Письмо

      «Когда он прикасался ко мне, казалось, что внутри вспыхивает маленькое солнце, обжигающее и в то же время до сумасшествия нежное. Только от его взгляда я чувствовала, как теряюсь, как путаются мои мысли, и как нахожу саму себя в нём — таком правильном, таком искреннем и живом. И если бы хоть кто-то сказал мне, что можно желать человека (не мужчину — человека, я не посмею опошлять его образ, живущий в моих памяти и сердце) так пламенно и в то же время осторожно, так доверчиво льнуть к нему и радоваться каждому ожогу, наверное, я рассмеялась бы ему в лицо».       Чёрная ручка скользила по листу бумаги, вычерчивая робкие, чуть кривые буквы. Почерк был красив, однако обычно выверенные движения казались резкими и непривычными из-за дрожащих тонких пальцев. Женщина вчиталась в строки и поняла: это вновь не то, что ей так хотелось бы сказать. Это не те слова, что ей нужны, и, похоже, правильных не существует ни в одном языке мира. Поэтому она лишь грустно улыбнулась и продолжила писать.       «Если откровенно, я никогда не любила его. Нет, это была совсем не любовь — такое фальшивое, затёртое понятие, которым пользуются все кому не лень. Я жила им, дышала, и всё моё существо, казалось, начинало сознавать себя и этот мир лишь рядом с ним. Рядом с ним я была собой и рядом с ним чувствовала, как сердце бьётся в груди всё чаще, словно желает принадлежать ему не только на словах.       Именно он научил меня всему: смотреть на мир так, словно тебе снова четыре, и звёзды ярким дождём осыпаются на ладони; читать сказки по вечерам, веря, что это совсем не выдумки; играть на струнах чужих душ.       Последнее, пожалуй, особенно важно, поскольку инструмент чужой души он знал в совершенстве. Сколько бы ни было у меня партнёров после него, ни один не сумел понять меня так полно. С годами я выяснила, в чём дело: большинство мужчин предсказуемы, пусты. Поцелуи их одинаковы, словно выполняются чётко по инструкции, слова нежны и осторожны, но ядом проникают в сердце, лишь усиливая боль, хотя призваны были исцелять. Да, среди них встречались и искренние, и пламенные, но никогда более в своей жизни я не встречала никого подобного».       В тёмных, почти чёрных глазах женщины мелькнули слёзы, но тут же она взяла себя в руки. Буквы стали резче и прямее, пальцы её перестали подрагивать, а сама она уверенно выводила слово за словом, теперь зная, о чём хочет сказать. Зачем она выписывает его образ? Чего ради прорисовывает призрака прошлого в бесконечных строках, снова и снова переживая то время, когда была чем-то особенно цельным и… счастливым?       «Когда я закрываю глаза, то почти воочию вижу его улыбку, то, как прекрасны в солнечном свете его волосы, цвета спелой пшеницы, как сверкают его синие-синие глаза. Он был мальчиком, сошедшим со страниц старой сказки, но совсем не принцем на белом коне, нет. Он был тем самым драконом, похищающим девиц и наполняющим их смехом свою огромную и совсем не пугающую пещеру.       Простое прикосновение к руке — о, как он умел касаться! — было интимнее откровенных ласк даже самых соблазнительных мужчин. Вот он своими пальцами едва ощутимо проводит по запястью, по тыльной стороне ладони, а у меня сердце замирает, сжимается и всё ожидает, что же будет дальше. А дальше он берёт мою руку в свою — вот так просто, мою ледяную ладонь согревает своей, обжигающе горячей. И я на долгие секунды забываю, как дышать.       Иногда он садился за моей спиной и спрашивал так лукаво-лукаво: «Ты мне доверяешь?» И всегда знал ответ задолго до того, как я произносила его вслух. Тогда он брал расчёску и распутывал пряди моих длинных волос, всё приговаривая, что я целованная солнцем, и ему кажется, что он прикасается к пламени. А я никогда не говорила, что он и есть само воплощение огненной стихии, что в нём смешались всё её очарование и опасность».       Надолго замерев и отложив ручку, она дышала. Как можно ровнее, стараясь прийти в себя от казалось бы уже позабытых эмоций. После — несколько минут смотрела в стену, перебирая теперь уже выкрашенную в рыжий прядь волос. И, наконец, решилась продолжить.       «Он говорил, что сказки никогда не заканчиваются, пока есть хоть один человек, который в них верит. И, пожалуй, я верю в него и сейчас, стремясь найти его отголосок в чужих буквах, перелистывая его любимые истории снова и снова и желая вдохнуть его запах — скошенное сено, сладость лаванды и (лишь сейчас я это осознаю) гибельность вереска.       Он сказал, что возвращается обратно в свою сказку, а я не посмела ему перечить. Сейчас, вспоминая его взгляд, интонации, я знаю, что он ждал, он надеялся, что я попрошу его остаться. Но я не просила.       Наверное, самое время об этом жалеть. Но я почему-то не жалею».       Для последних строк места практически не остаётся, так что они выходят совсем мелкими, будто бы незначительными или же, наоборот, настолько значимыми, что прочесть их должен лишь самый упрямый.       «Говорят, есть вещи настолько личные, что ты не смеешь рассказывать их никому чужому. То, что должно оставаться между двумя, никогда не переходить в руки третьему. Но я не могу отпустить это так, не желаю, чтобы память моя увяла вместе со мной, и потому оставляю это письмо.       Прошу лишь об одном.       Ты, читающий эти строки, знакомящийся с моими самыми сентиментальными и самыми пугающими воспоминаниями. Ты, чьей души я желаю коснуться и передать саму суть себя. Ты, рассматривающий осколки чужого прошлого, самые хрупкие и сокровенные тайны, хранимые в сердце.       Если ты понимаешь то, о чём я пишу, если чувствуешь то, что я говорю, я прошу тебя:

Знай, что я была счастлива. И сожги моё последнее письмо».