, он бросился к Сирин, но не успел. Ее ноги подкосились и хрупкое тело упало на каменный пол. Всхлипы вскоре превратились в хрипы. Грудь лихорадочно вздымалась, но без толку. Неполноценный обмен: нет ни обжигающего разум изумрудного свечения, заслоняющего мир, ни ощущения постороннего присутствия. Просто поверхностные мысли, проговариваемые про себя вновь и вновь, в надежде, что Нерат их увидит. И это само по себе наказание. — Бедная маленькая Пташка. Какая жалость, что нас не было рядом с ней в смертный час. Мы бы подержали ее за руку в последние мгновения жизни. Приняли бы в свои объятья. Слушали бы, как затихает ее дыхание, как бьется сердечко. Тук-тук-тук, тук-тук, тук, тук. Тук. Лучшая из ее песен, — а ты все равно пытался прервать ее, дрянной мальчишка. Смешавшееся с кровью противоядие пузырилось на посиневших, как у утопленницы, губах Сирин. Геспер заботливо стирал пену. Его трясло от накатившей паники. — Я сожалею. Мне казалось, мы еще можем договориться, нужно только больше времени. Закрывшиеся было глаза широко распахнулись, глядя прямо на Геспера безо всякого выражения, точно вместо них вставили стеклянные шарики. На краткий миг вспыхнули розовой магией и снова погасли. — Нет, Архонт, у тебя была всего одна попытка. И ты не справился. Мы не хотели, чтобы Птичка пела. Сирин вдруг зашлась в судороге, чтобы затем затихнуть навсегда. В руках у Геспера дрожала пустая бутыль от противоядия. Она же — единственная. Главное — не колдовать. Последний компонент яда — магия его принявшего. Почти как завязная роза, только опасней. И нуждается в более мощном катализаторе. — Но нам интересно — каким ты нашел вкус смерти? Бросив последний взгляд на флакон, Геспер отшвырнул его в сторону. Из уголка приоткрытого рта Сирин стекала струйка уже ненужного ей противоядия. Геспер еще какое-то время колебался — слишком уж неправильной показалась посетившая его идея. Но жить ему хотелось неизмеримо сильнее. Он наклонился к Сирин и, зажмурившись, коснулся прохладных губ. У крови был металлический привкус, но он не мог заглушить горечь противоядия. Так каким нашел Геспер вкус смерти? — Горьким. Убивать Гесперу не впервые, отнюдь, только... не так. И от того, что со временем он непременно найдет себе оправдание, становится только противнее. — Именно этой — горьким. Чувствовал бы он то же самое, если бы смерть Сирин не означала провал?