Кукольная смерть

Кукольные похороны похожи на погребение чего-то несбывшегося, далекого, призрачного, но при этом они абсолютно реальны, и как-то даже жалко куклу, которая скрывается в яме под слоем рыхлой земли, будто она – живое существо. В детстве я так и развлекался: покупал в магазине дешевых пупсов, брал лопатку, шел на пустырь за домом и рыл им могилы. У меня там было целое кладбище. Настоящее, с ровненькими рядами могилок и цветами на холмиках. Стабильно раза два в неделю я выбирался на свой импровизированный погост, сидел там, чувствуя какое-то странное умиротворение, менял цветы, прибирался и иногда хоронил новую жертву. Поначалу мне нравилось чувство то ли опустошенности, то ли скорби при виде того, как улыбающийся нежно-розовый пупс лежит в ямке, а сверху на него падает чернозем, закрывающий пластмассово-резиновое тельце и укрывающий его могильной шапкой. А потом я начал получать удовольствие от того, что все эти позитивные изделия советских фабрик детского ширпотреба исчезают в земле. Меня раздражали эти чистенькие невинные существа с голубыми глазами, мне хотелось, чтобы их было как можно меньше, собственно, мое кладбище этому и способствовало. А еще я кайфовал от испуга, пробегавшего в их глазах перед тем, как круглое румяное личико накрывали комья земли. Но потом мне и этого стало мало. Мне перестало нравиться закапывать кукол живьем, и тогда я, вооружившись стащенным из дома кухонным ножиком, вспарывал им шеи, вытаскивал глаза, отрывал руки и ноги, отрезал волосы, мысленно представляя, какие муки испытывает ни в чем не повинный пупс. Я даже смастерил себе из двух кирпичей и дощечки своеобразный разделочный стол, на котором проводил эксперименты. И снова закапывал кукол, но уже изуродованных донельзя, которым было уже не суждено стать радостью какой-нибудь девчонки. О моем маленьком кладбище не знал никто. Да и в тот угол пустыря, где я его устроил, мало кто ходил. Постепенно погост заполнился до такой степени, что хоронить уже стало негде. Но ненависть к пупсам все росла. Их миленькие улыбки вызывали тошноту, и я разделывал их все жестче, превращая резиновые головы-руки-ноги в месиво. И в один прекрасный момент я решил, что хоронить куколок можно, как народности Урала – на деревьях. Спустя полчаса после этого озарения свежевыпотрошенный пупс уже болтался на березе. С каждой неделей на ветках появлялось все больше кукольных трупиков, выгнувшихся в неестественных позах. И с каждым новым пупсом жестокость росла. Просто распотрошить и повесить – неинтересно, а вот распотрошить и прибить к стволу дерева – вполне себе ничего. Но не удовлетворяло одно но: мне хотелось, чтобы еще кто-то увидел это. Увидел и удивился тому, насколько можно не любить кукол. Признание пришло внезапно. Я уже заканчивал школу, поэтому выбираться на мое кладбище было все меньше времени: уроки-экзамены-музыка, вот и день пролетел. Хотелось, чтобы все это поскорее закончилось, хотелось вырваться из замкнутого круга уроков-экзаменов-музыки, отдалявшего меня ото всего и ото всех. Зато брат, сидевший раньше постоянно дома, похоже начал наверстывать упущенное, и как только наступила теплая погода, начал пропадать на улице. Однажды вечером он пришел с огромными от испуга глазами. - Я… Я на пустыре гулял… - И что? – хмыкнул я. - И там куклы… На деревьях страшные… Мне показалось, что они сейчас спрыгнут и побегут за мной… - И ты убежал? – по ходу, он наткнулся на мое любимое место. - Да… Мне было очень страшно… - Ты кукол испугался? – я удивленно вскинул бровь. - Да… И того, кто это сделал… - в его глазах сверкнул неподдельный ужас пополам со слезами, и я на секундочку представил, какие у него будут глаза, когда я буду разделывать и закапывать его, как пупса… *** Поначалу переезд в Свердловск и институт сильно увлекли меня. Я даже думать начал физико-математическими терминами. Как-то было уже не до кукольных похорон, хотя в глубине памяти хранились похожие на фотографии воспоминания о маленьких могилках и двух березах, увешанных телами изуродованных кукол. Но потом времени начало становиться больше за счет того, что я начал забивать на некоторые вещи. Соответственно, из-за увеличения свободного времени появилась скука, особенно вечерами. Она грызла, мешала спать, не давала дышать. И я стал убегать от нее гулять по Свердловским мостам. Один из мостов над Исетью стал любимым местом моих вечерних променадов. Около одиннадцати вечера там начинали появляться девушки. Ярко накрашенные, в юбках типа мини, с призывно распущенными волосами. Там они подцепляли парней, а в кустах у моста и под мостом они целовались и там же трахались. И эти красотки блядоватой наружности стали раздражать меня не меньше, чем пупсы в детстве. В один из весенних вечеров в конце первого курса, на мосту меня выцепила рыжая девушка в джинсовой куртке и короткой юбке, пахнущая смесью духов, сигарет и алкоголя. Она представилась Наташей и без обиняков предложила спуститься под мост. Там внизу плескалась вода, и было темно и тихо. Наташа целовалась как-то слишком мокро и горячо для просто поцелуя, а ее руки доказывали то, что она хочет не просто целоваться. И вот тут меня заклинило. Она показалась мне тем самым пупсом, которых я хоронил раньше. Я быстро оторвал ее от себя и сжал ее тонкую шею. Девушка захрипела, потом начала биться, как птица в силках, пытаясь освободиться, а мне хотелось увидеть, какими будут ее глаза перед смертью. Она перестала цепляться за мои руки и послушно обмякла. Насовсем. Я опустил Наташу. Она лежала на мокром песке, широко раскрыв глаза с застывшим в них умоляющим выражением. Первое, что пришло в голову, - затащить тело в Исеть, чтобы оно уплыло по течению. Я разулся, закатал джинсы и потащил ее в реку. Тело прощально булькнуло и исчезло в волнах Исети, а я с безумным удовольствием, какого раньше никогда не испытывал, вышел из воды, обулся и пошел в общежитие. На следующий раз я сделал проще: взял с собой медицинские перчатки, нож и вышел попозже. На мосту никого не было, только волны Исети глухо плескались об опоры. Я стал выжидать жертву. Спустя полчаса раздалось цоканье каблуков, и по мосту быстро побежала девушка. Я даже не рассмотрел ее, просто подошел сзади, схватил ее руками в перчатках и перерезал ей горло. Она успела только охнуть. Я снял у нее с шеи платок, повязал его на перилах моста, как знак моей победы, перекинул тело через перила, и вторая девушка оказалась в речной воде. Каждый вечер я стабильно выходил после одиннадцати на мост, и каждый вечер Исеть получала новую жертву, а на перилах появлялась какая-нибудь снятая мной с очередной девушки вещь. А по Свердловску поползи нехорошие слухи, что начинают пропадать молодые девушки, которые поздно гуляли. Даже из нашей общаги исчезло трое. Я только молча усмехался, вспоминая их всех, блядо-девиц, могилой которым стала холодная исетская вода. Милиция тоже начала шерстить, но факт, что никто не знал, в каком районе пропадали девушки, а когда определили, что все они пропали именно с того моста, на который я всегда ходил, мне пришлось временно прекратить свои действия. Нет, я все так же прогуливался по вечерам все там же, выжидая новую жертву, но и следил за тем, чтобы меня не вычислили. Еще одна идет. Ножом по горлу и в Исеть, а носовой платок на перила. Когда я уже выходил с моста, навстречу мне шел молоденький милиционер, который еще не знал, что встретился с тем самым человеком, из-за которого пропадают девушки в Свердловске. Убийства были не только способом удовлетворения моих садистских наклонностей, но и новым толчком к творчеству. Я писал о смерти. Очень часто и очень много. Ребята даже пугались того, что в приносимых мной песнях было слишком много темного и мрачного. Они даже окрестили все это некроромантизмом, но мне как-то было пофигу на все эти термины или определения. Главное, что на публике эти песни принимались на ура. После очередного убийства я наконец понял, зачем я все это делаю. Это все были попытки забить желание уничтожить собственного брата, мальчишку с огромными подслеповатыми голубыми глазами, который тринадцать лет назад отобрал у меня родительскую любовь. Глядя в глаза каждому пупсу, каждой убитой девушке я представлял его на их месте, но гнал от себя прочь эти мысли, потому что я пытался себя заставить любить это существо. Но ненависть, жившая во мне с детства, была гораздо сильнее, и с каждым годом она брала свое все больше. И вот он приехал. Довольный и жмурящийся, как кот на солнце, в своих огромных очках. Лип ко мне. А в голове стучало «убитьубитьубитьубитьубить». Я улыбался ему, делая вид, что все хорошо. Время тянулось, как жвачка. Мы уже обошли весь Свердловск, пообедали в какой-то столовке, потом пошли в парк, после парка в кино, а в голове билось «убитьубитьубитьубитьубить». Я уже не мог смотреть на этого ребенка без скрытого желания уничтожить его. Вечер наступил, как избавление, и чем темнее становилось на улице, тем легче становилось мне. «Скоро-скоро-скоро, убить-убить-убить». - Пошли, пройдемся по мосту, камешки в Исеть покидаем? – предложил я, заманивая брата на импровизированный эшафот. - Пошли, - утвердительно кивнул он. Следующие пятнадцать минут мы в полном молчании швыряли на дальность камешки с моста. Братец весь напрягся, пытаясь закинуть дальше меня, даже высунул язык. Вдруг внезапно он ойкнул, а внизу что-то булькнуло – очки улетели в Исеть – тем лучше. - Холодно, - поежился младший. - Обнять тебя что ли, растяпу такого? - Обними, - кивнул он. Я подошел сзади и сжал хрупкое тело. Брат доверчиво прижался ко мне, вбирая тепло. Я переместил руки на плечи. Не догадывается, только жмется ближе. Что-то внутри запротестовало против убийства, но желание уничтожить все равно было сильнее. Тем более мы на мосту одни, и брат так близко – чуть поднять ладони повыше, и будет теплая мягкая шея. Я слегка сжал ее. Он резко развернулся ко мне. - Ты.. Ты что? – в глазах непонимание. - Да ничего, - сжал сильнее. - Пусти… - он вцепился мне в руки, пытаясь оттолкнуть. - Поздно, - с притворным сожалением выдохнул ему в лицо, - Поздно. Исеть речка не мелкая. Вряд ли тебя там найдут, - усмехнулся. - За что?... – застыл в его глазах немой вопрос. - За все хорошее, за то, что отнял у меня любовь родителей, за то, что все твои косяки автоматически становились моими, за то, что я был твоей нянькой… За все! – изо всех сил сжал его шею, и брат точно так же, как и рыжая Наташа обмяк в моих руках. Посмотрел в его лицо, мертвое лицо, которое я мечтал увидеть. В глазах стояли слезы, ужас и вопрос: «За что?», но на этот вопрос я ему уже ответил. Снял с шеи младшего обережек, который сделала бабушка, повязал его на периллы, перекинул тело и после фразы: «Счастливого плавания, Глебушка…» - волны Исети приняли тело моего главного врага, главного существа мешавшего мне жить. И как только я услышал бульканье, подтверждавшее, что тело утонуло, я почувствовал необъяснимую свободу и счастье. Свободу ото всех и ото всего, от глупых правил, от моралей и норм и прочих изобретений ума человеческого. И, что интересно, я не чувствовал ни капли сожаления по поводу того, что только что своими руками убил и утопил своего собственного брата. Я положил руки в карманы и побрел в общагу, придумывая, как отоврусь матери, когда она будет интересоваться, где же младший. Я буду уговаривать ее, что он жив, а на самом деле, он будет плыть по Исети, постепенно превращаясь в нечто разбухшее и трудноопознаваемое. Но мать об этом никогда и ни за что не узнает.