Ou la mort

This is the end, hold your breath and count to ten.

      Зарево горящих машин освещало площадь, словно днём. Крики людей разносились по ближайшим улицам, эхом отскакивая от стен в переулках и проникая даже в те квартиры, чьи окна и двери были заперты на крепкий замок. Люди в шлемах кордоном оттесняли протестующих, пока те орали им в лицо лозунги восстания. Как говорил Даниэль Кон Бендит, как завещали Маркс и Энгельс, толпа должна была подняться, чтобы в очередной раз показать правительству, кто здесь главный.       Он посреди этой забастовки, среди грохота, среди лозунгов. Ему выходить на постамент, чтобы призвать к новым действиям, и вместо тёплой руки друга, его рука сжимается в кулак вокруг бутылки с коктейлем Молотова. Он чиркает зажигалкой, в его глазах — лихорадочный блеск, но пальцы не дрогнут. Тряпка подожжена, и вскакивая на несколько ступенек вверх, с размахом гандболиста он кидает коктейль в пустое пространство между толпами. И только в самый последний момент понимает, что просчитался с траекторией. Крик подожженного полицейского разрывает его виски.       Анжольрас метался по постели, сжимая тонкими пальцами одеяло. Дыхание его было тяжелым, а лицо искривилось в невыносимой маске мучения. Беспокойный сон уже плотно вошёл в его повседневность, и не раз Комбеферу приходилось будить своего соседа лёгким похлопыванием по плечу или крепкими объятиями.       Анжольрасу снились эпохи. Он знал каждый свой сон так, будто он был воспоминанием. На второй месяц этих ярких, кинематографичных сновидений у него появилась привычка записывать их в толстую тетрадь. Сейчас в ней было исписано уже больше половины.       Курфейрак подшучивал над ним, говоря, что с таким успехом он легко мог бы стать сценаристом, и придумать шедевральный фильм, который перевернет человеческое познание о мире, как и таблица Менделеева. Анжольрас лишь смотрел на него тяжелым взглядом — в его снах не было ничего полезного, внутри него шла война, и последствия отражались на его лице каждое утро. Измученный, он уже греховно помышлял о смерти.       В эмоциональном пылу он вскрикнул и, захлебываясь душным воздухом, сел в кровати. Зажмурившись, провёл ладонями по лицу, чувствуя капли пота, выступившие на лбу. Раздался стук в дверь, и через мгновение на пороге появился Комбефер.       — Ты снова кричал, — произнёс лучший друг и, подойдя ближе к кровати, протянул чашку сладкого чая.       Это уже становилось рутиной — встречаться в полночь в комнате Анжольраса. Иногда обсуждать приснившееся, чаще — строя планы для Les Amis.       — Что тебе снилось на этот раз? — осторожно спросил Комбефер, опускаясь на край кровати.       — 1968 год. Проснулся от того, что кинутый мной коктейль Молотова попал в полицейского, — Анжольрас сделал глоток чая и поставил чашку на столик рядом с кроватью. Он терпеть не мог сахар, но Комбефер считал, что это помогает ему восстанавливаться, а Комбеферу он предпочитал не перечить.       — Это лучше, чем казнь Людовика Шестнадцатого прошлой ночью.       — Нет, не думаю.       Крик человека всё ещё стоял у него в ушах, и теперь пальцы тряслись мелкой дрожью. Комбефер заметил и накрыл своей ладонью его.       — Такое ощущение, что твое подсознание вырывает из твоей головы интересующие тебя исторические события и показывает тебе на него фильм. Хотел бы я также уметь контролировать свои сны.       Комбеферу снилось лишь одно время — 1832 год. Историк по образованию, он писал кандидатскую по влиянию Июньского Восстания на последующие революционные периоды, и никого не удивляло это с такой же силой, как сны Анжольраса.       — Я устал, — прошептал Анжольрас, откидываясь обратно на подушки и впиваясь взглядом в потолок. — Это длится уже полгода. Каждую ночь. Мне просто хочется выспаться, понимаешь?       — Понимаю, — выдохнул Комбефер.       Они уже сбились с ног в поисках средства. Даже самое сильное снотворное давало почву для более длинных снов и мигреней на утро. Даже самая сильная усталость вносила ещё более психоделические повороты сюжета. Стараясь спать как можно меньше, Анжольрас загружал себя работой. Личный рекорд без сна — 56 часов. Пятьдесят шесть часов полного безумия, литров кофе и неадекватного состояния в конце эксперимента. Уже пора бы привыкнуть, но здоровье оказалось на грани, а эмоциональное истощение медленно гасило огонь внутри. Происходило самое страшное — он медленно терял силы на достижение цели, которую поставил себе, ещё будучи ребёнком.       Бунтарское пламя подросткового возраста только начало преобразовываться в революционные идеи и обретать смысловую канву, как по нему ударил его же собственный организм. Такого предательства Анжольрас точно не ожидал.       — Жоли мне говорил про одного доктора, — осторожно начал Комбефер. Они обсуждали это сотни раз, но кажется только в последние дни Анжольрас начинал понимать необходимость визита к психотерапевту. — Он принимает где-то в Латинском квартале, и специализируется как раз на бессоннице и её причинах.       — Ты уверен, что мы не сможем сами с этим справиться? — проговорил Анжольрас, всё ещё впиваясь взглядом в тени на потолке.       — Мы уже всё перепробовали.       — Хорошо.       Доктор не помог. Он лечил посредством гипноза, а Анжольрас никогда бы не смог довериться человеку, которого видел впервые. Он сообщил об этом Комбеферу сразу же после того, как вернулся домой с лекции, и последующие дни тот искал все книги, которые могли бы им помочь. Поиски результатов не принесли. Курфейрак предложил попробовать ASMR, и Анжольрас слушал видео в течение трёх следующих вечеров. Эффект на него не сработал, и всем уже стало понятно, что придётся смириться с ситуацией.       Медленно приближался день его двадцатиоднолетия. Будучи измождённым, Анжольрас не хотел его отмечать, и под страхом подзатыльников, наказал друзьям ничего ему не готовить. Однако, Курфейрак и Комбефер были бы ужасными лучшими друзьями, если бы не придумали вечеринку-сюрприз. По их мнению, это могло бы стать отличной разгрузкой для вечно работающего и учащегося Анжольраса. И они знали, что он не просит их об этом лишь из-за понимания занятости. Его день рождения выпадал на выходные, и в воскресенье должен был состояться их первый как группы митинг.       Les Amis начинался как дискуссионный клуб на базе факультета политических наук в Сорбонне, преобразился в клуб дебатов и, наконец, стал общественной организацией. Основной костяк, исключая волонтеров, был небольшой: лидер Анжольрас, координатор печати Комбефер, координатор волонтерского корпуса Курфейрак, Жоли, занимающийся соцсетями, и Боссюэ, который помогал везде понемногу. Среди них ещё был Фейи, но при всей своей занятости на трёх работах и учёбы в кулинарном колледже, он никак не мог являться на собрания каждую среду и субботу. Друзья понимающе относились к графику и считали его «своим».       Весь вечер группа обсуждала предстоявшее событие. За бутылкой джина они также заранее поздравляли Анжольраса с его днём рождения. Настроение у всех было приподнятое, и только Анжольрас, по какой-то причине, не находил себе места. Что-то внутри него рвалось и металось, заставляя постоянно двигаться. Необъяснимое жжение под рёбрами могло бы оказаться причиной очередного недосыпа, но Анжольрасу казалось, что оно имело другую природу. Впервые за несколько лет, он попросил у Фейи сигарету и вышел на крышу. Гомон голосов из квартиры заглушался плотно закрытой дверью, и он мог немного выдохнуть и подумать.       Ночью случилось то, что не случалось никогда до этого — ему приснился 1832 год, Июньское восстание, что так часто являлось во снах Комбеферу. И что самое удивительное, происходившие события в точности совпадали с теми, что описывал ему Комбефер.        Последняя баррикада, павшие друзья, и он. Единственный, кто остался в живых, пригвождённый к стене наставленными ружьями Национальной Гвардии. Он помнил их взгляды — холодные, нерешительные, нахмуренные и испуганные. Он же сам не испытывал ни единой эмоции, кроме холодной убежденности в том, что дети Франции ещё не раз восстанут против тоталитарного режима, что они не успокоятся до той поры, пока их родина не станет свободной от лжи и буржуазии.       И его это пугало. В его характере, безусловно, присутствовала жертвенность и решимость идти до конца, но в XXI веке он осознавал, что от его смерти не будет никакой выгоды. Лучше жить и менять этот прогнивший мир каждый день, чем своим смелым поступком сподвигнуть на действие других. Тех, кто ещё не уверен в своих силах. Лучше он будет обучать их сам, чем предоставит эту важную миссию современной системе образования и мировоззрения.       Затянувшись сигаретой, Анжольрас задумчиво посмотрел на раскрывающийся перед ним ночной город. Их квартира находилась в мансардном помещении одного из старинных домов Монмартра, и отсюда можно было увидеть, как тысячи огней освещают улицы, а Сена блестит при свете Эйфелевой Башни. Париж как одна из мировых столиц никогда не спал. И Анжольрас часто встречал здесь рассветы, не желая возвращаться в пучину недовоспоминаний.       — Тебе надо бы выспаться, завтра тяжелый день, — на крышу мягкой поступью вошёл Курфейрак. Он положил руку на плечо Анжольраса и слегка сжал его жестом поддержки.       — Звучит как издевательство, — хмыкнул Анжольрас, туша сигарету о шифер.       — Хотя бы попробовать, — пожал плечами Курфейрак. — Хочешь разгоню всех там внизу, мы с Ферром нальём тебе несколько рюмок джина и уснёшь как младенец.       — Звучит как план, — хмыкнул Анжольрас. Курфейрак мог быть не только балагуром, но и прекрасной поддержкой, как раз в тот момент, когда она была нужна.

____

      Солнечное утро сулило отличную погоду. «Для разнообразия, в честь твоего дня рождения, le chef», — заметил Курфейрак. Им постоянно не везло: митинги и шествия, в которых они принимали участие, выпадали на самые дождливые, а иногда и снежные дни.       Заслоняя ладонью глаза, чтобы внимательно оглядеть собирающуюся толпу, Анжольрас залез на постамент статуи на площади Республики. Флаги развевались на ветру. Заводящая души музыка рвалась из колонок. Гомон голосов заглушал проезжавшие мимо машины. Начало было неплохим — по зрительной оценке здесь собралось около шестиста человек, а если учитывать, что до официального начала оставалось полчаса, можно было рассчитывать на больше тысячи.       Люди прибывали со всех улиц, впадающих в площадь Республики.       — Провокаторов пока не видно, — сообщил Комбефер, поправляя очки на носу. — Волонтеры патрулируют в толпе.       — Отлично, — произнёс Анжольрас, в сотый раз перечитывая свою речь. Ему предстояло первое в его жизни выступление как организатора митинга, и несмотря на внутреннюю уверенность в том, что он собирался донести до народа, волнение всё же слегка кружило голову.       — Ты их там всех порвешь, — прошептал ему на ухо Курфейрак, и Анжольрас ухмыльнулся.       Взволнованное сознание подкинуло картинку из сна.       Другой век, другая площадь. Он вскидывает вверх кулак, и рёв толпы заглушает его собственные мысли. Генерал Ламарк тяжело болен, и уже не остаётся другого выбора, кроме как начать строить собственную страну. Комбефер шепчет ему на ухо, Курфейрак сжимает руку.       Он зажмурился, отгоняя ненужный морок, но сознание, будто играясь с ним, всё дальше вело его по коридорам мыслей.       «Огонь!» — он сам целится в кордон гвардейцев, но рядом с ним замертво падает молодой восставший. Эмоции переполняют, и он ищет глазами Комбефера. Тот кричит что-то остальным, но Анжольрас слышит будто через пласт воды.       — Анжольрас! — Комбефер трясет его за плечо, и лидер выныривает из мыслей. — Мы начинаем. Твой выход.       Лидер кивает и твёрдой поступью восходит на сцену.       — … Вы думаете, что сможете остановить коренные изменения, убив нас? — кричит Анжольрас в толпу, обводя её распаленным взглядом. — Будьте уверены, за нами придут другие, а за ними — следующие. Революция будет жить до тех пор, пока хоть одно сердце будет биться под ритм призывных барабанов. Они будут менять мир. Шаг за шагом. Ступенька за ступенькой. Да, утопия будет построена на крови, но нашим убийцам не будет в ней места. Пока мир не будет свободным, мы найдем способ нарушить их правила и указы. Посмотрите мне в лицо и спросите себя, стоит ли Ваша зона комфорта разрушения целой страны? Стоит?       — Нет! — толпа заводилась под его голосом. Она кричала, шумела, махала флагами. Анжольрас мог уловить их возбуждение, он видел его в их глазах.       — Сдадимся ли мы?       — Нет!       — Будем ли бороться до конца?       — Да!       Он был в своей стихии, он чувствовал это кожей. В его жизни не было момента лучше. Но в ту самую секунду, когда он выхватил французский триколор стоявшего рядом со сценой парня, взмывая его в небо, раздался оглушающий взрыв. Осколки корпуса припаркованной возле магазина машины разлетелись и несколько попало в толпу. Вспыхнула паника. Крича и толкаясь, толпа начала давиться собственной плотностью. Стоявшие ближе всего к сцене сметали ограждения. Секунда, и очередной взрыв. Теперь уже от фаера, кинутого в центр толпы. Послышался вскрик боли, кто-то истошно закричал.       — Уводи наших, Комбефер! — ринулся к другу Анжольрас. — Я предупрежу.       — Все покидаем площадь! — кричал в рупор Анжольрас. — Стараемся не давить друг на друга. Выбирайте свободные переулки. Без паники! Если заметите рядом провокатора, сообщите об этом полиции. Раненного — дотащите его до машины скорой помощи. Нам не нужны жертвы, нам нужен новый мир!       Анжольрас опустил рупор, и в его глазах заблестели слёзы бессилия. Сегодня должен был быть мирный митинг, они должны были протестовать против насилия, но у насилия были другие планы. Он выдохнул, поднял взгляд на статую Республики, чтобы успокоиться и ринуться на помощь, но в этот самый момент, когда он уже разворачивался, чтобы спрыгнуть со сцены, горящий фаер влетел в постамент в метре от него, и дерево вспыхнуло.       — Анжольрас! — он снова слышал всё будто под водой. Голова кружилась, его оглушило. Шатаясь словно пьяный, он упал прямо в огонь, и смутно почувствовал прикосновение к своим ногам.

____

      Вступив в схватку с собственным бредом, Анжольрас никак не мог проснуться. Всё в его видениях перемешалось: величие Троянской войны, кровь крестовых походов, шепот Робеспьера ему на ухо, крики с баррикад девятнадцатого века, пламя пожаров 1968 года, боль настоящего митинга. За все свои жизни он испытал столько боли, что целая страна не смогла бы соревноваться с ним по масштабам. Он метался — старые идеалы уходили, новые рождались, а Анжольрас оставался всё тем же идеалистом.       Он очнулся через пару дней. Яркий белый свет больничной палаты резал ему глаза, и он не сразу смог привыкнуть к окружающему его миру. Обстановка вокруг казалась слишком современной, а неприятный звук собственного биения сердца заставлял грудь сжиматься.       — Ты очнулся, — рядом с его кроватью сидел незнакомый парень. Анжольрас прищурился, силясь вспомнить. Лицо его напоминало ему кого-то из снов, но он не мог сложить мозаику воедино.       — Кто Вы? — спросил он немного хрипло. И парень тут же налил ему стакан воды. Приподнимаясь на одном локте, он заметил, что в вену второй руки была введена капельница. С жадностью потерявшегося в пустыне, он выпил предложенную ему воду и вновь опустился на подушки.       — Грантэр, или Эр.       — Большая Эр? — ухмыльнулся Анжольрас. — Остроумно.       И в тот момент, когда Анжольрас возвращал стакан, их пальцы встретились. Картинкой вспыхнуло новое воспоминание. Теперь не оставалось сомнений, что это было именно воспоминанием — слишком четким и ярким полотном оно распласталось в его мыслях.       Оплакиваемый им Патрокл спал мёртвым сном, пока он склонялся над его телом.       Закрывший его своим телом гвардеец, бросившийся под пулю в самый последний момент.       Молодой человек, шатающийся в хмельном угаре, шёл к нему. «Vive la Republique!» — вскрик, и шёпот — «Ты позволишь?»       — Ты позволишь?       — Что?       Анжольраса выдернуло из мыслей, когда Грантэр задал вопрос. Он протягивал ему майку, и Анжольрас кивнул. Аккуратно, чтобы не повредить катетер, Грантэр помог ему одеться. И затем снова опустился на стул.       — Что ты тут делаешь?       Они незаметно перешли на «ты», будто старые знакомые. Однако, Анжольрас сомневался, что парень осознает. Может быть, они с Комбефером были единственными, кто помнил?       — Ты горел, я не мог этого позволить.       — Ты меня спас из того огня? — глаза Анжольраса расширились в удивлении. Грантэр кивнул, пожимая плечами, будто спасение человека и не стоило ему ничего.       — А должен был оставить? — спросил он с ухмылкой.       — Нет, — прошептал Анжольрас, и ещё тише добавил: — Спасибо.       — Как бы я не верил в то, во что веришь ты, я не мог позволить, чтобы мир лишился такого человека, как ты.       — Какого человека?       — Единственного, у кого получится изменить нашу страну. Ты как древнегреческий Ахилл, одно твоё присутствие толкает людей на подвиги.       Упоминание Ахилла отдалось в сердце Анжольраса. И ему казалось, что перед ним его Патрокл. Может, только казалось?       — Я — не единственный, — возразил он после небольшой паузы. — Во Франции много горящих справедливостью сердец.       Грантэр вновь пожал плечами и отвёл взгляд.       — Мне надо идти. Твои друзья придут ближе к вечеру.       — Тебе обязательно уходить?       И Грантэр посмотрел на него удивлённо.       — Наверное, нет, — прошептал он. — Если только ты хочешь, чтобы я остался.       — Останься, — Анжольрас протянул ему свою руку, и тот обвил её пальцами, неуверенно поглаживая большим пальцем ребро ладони. От этого прикосновения внутри что-то затрепетало, и стало легче дышать.       — Мне хочется, чтобы Мойры подарили нам покой, — прошептал Грантэр, смотря на него исподлобья.       На губах Анжольраса заиграла улыбка.