Быть ребёнком

Так повелось отчего-то. После синхротестирования, как обычно, не увенчавшегося успехом, Юу приходит сюда. В "родильную комнату". Разумеется, никакая она не родильная, просто здесь спят те, кому посчастливилось ещё не проснуться. Холодно и тихо – то, что доктор прописал после экзекуции. Вернее, доктор-то как раз прописал тепло и крепкий сон, но Юу не всегда прислушивается к его советам, хоть и знает, что тот зла ему не желает. Доктор Эдгар – точно. 
После экзекуций он приходит сюда, знает, что второй апостол будет сидеть у стены, прижавшись спиной к прохладному граниту, и молча смотреть на колбы со спящими, выдыхая облачка пара. 
Эдгар опускается рядом на корточки, затем и вовсе садится на холодные плиты, чтобы не смотреть сверху вниз – знает, что Юу на это болезненно реагирует, мальчик вообще исключительно горд и нетерпим к чужому превосходству. А ещё у него гаптофобия, явно. Ничего удивительного, конечно, но приятного мало. Когда в первый раз протянул руку – просто погладить по голове, – Юу так в сторону кидануло – едва в колбу не провалился. Потом привык. 
С ним было сложно – куда сложнее, чем с Алмой или несколькими малышами, что были до них. Юу был тихим разве что в первые несколько дней, пока отходил от шока. Ну, как – тихим... Отлёживался в старой лаборатории, переоборудованной под спальню, дичился яркого света и громких звуков, не позволял никому к себе приблизиться. Тви, впрочем, удалось его присмирить, и даже обойтись при этом без жертв, какая же она все-таки умница. Такой бы целую ораву ребятишек, и никто не был бы обделён суровым материнским вниманием, но после рождения Бака Тви заявила, что своё прямое назначение как женщина она выполнила, и теперь будет реализоваться исключительно как учёный. Даже воспитанию сына уделяла внимание разве что в рамках внедрения в неокрепшее детское сознание факта неоспоримой важности и могущества династии Чан. Эдгар только вздыхал и, объяснив сынишке прописные истины генной инженерии уровня аспирантуры, читал ему сказки и водил на пруд кормить уток. 
Юу сказок не понимал. Прежде чем рассказать ему о Гензель и Гретель, приходилось сперва объяснить, что такое ведьма, дровосек, лес, солнце, родители… И если с первым проблем не было – более того, Юу очень спокойно отреагировал на старуху, поедающую детей, только сказал, что профессор Сирлинс пошёл ещё дальше, раз уж дети ему нужны даже не для еды, да ещё и кусками, а не целиком, – явно намекал на пункции и пробы тканей, образцов материала для которых нужно было немерено, – то последние пункты мальчик не мог понять, как Эдгар ни бился. Солнце – как его описать ребёнку, который никогда не видел неба, для которого «ярким» может быть разве что светильник в операционной, а «жар» – не более чем характеристика лихорадки? Искусственное дитя Ватикана не в состоянии понять, что такое «родители», для него это не более чем странное слово. То, что даёт ему жизнь – новую всякий раз, как служители господни её отнимают во время проверок, – вживлённый в грудь талисман воскрешения, созданный учёными из этого института. Они считают его прекрасным экспериментальным образцом – показатели регенерации на высшем уровне, все физические параметры в норме. Они говорят, в скором времени можно будет начать проводить синхротестирование. Провал, девять смертельных исходов за три часа эксперимента, и долго ещё звенящий в ушах крик. Эдгар, чуть прихрамывая на правую ногу – во время одной из потасовок задиристых Вторых апостолов повредил колено, – бредёт по однообразным коридорам подземного института. После шестого корпуса повернуть направо, затем три пролёта вниз, затем снова направо… Родильная комната. Здесь почти всегда можно обнаружить хотя бы одного из искусственных апостолов, либо углубившегося в чтение Алму, задорно хрустящего печеньем, либо безмолвно созерцающего многочисленные капсулы с ещё не проснувшимися апостолами Юу. В данном случае – второй. Эдгар временами приходит сюда, наблюдает, чтобы Юу не натворил никаких глупостей. С него ведь может статься, иногда он весьма необычные фортели выкидывает. По настроению. Сейчас оно ну никак не может быть хорошим. По правде говоря, Эдгар слабо представляет, как Юу может повести себя сейчас. Несмотря на выходящую за пределы человеческого понимания регенерацию, такие раны не зарастут за несколько минут или даже часов – Чистая Сила наносит чудовищные повреждения, выбравшиеся из самого пекла экзорцисты – и то не всегда могут такими похвастать. Дай бог, чтобы к завтрашнему вечеру затянулись. – Юу? Мальчик не реагирует, все так же неподвижно сидит на полу, прислонившись спиной к стене. Если присмотреться – его мелко потряхивает… И лоб в испарине – регенерация такого уровня протекает отнюдь не без последствий, его сильно лихорадит. Юу вообще очень бледный – поди обзаведись загаром, если девять лет провёл в капсуле, и живёшь под землёй! – но сейчас его лицо просто бескровное, только на скулах пылают рваные алые пятна жара. Оно и не удивительно, в принципе, Вороны в прямом смысле выжимали свои робы от пропитавшей их крови. Красного на красном не разглядеть, потому они и носят такие цвета… Падальщики господни. Эдгар подходит ближе, опускается на корточки, чтобы его лицо было вровень с лицом Юу. Без резких движений, без шума, очень медленно и спокойно… Спокойно. Господи, до чего же страшно, безотчётно, до срывающегося на бешеный галоп сердца страшно смотреть в это словно кукольное лицо, спокойное, точно неживое, с расчерчивающими щеки дорожками слез… Гордость не даёт ему даже просто заплакать по-человечески, но ни тело, ни разум не выдерживают такого напряжения, скопившаяся за часы экзекуции боль, находившая выход в крике и фонтанах крови из разорванных артерий тогда, требует выхода и сейчас. Эдгар протягивает к нему руку – осторожно, медленно, словно к загнанному хищному зверьку, – Юу дёргается, точно ожидая удара, сжимается в комок – на покрывающих почти все тело повязках снова проступает кровь, – разве что не шипит. Боится. Нет, даже не боится – опасается. К боли сложно привыкнуть, а стоит ли удивляться, что он ожидает её отовсюду? – Юу, все в порядке, – только бы голос не дрогнул, с ним ведь сейчас действительно нужно, как с диким зверем… – Тебя не тронут, ещё долго, – это правда, на обработку и анализ полученных данных уйдёт немало времени, на изменение исходных параметров – и того больше… Несколько недель минимум, – Юу, не бойся, я не… Эдгар не успевает и заметить, когда Юу меняет положение – на стене и полу, где он сидел, остаются ярко-красные пятна, – и едва не сшибает мужчину с ног – в такой не слишком-то устойчивой позе это было и не удивительно, а мальчик все-таки не в пример сильнее нормального человека, и силу свою рассчитывать все ещё не научился. Несколько секунд уходит на то, чтобы осознать – Юу не нападает, а просто… Просто прижимается к нему, уткнувшись лицом в грудь, и лихорадочный, сбивчивый шёпот перемежается с судорожными всхлипами, а сердце колотится так, что, кажется, ещё немного – и проломит не успевшие ещё зажить ребра. Эдгару только и остаётся, что успокаивающе гладить Юу по голове, и не менее сбивчиво бормотать какой-то утешительный бред – что угодно, только не молчать, ни в коем случае не молчать. Секунды растворяются в воздухе облачками пара, и понять, сколько прошло времени, не представляется возможным, но постепенно Юу затихает. Его все ещё колотит, но уже и вполовину не так сильно, как до этого. Тишина действительно мёртвая, нарушаемая только свистящим дыханием Юу. И если бы не эта тишина, Эдгар наверняка и не расслышал бы едва различимого шёпота: – Это называется «папа»? Тело сводит, словно судорогой, а мозг наотрез отказывается подсказывать подходящий ответ. Впрочем, он и не требуется – мальчик мгновенно проваливается в забытьё, вцепившись подрагивающими пальцами в его рубашку. Тви все равно слишком занята обработкой результатов, чтобы обратить внимание на невесть куда запропастившегося мужа… Пожалуй, стоит отнести Юу в спальню – Алма все равно предпочёл остаться в лазарете, там не так скучно, и можно поболтать с медсестрой и пациентами, буде такие имеются, так что никто шуметь не будет, и вымотанный до предела апостол сможет восстанавливаться в тишине и покое. На лице против воли расползается улыбка – давно, ещё лет десять назад, приходилось точно так же таскать в кровать Бака, заснувшего в библиотеке над очередным безгранично важным и скучным фолиантом. Мальчик почти ничего не весит, остаётся только диву даваться – откуда в субтильном теле сила, какой могли бы позавидовать многие взрослые. Эдгар, конечно, не удивляется, слишком хорошо знает, откуда. И даже не пытается расцепить хватку на своей рубашке, просто ждёт, когда Юу успокоится достаточно, чтобы отпустить самому. Ждать приходится не так уж и долго – прерывистое дыхание выравнивается, и сведённые судорогой пальцы безвольно падают на простыни – на повязках и ткани рубашки остаётся ярко-красное пятно. Рубашка – мелочь, постирал – и забыл. Но пятна, врезавшиеся в память – чем их оттереть, чем вывести?.. Эдгар осторожно касается ладонью лба Юу – жар уже почти спал, совершенный организм справляется со всем, нужно только время. И, подавшись секундному душевному порыву, легонько его целует, точно так же, как целовал на ночь сына. – Доброй ночи, Юу, – Эдгар бесшумно притворяет за собой дверь спальни-лаборатории. Юу беспокойно ворочается во сне, устраиваясь поудобнее. Несмотря ни на что, кошмары ему сегодня сниться не будут. Так повелось отчего-то. После синхротестирования, как обычно, не увенчавшегося успехом, Юу приходит сюда. В "родильную комнату". Разумеется, никакая она не родильная, просто здесь спят те, кому посчастливилось ещё не проснуться. А может, и не посчастливилось. Пусть «нерождённым» тихо и спокойно, пусть им неведомы прелести синхротестирования, но они не могут вот так сидеть, прислонившись спиной к каменной стене и выдыхая белые облачка пара, и ожидать, когда же раздастся такой знакомый и привычный неровный звук шагов – будто идущий немного прихрамывает. Их покой не стоит того, что никто не опустится рядом на гранитные плиты, не потреплет по волосам, не набросит на плечи тёплый пиджак, до того большой, что в него можно закутаться. Не коснётся бережно скрытой повязками руки, и не вздохнёт с такой щемящей грустью, что хочется прижаться потеснее, зарыться лицом в белую ткань рубашки, прислушиваться к ударам чужого сердца, даже не пытаясь сбросить осторожно лёгшую на плечо ладонь, и думать, что это, наверное, и называется – «быть ребёнком».