Амазонка

Жозеф Гран был именно из тех, кто, всю жизнь мечтая стать писателем и создать «что-нибудь стоящее», в итоге никогда не уходит дальше первой главы в лучшем случае и первых нескольких предложений – в худшем. У Джозефа Грана бесконечно повторяющееся и переписываемое предложение было всего одно: «Прекрасным утром мая элегантная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса…» И после пережитого года эпидемии это по-прежнему не казалось ему абсурдным. У Грана в жизни действительно было мало причин радоваться. Ничего не менялось, день ото дня, год от года он приходил со службы и садился за эту одну фразу. Садился и видел эту проклятую амазонку, а она всё мчалась и мчалась по этому бесконечному лесу… А что было дальше? Этого Гран не знал. Зато другое он знал точно. Мир писателя – это мир историй. Историй, которые творятся не его руками, а лишь оживают под его рукой. И если амазонка всё никак не прискачет туда, куда нужно, - так тому и быть. Гран всегда был чуточку… - Фаталистом. Это слово говорил Тарру. Это слово говорили про Тарру. И он просто не будет сейчас об этом вспоминать. Отложив бумагу, Гран посмотрел на старые, забывшие от старости даже о том, что нужно иногда останавливаться, часы. Часы показывали без минуты восемь. И Гран поднялся, прошёл к окну. На улице моросил дождь, один из тех холодных дождей, которые похожи скорее на чьи-то слёзы, проливаемые без малейшего повода: лето в Оране было до этого умопомрачительно приятным, ровным, тёплым. Погода баюкала город, некогда зачумлённый. А сейчас вернулся этот дождь, гулявший, наверно, раньше где-нибудь на севере, вместе с холодными течениями. Гран смотрел в окно и думал о своей амазонке в Булонском лесу. Нет. Пытался думать. А на самом деле ждал. Часы пробили восемь. И из переулка показалась знакомая одетая в черное фигура. Бернар Риэ проходил здесь каждый день. Гран был дружен с ним и прекрасно знал, что больных в этом квартале у доктора давно уже нет. Что ему просто нет необходимости здесь появляться, единственный знакомый ему человек – он, Жозеф Гран. Но к нему доктор не пойдёт. Вообще ни к кому не пойдёт, и без того узкий круг его знакомств в последнее время совсем сузился. Два или три человека, не более. Но каждый вечер Бернар Риэ ходит одним и тем же маршрутом из нескольких точек. Побережье. Старый стадион, служивший во время эпидемии карантинным лагерем. Госпиталь Кастеля. Старая крыша над домом старика-астматика. И наконец отель. Тот, в котором когда-то жил Тарру. Доктор шел, держась очень прямо. Лицо его ничего не выражало. Дождь намочил короткие волосы, но Риэ не обращал на это внимания. Гран смотрел из окна. И думал о том, что если глаза – зеркало, то в этом зеркале ничего нет. Может, оно разбилось, может, его затянуло зачумленной паутиной, а может, вокруг просто слишком темно, чтобы увидеть это отражение. Эту… как её… душу? Гран досконально знал маршрут доктора только потому, что в первый раз, встревоженный этой отрешенностью на смуглом лице, выскочил из дома и долго-долго бесшумно шёл следом. Подойти почему-то не решался. Во время эпидемии они работали бок о бок, но даже это не сблизило их. Риэ вообще был не из тех, кто позволяет себе такую непростую роскошь, как близость. Но… Темная фигура скрылась в другом переулке. Гран посмотрел на часы снова. Одна минута девятого. Нужно подождать немного. И подумать об амазонке. Но об амазонке не думалось. Возвращалась прежняя мысль, тяжелая и горьковатая. Горечь была чужая, сам Гран испытывал её совсем не так остро, как тот, кого он только что проводил глазами. Но в конце концов, он ведь всё-таки писатель. А писатели в той или иной мере живут тем, что пропускают через себя чужую скорбь, равно как и радость, надежду, мечты. И Жозеф Гран привык к такому восприятию мира. Даже сейчас он смотрел на обыкновенные серые дома и думал: «Тёмные громады с квадратами желтого света на месте окон были недвижны, как мысль засыпающего». Думал. И не записывал. И дома отступили, уступив место другому. Доктор Риэ, как казалось со стороны, ничуть не изменился. Он проводил на работе больше времени, чем нужно, он был вежлив и сдержанно приветлив, он всегда готов был помочь любому, кто нарушал его покой даже в свободное время. И… Гран накрутил на палец пожелтевший от никотина ус, потом прикусил его кончик зубами. Гран видел немного больше. Что Риэ не то чтобы изменился, а скорее… Он исчез. Он просто исчез в тот самый день, когда исчез Тарру. Да, именно исчез, другого слова Гран и не употреблял, ему как-то по-детски нелепо верилось в то, что от непроизнесенного слова изменится факт. Минуты, когда он осознавал всю ложность этой мысли, наступали редко. В середине ночи он мог проснуться и, глядя в пустоту, вспомнить, что вообще-то из-под «исчез» рвется совсем другое, жестокое слово. И он не сомневался, что у доктора Риэ таких минут намного больше. Доктор Риэ никогда и ни с кем не сближался, Гран вполне ясно это о нем понял с первой встречи. Но одно исключение всё же было. Жан Тарру вообще казался необычным человеком для такого переполненного условностями, скукой и безветренной жарой городка. От Жана Тарру исходила и ощущалась ровная спокойная сила, похожая на тот самый - которого так не хватало - порыв ветра. Сильного и неожиданного. Он, этот ветер, всегда был в хорошем расположении духа. Так казалось, а может, так и было. Ветер без страха. И, наверно, даже и без упрёка. Ровное спокойствие притягивало, и нередко Гран с особым вниманием вслушивался в голос Тарру. Да, более чем просто расхожие философские рассуждения. Тарру видел дальше. Намного. Он не боялся ни зачумленных, ни запертых ворот, ни всей той грязи, которой зарастали госпитали. Он всегда верил, во что именно, Гран не знал. Но Тарру верил, и этой веры хватило бы на десятерых. Эта вера просто сбивала с толку: подумайте только, чужак, богач, совсем молодой – и с головой в этот рассадник болезней. Бубоны, крысы, креозот, грязное бельё на жестких койках. Всё это ни на кой черт не было нужно нашим согражданам, так зачем же это ему? Гран был не из тех, кто любит разложить чужие поступки в две горки и хорошенько взвесить на невидимых весах. Грану не хотелось, чтобы такое делали с ним, и он не делал такого с другими. Он просто смотрел со стороны на этого сероглазого незнакомца с неизменно спокойным лицом и привычкой ерошить свои русые волосы. На того единственного человека, рядом с которым Бернар Риэ менялся. Рядом с которым иногда начинал улыбаться. Существовавшая между ними связь могла бы казаться вполне очевидной даже для такого приличного городка, как Оран. Гран её видел ясно и не осуждал. Он прекрасно знал, что Риэ очень нужен кто-то, с кем… дальше он запинался и терял мысль. Дальше начиналось то, что он назвал бы «чужой территорией». А Гран даже из городка выезжал неохотно, что говорить о таком таинственном пути, как к чьей-то душе, сердцу? И Гран молча смотрел, как Бернар Риэ и Жан Тарру идут рядом. Как Тарру мимолётно приобнимает доктора за плечи, когда они заходят в подъезд. Как Риэ ждёт его под окнами госпиталя не в свою смену. Смотрел и думал о том, что пока Тарру рядом, с Ораном ничего уж точно не случится. А потом Тарру исчез. Да, именно исчез, ведь он, Гран, даже не видел его тела. Говорят, что мир писателя – мир чужих привязанностей. Своих он может даже и не иметь, но чужие отпечатываются раскаленным клеймом в его памяти. Настоящие истории рождаются всегда именно из них – из привязанностей. Если, конечно, писатель перешагивает через себя и припечатывает эту чужую привязанность, распиная её на бумаге и обращая в ровные вереницы слов. Вот только… Гран в таком мире жить не хотел. В своих мыслях он ушел очень далеко, а очнулся, когда темная фигура шла обратно. Риэ никуда не торопился, взгляд был устремлен вглубь себя, не дальше и не ближе. Гран смотрел. Потом быстро вышел в коридор и, схватив свой единственный зонт – чёрный и с выломанной спицей, но работающий, - пошёл по лестнице вниз, грохнув дверью. Почти побежал. На улице было дождливо, но не холодно. Риэ не успел уйти далеко. - Доктор, доктор! – позвал Гран. Риэ остановился и медленно обернулся. Узнав Грана, он улыбнулся – за улыбкой встретила все та же глубокая неутихающая боль. Нет, Риэ тут не было. Риэ исчез. И все же Гран, прихрамывая и спотыкаясь, подлетел к нему и протянул зонт: - Возьмите дойти до дома, простудитесь. - Не беспокойтесь, Гран, - доктор смотрел серьёзно, с неприкрытой усталостью и с трудом скрываемым раздражением. – Я часто так брожу, помогает сосредоточиться. - Да? Да… - спросил и сам ответил Гран, по-прежнему протягивая зонт. – И всё-таки. Возьмите, доктор. Не для того вы столько пережили, чтобы… Он не должен был этого говорить. Риэ нахмурился, глаза блеснули и потемнели. Но улыбка осталась: - Ладно. Спасибо, - пальцы легли на ручку зонта. – Хотите пройтись со мной? Гран, может, и хотел. Но знал, что Риэ предпочтет другой ответ. И покачал головой: - Мне нужно заниматься. Улыбка стала оживленнее: - Амазонка? - Амазонка… - подтвердил Гран и подумал: «проклятая». – До свиданья, доктор. - До свиданья, Гран. Удачи. «Вы скучаете по нему?» Это был глупый вопрос. Скучал. Они оба скучали. Риэ отвернулся и пошел вперёд, по пустой улице к пустому переулку, ведущему в пустой дом. Гран смотрел ему вслед, почти не замечая дождя. Мир писателя – мир историй и привязанностей. Многие из них, подмеченные его внимательным взглядом и запечатленные в памяти, как в пчелином воске, никогда не оживут на бумаге. И если бы Гран верил, он мог бы сказать: «Слава тебе, господи». Но он, кажется, уже немного забыл, что такое вера. Ведь Тарру давно исчез. И, развернувшись и войдя в свой подъезд, он поднялся в комнату, где на бумаге ждала всё та же фраза, переписанная десятки раз. Амазонка искала свою дорогу в Булонском лесу.