Жажда

      А в жизни она совсем не Вика Родионова. Не носит каблуки, терпеть не может кудрявые волосы, широко улыбается всем и громко смеётся, отвечая на одинаковые вопросы в каждом интервью. «Нет», — Карина всегда откидывает голову, снисходительно смотря на очередного журналиста, блещущего фантазией и оригинальностью, — «с Викой Родиновой мы нисколько не похожи». И, говоря это, она не врет. Конечно, не врет, ведь она в жизни — всего лишь Карина. Довольно успешная актриса, у которой за спиной больше шестидесяти фильмов, любимый Большой Драматический, спектакли, главные роли в одном из лучших театров страны... но широкую популярность ей почему-то приносит сериал про ментов. Такой банальный сериал, который явно скатывается в дерьмо с каждым сезоном, но все равно не теряет признания зрителей. Сериал, название которого вызывает у неё лёгкое покалывание пальцев, особый трепет и жгучее раздражение, потому что... Потому что этот сериал с ним связан. Но — если честно — в глубине души Карина немножечко ненавидит и его, и их расчудесный сериал про ментов. Ещё больше Карина ненавидит Москву: вечный шум, пресловутая спешка, серое небо и серые здания. Она приезжает сюда так редко, как только может. Исключительно по работе. Исключительно потому, что этот город насквозь пропитан им: Москва дышит им, живет им, в каждой луже отражается его ненавистное имя из четырёх букв, в каждом прохожем видится его знакомое лицо, и дело даже не в сотне афиш, развешанных на каждом углу любого квартала. Просто это уже где-то внутри неё. Просто — как бы сильно она ни хотела — невозможно тянуть с работой так долго. Карина закрывает театральный сезон в БДТ, и тогда решается: покупает билет, летит в Москву на несколько дней, поселяется в гостинице и с облегчением выдыхает. Приехать, чтобы озвучить третьесезонную Вику Родионову — что может быть банальнее. Сразу же купить билет домой, никому не сказав о своей рабочей поездке — что может быть правильнее. Встретить Пашу Прилучного в огромном мегаполисе за это короткое время — что может быть невозможнее. Там, наверное, шансы один к тысяче... Но она, конечно же, его встречает. И это просто за гранью нормальности. Ей уже хочется истерически засмеяться от нелепости ситуации, когда рано утром она выходит из номера и сразу же замечает его. Ей хочется засмеяться, но она всего лишь стоит по середине гостиничного коридора и смотрит: смотрит, как он спешит пройти мимо, как даже не задерживает на ней взгляда, но потом невольно замирает, буквально врастает в пол и впивается в неё своими глазами. А потом, круто разворачиваясь, приближается быстрыми шагами. — Паша. Его имя на выдохе — для неё это как резкое ругательство, со злостью брошенное в пустоту. — Карина. Ее имя на вдохе — для него это как тихая нежность, расплавленная прохладной свежестью и удивительным покоем будничного утра. — В каком номере ты живёшь? Она хмыкает в ответ. Конечно, Паша не спрашивает, как у неё дела, не спрашивает, что она тут делает, для чего приехала, ему и в голову не приходит спросить хоть что-то, что обычно спрашивают нормальные люди при неожиданной встрече. Паша не говорит, что рад ее видеть, даже не пытается посчитать, сколько времени прошло с того момента, как он видел ее в последний раз. А вот Карина помнит — чуть больше полугода. И ей вновь хочется смеяться: чертова ирония, так неудачно и так невовремя позаимствованная из их дурацкого сериала. — Даже не надейся, — ядовито замечает она, — что в триста шестьдесят пятом. Карина быстро разворачивается, чтобы уйти, но Паша моментально перехватывает ее руку и с силой сжимает ладонь, немного притягивая к себе. От неожиданности она шипит в ответ, пытаясь вырваться — его настойчивое прикосновение обжигает раскалённым металлом. — Давай позавтракаем, — и ещё этот тяжёлый взгляд. Боже, лучше не начинай это снова. — Нет. — Давай поужинаем вечером. — Руку отпусти, — цедит сквозь зубы, и в этих словах ненависти больше, чем в Катином финальном «Ненавижу твою справедливость». — Я подвезу тебя. А Паша стоит перед ней, весь такой ехидно-самоуверенный и самодовольный: темная щетина, изломанные брови, неизменная усмешка и чёрная футболка. Ему до невозможности идёт чёрный. Паша выглядит сейчас так, будто ему не просто идёт черный, а, как минимум, принадлежит эта гостиница. Будто он сейчас — Игорь Соколовский, только что разоривший Игнатьева, но ещё не осознавший, насколько же сильно облажался. — Нет, не подвезёшь. Карина вырывает руку резко, раздражённо, и, круто разворачиваясь, уходит быстрыми шагами. Она торопливо спускается по лестнице, даже не кивая приветливому персоналу. Почти не понимает, как в следующую же минуту выбегает на улицу, подворачивая ногу в своих кроссовках. Как падает в салон такси и называет адрес студии звукозаписи, невольно оглядываясь и смотря на улицу: Паша не вышел. Невольно думая, что так и должно быть. Вот только Карина все равно не чувствует себя спокойно, даже когда машина трогается с места, даже когда она выдыхает, откидывается на спинку кресла и по привычке достаёт телефон, без интереса пролистывая ленту Инстаграма. Карина не может отделаться от ощущения, что он следит за ней, как это было два года назад. Она не может выкинуть из головы, что Паша — гребанный псих и ему нужно лечиться, а не шагать за ней чёртовой тенью по всей ее жизни. Карина равнодушно смотрит на дома, мелькающие за окном машины, откладывает мобильный и вспоминает, с чего это все началось. Вспоминает первые пробы с ним, вспоминает их дружескую атмосферу на съемках в Киеве, вспоминает, как в самый последний день перед отъездом они пошли всей группой в кафе. Вспоминает тот вечер, ставший для них личной точкой невозврата: да, конечно, у них обоих было слишком много обязательств, условностей, разностей; у него была крепкая семья, а Карина, в конце-концов, всегда была слишком правильной. Правильной до того вечера. Она не помнит, почему им тогда ничего не помешало сорваться. Не помнит, но знает точно: трезвая она никогда бы себе этого не позволила. Трезвый он, наверное, тоже. Но... пьяные, они все себе тогда позволили. И медленно сходили с ума, встречаясь снова. И позволяли-позволяли-позволяли себе самое неправильное и самое запретное. Делали то, что Игорь и Вика никогда бы не сделали. Карина приезжает в студию звукозаписи и хочет сейчас только одного — не думать ни о чем. С головой погрузиться в свою работу и в свою Вику Родионову, которой не повезло так же, как и ей. Она не хочет вспоминать о Паше так же, как Вика не хочет вспоминать об Игоре. Но Карина всегда вспоминает о Паше так же, как Вика всегда вспоминает об Игоре. Проходит один час: вежливые вопросы коллег, оборудование, много текста и работаработаработа. Проходит три часа: Вика Родионова уже оживает перед ней на экране, начинает говорить ее голосом. Родионова пристально смотрит на подозреваемых, когда ведёт допрос, ходит на неизменных каблуках и бесхитростно поправляет мягкие вьющиеся волосы. Вика беременная, нежная, какая-то очень красивая — сначала Карине даже не верится, что ее играла она. Она заворожённо наблюдает, почти неотрывно следит за своей героиней: ее Вика Родионова безумно переживает за Игоря, ищет любую информацию, звонит какому-то Максиму, гоняется за преступниками и до последнего бегает с пистолетом по городу. Проходит пять часов: она уже едет в клинику Фишера, рискует ради него всем, рискует собой, рискует ребёнком, лезет туда, куда не следует... — Неугомонная баба! — Карина слышит весёлый голос креативного продюсера, которого почти не видно за массивной аппаратурой. — Любящая женщина, — терпеливо поправляет она, опять пробегая глазами по тексту. Проходит семь часов. И тогда Карина, тяжело вздыхая, говорит: я просто дохрена устала. Говорит, что у неё уже голова раскалывается от всего этого дерьма. Она говорит с закрытыми глазами, откладывая листы с текстом и снимая массивные наушники. Ребята переглядываются и незаметно кивают ей, понимающе соглашаясь, а Карина говорит: давайте озвучим финальную серию завтра. Поясняет, что она сможет приехать в любое время и спокойно дать своей Вике Родионовой умереть, но только, пожалуйста, только давайте завтра. Ребята опять молча переглядываются и отвечают, что, конечно, Кариш, вообще без проблем, поезжай отдохнуть. Они из вежливости что-то спрашивают о недавней премьере в БДТ и о закрытом на лето театральном сезоне, но она только встает и рассеянно отвечает им, поправляя завернувшуюся ткань блузки. Карина немного машет рукой на прощание, когда выходит, и задерживается у зеркала, висящего у двери: осторожно пропускает меж пальцев прямые волосы, придирчиво смотрит на обычные джинсы и новенькие кроссовки. Карина. Кариночка. Кариша. И совсем не Вика. Она быстро выходит из здания и думает, что как-то совсем незаслуженно ненавидит Москву. Хороший же все-таки город. Он кажется сейчас каким-то необъяснимо красивым в приходящем вечере: мягко зажигаются желтоватым светом фонари, оживленные улицы утихают, даже машин и людей становится намного меньше... А Карина просто стоит. Глубоко дышит. И медленно оборачивается на знакомый голос, который — она ведь знала, что так и будет — тихо раздаётся где-то над ее ухом. — Привет. И тогда ощутимая усталость и внешняя неприязнь плавятся ее внутренней Викой Родионовой. Плавятся, потому что Карина (в отличие от неё) не умеет сопротивляться чувствам, как бы сильно этого не хотела. — Пойдём. Интонация Паши — совсем не вопросительная, ее невольная кривая улыбка в ответ — совсем не фальшивая. Они оба знали, что все будет именно так. Это всегда происходит именно так. Карине не нужно упрямо захлопывать дверь его машины, которую он привычно открывает ей, не нужно говорить твёрдым голосом: «Давай договоримся, что все наши отношения в прошлом». Паше не нужно внимательно смотреть на неё и тихо отвечать: «Тогда посмотри мне в глаза и скажи, что тебе на меня наплевать. Честно...» Потому что они все знают и без этого. Признаются честно: им не наплевать. Не наплевать, как бы сильно не хотелось. Не наплевать. И поэтому они едут в полной тишине, едут обратно в гостиницу, и машина у Паши почти такая же, как Гелендваген Игоря во втором сезоне, и Карине кажется, что от всего этого она сходит с ума. Или уже сошла, ещё тогда, четыре года назад. Карина точно знает, что ее Вика Родионова никогда бы не поступила так, как всегда поступает она. А Паша улыбается, когда заводит машину, когда украдкой смотрит на неё. Просто смотрит, совершенно не таясь и ничего не стесняясь: как будто с момента их последней встречи прошла не половина года, а половина вечности. — Игорь любил Вику, как думаешь? — спрашивает Карина, смотря в окно. — Да, — отвечает, не отвлекаясь от дороги. — Думаю, очень любил. Она кивает. — Почему ты живёшь в гостинице? — спрашивает, хотя все равно знает ответ. — Развожусь с Агатой, — он поворачивает голову и ожидает любую реакцию Карины, но в ней не меняется ничего вообще. — Почему? Паша немного медлит, поворачивая руль, и машина ныряет в очередной безликий поворот. — Потому что Игорь так и не смог забыть Вику, а я так и не смог забыть тебя, — говорит тихо, неотрывно смотря на неё, а потом добавляет совершенно честное и искреннее: — Блять, Карина, я все ещё люблю тебя. И в ответ слышит ее по-дурацки хлесткое и фальшивое: — Так разлюби.       Браво, умница, Вика Родионова сейчас может поаплодировать. Вот только Карина знает, что все это — чистейшая ложь. И даже Паша знает, что в ее резком «так разлюби» есть немного от «не отпускай меня»... но играет она не в кино, а на его выдержке. Играет и все равно совершенно точно знает, что сегодня они опять сорвутся. И потом опять. И опять. Они ведь всегда срываются. К сожалению или к счастью, никакая сумасшедшая Катя их не пристрелит. Когда они заходят в гостиницу и идут к лифту, Карина уже не сомневается-знает-чувствует, что будет дальше. И (на самом-то деле) не особо этому возражает. Их помрачение, помутнение, их неизменное преступление. Паше крышу сносит ровно в тот момент, когда двери лифта закрываются, и воздух между ними тут же моментально заканчивается: он впечатывает ее в стекло, обхватывает за талию и жадно целует в шею. Целует-целует-целует. Горячо и отчаянно. Хочет вобрать ее всю, сейчас, разом и навсегда — будто он эти полгода в СИЗО сидел и не видел ни одной женщины. Но ему и не нужна никакая другая женщина. В лифте что-то звенит, они прибывают на нужный этаж, и Карина кладёт руки на его грудь, немного отталкивая от себя. Она смотрит в его сумасшедшие глаза и думает, что все это — полнейший очередной пиздец, что так не должно быть, что их могут увидеть и что они почти занимаются сексом в лифте. Бедная Родионова. Прости, Родионова. — Пятьсот пятый номер, — рвано выдыхает она, когда Паша выходит и, с силой сжимая ее руку, увлекает за собой.       Их секс — это не осторожные прикосновения Вики к окровавленной щеке Игоря, это не его робкий поцелуй в ответ, это не сладкая чувственность и не безудержная нежность под Abyss of madness. Не разогретая ирония, которую он так любит. Не эстетика, не красота, не элегантность движущихся навстречу изгибов тел, не белые стены личного рая и не оголённые души, отныне и навсегда принадлежащие друг-другу.       Их секс — это безумие, это отчаянный трах двух людей, когда Паша едва успевает захлопнуть дверь номера и тут же вталкивает ее в стену, жарко вжимаясь в слишком красивое, слишком живое, слишком грациозное для актрисы тело. Когда она громко выстанывает его имя, обхватывая руками шею, и лихорадочно находит его губы своими, чувствуя, как они тут же возвращают, перехватывают, углубляют поцелуй. Запретно. Бесстыдно. Даже не задумываясь. Все мысли сейчас трескаются под натиском рук, когда он с животной силой разрывает блузку на ее груди, тут же откидывая тонкую ткань на пол. Все мысли выталкиваются из сознания ровно в тот момент, когда она невольно откидывает голову назад и ударяется о шершавую поверхность стены, стаскивая футболку с напряженного тела Паши, толком даже не распробовав вкус его губ. Она не хочет запоминать его. Она не хочет запоминать о нем ничего. Карина просто хочет чувствовать. Чувствовать горячее дыхание, скользящее по шее к ключицам, руки, быстро расстегивающие кружевной бюстгальтер за спиной, и губы, целующие ее грудь со странной жадностью. Карина чувствует, что сейчас он хочет остаться в ней — хочет завладеть, запомнить, забрать хотя бы частичку того, что никогда не будет ему до конца принадлежать. Секс с ним — это жесткие движения в наполовину спущенной одежде, это заведённые над головой, сцепленные, прижатые к стене руки, глухое рычание и сорванные голосовые связки. Карина ощущает каждым сантиметром кожи, как он приподнимает ее бёдра, до боли сжимая их пальцами; сжимая так сильно, что через несколько минут там проявятся синяки и глубокие отметины. Карина чувствует, как он начинает резко двигаться внутри нее, почти вдалбливая в стену обнаженную спину; и тогда она отвечает, впиваясь ногтями в горячие плечи, не отрывая взгляда от его запрокинутого лица, вздувшихся вен на крепкой шее, с которой сейчас медленно сходит каждый из красных следов от ее пальцев. Это больно и как-то немыслимо хорошо. Его знакомо-мягкая жесткость. Его невъебенно-сладкая грубость. И Карина смотрит-смотрит-смотрит: она никогда не устанет смотреть, как Паша облизывает нижнюю губу, немного приоткрывает глаза и опять хрипло рычит, сталкиваясь с ней горящим взглядом. От этого почти дрожат внутренности: его светлые глаза вспыхивают в темноте комнаты, а сильные руки опять ухватывают за бёдра, и потом так резко насаживают на себя, что все тело тут же скручивает в сильнейшем оргазме. Яркий свет прорезает все вокруг, Карина цепляется за Пашу как за что-то единственное, существующее здесь, и кричит. Она кричит-кричит-кричит. Кричит так громко, что, кажется, все двери в номере и оконные стекла прямо сейчас вылетят, разорвутся на части, полосуя их потную кожу, мир снаружи и все разрушенные в нем границы. — К а р и н а, — интимно хрипит он, прикасаясь губами к напряжённо-нежной коже ее груди. Она вздрагивает и иступленно стонет в ответ, машинально выгибая спину навстречу к нему. В голосе Паши сейчас – какое-то нереальное наслаждение, знакомое удовлетворение и болезненно сквозящее в каждой букве ее имени «я-так-по-тебе-скучал». — Карина с латыни означает м и л а я. Карина прижимается ещё ближе и хочет сказать, что Паша с латыни означает уебок. Нет, лучше вот так: у е б о к. Но вместо этого она только стискивает его плечи, бессознательно позволяя подхватить себя на руки, отнести своё подрагивающее тело на кровать и непривычно бережно, как хрупкую статуэтку, опустить на мягкий матрац. Карина чувствует, как Паша ложится рядом, нависая над ней, и с усилием сдерживается, чтобы не открыть сейчас глаза и не встретиться с его искрящимся в темноте взглядом. Он смотрит-смотрит-смотрит на неё, до дрожи желанную и какую-то охуительно красивую: яркий румянец на щеках, растрёпанные волосы, искусанные губы, дрожащие ресницы и упругая кожа...       Его К а р и н а. — Паш... — вслепую шепчет она, но он все равно не даёт закончить фразу и быстро накрывает ее губы своими, снова целуя. Почти заглатывая ее рот, закусывая сначала верхнюю губу, потом нижнюю, немного приподнимая за голову и заставляя снова вцепляться в его плечи короткими ногтями. Подчинение и абсолютная власть. Вот только Паша все ещё не может понять, кто и кому здесь повинуется — любые роли теряют значение, когда ими движет эгоизм. А ими никогда не движет ничего, кроме эгоизма. И он уже немного умирает внутри, когда чувствует, как Карина сразу же расслабляется под ним, как начинает нежно поглаживать его отстриженные волосы на затылке, как неспешно отвечает на поцелуй, показывая, как сейчас хочет она. И Паша принимает эти правила, забывая о своей настойчивости и грубости, невесомо проводит кончиками пальцев по низу ее живота. И голова почти взрывается, когда он чувствует ее немного подрагивающие мышцы.       Да, детка. Моя девочка. Паша улыбается. Улыбается, немного отстраняясь, ложась перед ней на бок: внимательно вглядывается в ее лицо, заново изучая каждый изгиб, каждую чёрточку и малейшую родинку. В его голове звучат рваные мысли, вихрем запутывая в себе. В его голове нет ничего, кроме отчаянного: моя-моя-моя Карина. И: пошло бы нахер все, что осталось за пределами этого номера. — Ты красивая, — выдыхает, придвигаясь чуть ближе. Она усмехается. — А ты опять повторяешься, — немного поворачивает голову, задумчиво вглядываясь в его глаза. — Считай, что я этого не слышала. И улыбается. А Паша улыбается ещё шире, одним движением притягивая ее к себе. Сплетаясь воедино: он придерживает одной рукой за талию, когда она кладёт голову на его грудь, начиная бездумно водить кончиками пальцев по коже. И сейчас они застревают где-то между: между вчера и сегодня, между жизнью и сценарием, между моралью и безнравственностью. Оказываются там, где не хочется говорить ничего. Где сказать что-то — это непременно значит разрушить стены их хрупкого, все ещё непостроенного мира. И минуты вяло тянутся в этом молчании. Медленно, не спеша, одна за другой — только мягко прерываются их тихим дыханием. Паша дышит этим странно-густым воздухом. Паша никогда не устанет дышать ей. — А что будет потом? — все же находит в себе силы спросить то, что мучает обоих. — Потом? — Карина приподнимается так, словно она была всегда готова к этому вопросу. И смотрит пристально, будто пытаясь отыскать в его глазах что-то от собственной решительности. — А ничего не будет потом. Паша резко садится на кровати. — Через несколько недель ты вернёшься домой, к Агате и своим детям, — спокойно поясняет она. — А я выйду замуж. — Замуж? — он тонко усмехается, будто не веря, что это действительно сейчас происходит. Что перед ним сейчас сидит Карина, которая снова-не-его. — За этого своего бизнесмена? И она медленно кивает, оглядываясь на свои вещи — раскиданная по всей комнате одежда. На две части разорванная блузка. Два совсем немного разорванных сердца. — Он любит меня. — Блять, — Паша зло шипит в ответ. — А я, значит... — А ты любишь дочку и сына. И тогда его передёргивает. От этого спокойного голоса, от непонятно откуда взявшейся мудрости и ее гребанной проницательности. От полного понимания — Карина права сейчас, как никогда. — Уходи, — заключает она, невидяще смотря в пустоту. — Уходи и... постарайся все забыть. Четвёртого сезона не будет, и нашего продолжения не будет тоже. — А ты что, хочешь стать улучшенной версией капитана Родионовой? Карина молча наблюдает, как он резко встаёт и проходит по комнате, быстро застегивая ремень джинс и натягивая футболку, которую поднимает с пола. — Выйдешь замуж за брутального лысого мачо, как хотела твоя Вика? — Не говори... так. Он зло усмехается. — Отправишь мне пригласительный, да? — Заткнись уже, — она сощуривает глаза. — Тогда не забудь завить кудряшки на свадьбу, — он впивается взглядом в ее прямые волосы. Почему-то очень, сука, очень красивые. — И запустить новый хештег в инстаграме, как ты любишь. Типа «Родионова-версия-два-ноль». Или нет! Ещё лучше: «Надо-брать»! — Тебе на дверь пальцем показать?! — Карина вскрикивает раздражённо: так, как Вика никогда бы не вскрикнула. И он тоже отвечает ей так, как Игорь никогда бы не ответил: — Мы проебали этот сериал, — немного кивает головой в привычной насмешке. — А теперь ещё и проебали жизнь. — Ну, да... хоть чем-то ты похож на Соколовского, — грустно замечает она, кладя подбородок на согнутые колени. — И я хоть чем-то все же похожа на Родионову. Паша застывает в какой-то нерешительности по середине комнаты: смотрит на неё внимательно, неотрывно, словно хочет запомнить все до мельчайших подробностей. Словно знает, что уже завтра она будет озвучивать смерть Вики Родионовой и Игоря Соколовского, а потом тихо уедет домой, стараясь больше не появляться в Москве. Сможет с головой погрузиться в работу и готовить новые премьеры в Большом Драматическом театре. Словно понимает, что он сам вернётся к нелюбимой жене через несколько недель, а Карина правда попытается создать свою семью, навсегда вычеркнув его имя из своей жизни и название их рокового сериала из памяти. Словно больше всего на свете он не хочет сейчас сократить между ними ничтожное расстояние, подойти ближе и поцеловать опять. — Мне жаль, что ни у Игоря и Вики, — Карина медлит, будто ей как-то тяжело говорить, — ни у нас ничего так и не вышло. Беспомощность. Безнадёжность. Чистейшая правда. Она задумчиво смотрит на свой безымянный палец, где совсем скоро появится обручальное кольцо. Но когда за Пашей закрывается дверь, Карина едва сдерживается, чтобы не броситься за ним, наплевав на любые правила, его семью, свою свадьбу и на все остальное, что будет завтра.       Ведь у Игоря и Вики ничего так и не получилось.       Но, возможно...       Могло бы получиться у них?