Ершалаимские проказницы

Eklipse — Paparrazzi

— 12 —

      Таинственную Иоланду я не встретила даже к назначенному часу. Амели провела меня к её покоям — большому, просторному залу, отделанному узорчатой плиткой. Вновь я увидела низкий фонтан, его каменные бортики могли служить скамьями; журчала вода, буйно цвели пышные цветы, под которыми стояли необъятные круглые вазы; от курящихся благовоний висел синеватый туман. Если бы откуда-нибудь выплыл павлин, я не удивилась бы. Вместо райских птиц здесь медленно, точно лани в сумерках эльфийского Лихолесья, двигались женские тени.       Молчаливые девушки обступили меня. Протянули ко мне руки, ласково касаясь волос и лица, рабочего платья. Я вдруг разглядела босые лодыжки — чувствующие себя свободно, девушки из свиты графини во многом проводили время так, как хотели: среди них я увидела тех, кто держал в руках книгу или полотно с вышивкой, две и подавно баловались тряпичными куклами. Девушки шептались и хихикали, я ощущала, как они норовят потрогать меня всю, словно щенка какого, но, вопреки всему, никак не препятствовала этому.       Амели ушла незаметно. Я слабо верила в то, что мы свидимся ещё когда-нибудь. Новая обстановка втянула меня, впитала, и я сама, будто под воздействием колдовства или хмеля, позволила утянуть себя в синеву и дым, шелка и цветы... Время утекло сквозь пальцы, опустилась ночь.       Спали мы все вместе в одной просторной комнате на циновках. Располагались они в ряд, и любая девушка могла в лежачем положении дотянуться рукой до подруги. После каморки с веником и совком предоставленное ложе казалось райским и, свернувшись калачиком под одеялом из грубоватой ткани и наблюдая за движением огоньков маленьких свечек, я провалилась в неспокойный сон.       Он прервался около четырёх-пяти утра — сквозь щели в деревянных ставнях проникал голубоватый холодный свет. Я поправила платье, натянула чепчик и тихонько выбралась из комнаты. Обулась у двери — вечером пришлось спрятать кроссовки за вазу — и, воровато оглядываясь, посеменила на выход. Так, Нино, вдох-выдох. Отстрелялись немножко, отдохнули, теперь — домой.       Спасибо, Господи, за природную наблюдательность и сносную память! Призывая себя действовать осторожно, я миновала патруль, попеременно прячась за вазы и шторы, и спустилась до первых ворот. У них, сидя вповалку, говорили мужчины, кто-то носил большие корзины и кувшины. Замаскировавшись за одной такой «плетёнкой», я выскользнула наружу, в прохладное утро. Это был хозяйственный двор, куда полусонными работягами сносились тюки с поклажей, и где находились конюшни. Запахи навоза и пыли тут же защекотали нос.       Кони — уже неплохо, я бы сказала, даже чертовски хорошо!.. Ни разу в жизни не сидела в седле, правда, но там всё устроено нехитро — главное, подставить что-нибудь и влезть на конскую спину... Верно же?       Идиллию побега испортили собаки! Не просто какие-то сторожевые шавки, а три чёрные адские псины! Одна выскочила из-за оставленной телеги, вторая — облизываясь, спустилась по сгруженным в кучу мешкам, третья — вынырнула из преисподней! Издавая нечленораздельные звуки, по типу: «Уэ-э-э! Ы-а-а-а!», я подобрала юбки и прыгала от телеги из стороны в сторону, пока гадкие твари скалились. Никто не спешил на помощь — подумаешь, баба в юбке прыгает! — хотя меня уже заметили и посмеивались.       Когда собаки сбились в кучу, поведясь на обманку в виде гнилой старой картошки, я побежала от телеги подальше, в конское стойло, куда легко открылась калитка.       — Хорошая кобыла, хорошая ко-бы-ы-ла!.. — лошадка тоже захотела на свободу и деловито двинулась из стойла, пока я старалась с неё не свалиться: я держалась за гриву, почти закинув одну ногу на спину, а второй обхватив лошадь поперёк брюха. Вслед за ней выбрались ещё с десяток лошадей и размеренно разбрелись по сторонам, подняв пыль. Завопил конюх.       — Хорошая кобыла, стой-стой-тпру-у!..       И о чудо, она остановилась! Потрясла головой, всхрапнула, и спросила человеческим голосом:       — Вам нужна помощь?       — Нет-нет-нет, я сама, — кряхтела я, наверное, в секунде от того, чтобы выдрать коню всё его мохнатое достоинство и свалиться следом.       — Правда?       Меня всё равно поддержали под спину — как-то странно, стоит признать, а я поторопилась скинуть ногу и чуть не свалилась на задницу. Кое-как выбралась из-под кобылы, сдувая с лица волосы, — чепчик свалился — распрямилась и обескураженно уставилась на юношу рядом. Окутанный поднявшейся пылью, атакованный собаками — они резвились у его ног и старались достать языком до его рук — он выглядел, как какой-нибудь укротитель... Повязка на носу! Это тот самый юноша, который стоял на возвышении, владел вниманием тысячи вооружённых воинов, говоря о какой-то крепости, и это он едва не упал, спускаясь. Причина его власти стала ясна, как день: юноша был высок, но ненамного выше меня, тело его дышало статью, закрытое тёмным плотным костюмом, гордым и волевым было чуть загорелое лицо; волосы отливали тёплым медовым оттенком, светло-голубые глаза могли бы намекнуть, что их владелец весёлый и добродушный человек, но нет — ничего, кроме цепкого внимания и въедливого любопытства, эти зоркие глаза не явили. Вещай он передо мной, слушала бы, открыв рот. И только повязка на его носу вызвала недоумение и смазала общую красоту лица.       Собаки сунулись ко мне, но, стоило выпучить глаза, юноша отогнал их.       — Я собирался вам подсобить, но из-за меня вы, напротив, чуть не упали. Я этого не хотел. Вы думали прокатиться? — въедливое любопытство вдруг обратилось блеском смущения, и я сама стушевалась, как восьмиклассница.       Подняла чепчик и принялась дольше нужно отряхивать его.       — Я... Я спасалась от собак, да и ездить я, как вы заметили, не умею, только так... Как если бы обезьяну попросили заминировать поле.       Юноша резко рассмеялся.       — Проблема была лишь в позе, которую вы выбрали. В ней даже бывалый всадник не проедет долго. Так кто же вы? Новый помощник конюхов?       Его откровенное участие окончательно лишило равновесия. И, кажется, не только меня — расслабленные мужики во дворе поднялись с насиженных мест, взялись за дело, но косили на нас глазом.       — Нет... Я служанка графини де Ранкон.       — Вот как. Если графиня потребовала у вас подобрать ей коня, знайте, что это — хороший конь. В меру спокойный и покладистый.       — Разбираетесь в лошадях? Хотя это глупый вопрос. Вы выглядите, как человек, который очень хорошо сидит в седле.       Что-то заставило его улыбнуться вновь, но — менее явно, даже грустно. Он подставил лошади левую ладонь, и та принялся обнюхивать её и задевать губами.       — Я ищу одного взамен старому другу.       Я тоже зачем-то погладила кобылу по тому месту, откуда почти выдрала гриву, но на меня скотина даже ухом не повела.       — А как выбрать лошадь, которая может быстро унести домой? Ну, или от погони там.       — Пускай Господь сохранит вас от погонь, юная леди, и от всяких других опасностей, — серьёзно ответил юноша, и я вскинула бровь, но он не заметил, поглощённый животным, — однако домой способна отнести любая лошадь, если она хорошо знает своего хозяина.       Я не успела выдавить нелепое: «Э, ясно», видать сразу «Господь миловал от всяких опасностей», потому как оказалась во вдвойне незавидном положении. Уж не знаю, чем там Годиера занималась ещё, помимо запирания незнакомых девушек в чуланах, но она появилась во дворе, властно командуя появившимися женщинами в рабочих платьях. Служанки принимали у мужчин мешки с крупами. Приметив меня, Годиера сначала изумилась, затем побагровела от злости, а при виде моего собеседника — приложила руки к груди и склонилась.       — Государь!.. — расслышала я подобострастное блеяние.       Уставилась на юношу во все глаза, он — открыто и спокойно на меня, и Годиера завопила:       — Негодница, а ну, возвращайся немедля!... — когда я приблизилась к ней, думая не столько о запоротом побеге, сколько о человеке, которого оставила позади, Годиера зашипела: — Как смеешь ты приставать к государю и говорить с ним?!       Я — к кому?!

— 13 —

      Султан пережил с Балдуином IV битву при Монжизаре, задолго до этого став ему хорошим и верным другом. Молодой король лично объезжал коня, белого, как молоко, с гривой красивого серого цвета, будто бы у корней она всегда была присыпана пеплом; Султан был послушным и своенравным одновременно, как старший товарищ, и безмолвно понимающим; быстрым, выносливым, невероятно умным. На нём Балдуин учился править коленями без помощи рук, понимая, что однажды это станет необходимостью, или управлять левой рукой, что было намного сложнее, ибо правая королю медленно, но верно отказывала. Утрату Султана Балдуин пережил быстро, как требовала политика, как требовали скоро сменяющие друг друга обстоятельства, но в очередной раз пробудился ранним утром с чувством непоправимой печали и решил, что дух Султана упокоится только когда он, его хозяин, изберёт себе в спутники нового коня.       Конюхи переполошились при его появлении, но Балдуин спокойно и молчаливо дал им знак высвободить парочку коней. Ожидая, король отошёл, тут же став свидетелем самой неожиданной для раннего часа картины: калитка, ведущая в конюшню, стояла нараспашку; полусонные животные, воспринявшие это как призыв на прогулку, медленно разбредались по двору. В пыли их копыт бесновали собаки. Молодой король признал их. Они облаивали девушку, повисшую на одной из лошадей самым необычным образом. Не задумываясь, Балдуин тотчас поспешил к ней, иначе ненормальная расшибла бы затылок и травмировала спину.       — Вам нужна помощь? — был намерен не столько спросить, сколько констатировать факт король, но пыхтение девушки и её настойчивая попытка взобраться на коня немного смутили его.       Когда же он расслышал: «Нет, я сама», Балдуин на миг опустил руки, хотя был готов подхватить её... Затем всё равно помог, но из-за того, что правая рука плохо подчинялась ему, он неловко принял девушку грудью, и та соскользнула по ней. Незнакомка ужаснулась собакам, которые норовили прикусить подол её платья, и король отогнал их.       Вместо благодарности, она непозволительно пристально уставилась на Балдуина, и он заметил, что её глаза серы, как грозовое небо, брови выразительно черны, а волосы, обнажившиеся из-под наголовника короткие и, напротив, почти белесые, словно безжалостно исцелованные солнцем; рабочее платье её было в пыли, как и смугловатые стройные руки, и открытая полоса кожи над грудью, как и мягкие овалы щёк, и нос, и маленький загорелый лоб, и ставшие влажноватыми губы, над которыми пролетел розовый кончик языка... Балдуин охватил её взглядом всю, как если бы проверял на настоящее наличие травм, и сам смутился своей зоркости.       — Я собирался вам подсобить, но из-за меня вы, напротив, чуть не упали. Я этого не хотел, — заговорил он нарочито спокойно, чтобы волнение не успело превратиться в неприятный физический изъян заикания.       Девушка упомянула обезьян, и, представив, как примат мог бы копать поле для мин, Балдуин не сдержал смеха. Отчасти это случилось так же из-за напряжения, ибо он, молодой мужчина, не смог как следует выручить даму, да сама ситуация и впрямь вырисовывалась неловкая. Будто он застал эту девушку за чем-то сокровенным и теперь она всячески отводила подозрения, и дело было даже не в собаках. Она и выглядела так же — смешно осторожной.       — Я служанка графини де Ранкон, — ответила она на его вопрос, и Балдуин снисходительно склонил голову. Он был наслышан о методах, которыми графиня Иоланда де Ранкон воспитывала своих фрейлин и обыкновенных служанок; все они казались странноватыми от разных допущенных вольностей.       Девушка подметила, что он хороший наездник, и Балдуин снова улыбнулся.       — Государь! — вдруг озадаченный женский голос прервал их.       Балдуин узнал в нём голос Годиеры — управляющей, местной «мегеры», как нелестно отзывался о ней его сенешаль и ещё чаще матушка — но так и не обернулся к ней, потому что девушка напротив выпучила грозовые глаза, словно в великом удивлении. Незнакомка заставила его оробеть, но даже не догадалась об этом. Балдуин предпочёл более не обращать на неё внимание — к нему как раз подвели коня, усмирив других — но ощущал, как девушка, напротив, часто оборачивается.

— 14 —

      Больше никаких внутренних дворов и конюшен. Это надо же так обосраться, прости Господи! Если тут в самом деле порядки какие доисторические, и я повстречалась с местной властью... Остаётся надеяться на то, что эта власть меня забудет, как страшный сон.       «Как смела ты, как смела?» — вторила Годиера безостановочно, а потом впихнула меня в залу графини де Ранкон с приказом: «Следите-ка за ней особенно, девочки, и давайте побольше работы!» Я вернулась в стан служанок, сердитая, угрюмая и оставшаяся ни с чем.       Ничего, и на нашей улице будут салюты бить.       После пробуждения девушки умывались холодной водой из одного железного чана, убирали волосы и наряжались в рабочие платья; накануне мне показалось, что они живут какой-то таинственной и оттого другой жизнью — их вечерний досуг был продолжительным, состоял из игр, чтения книг, музыки и танцев, и никто не пришёл им приказывать ложиться спать, они всё делали сами, как по собственной прихоти — и теперь была слегка разочарована: как только они привели себя в порядок, сразу же взялись за вёдра и тряпки, рассредоточились по залу и по смежным комнатам, чтобы долго и усердно драить их. Ими командовала одна — громкая, высоченная и худая. Позднее я разведала, что к ней обращались «Старшая».       Я тоже умылась, вытерлась небольшой тряпицей, влажной после других лиц, переплела «мальчишеские» косички. А когда выглянула в зал с фонтаном вслед за радостными девушками, они уже делись кто куда. Облитая неярким утренним светом — падал он сверху, через узкие оконца, и мягко преломлялся — я осталась одна. Я — и сиротливо оставленные вёдро и щётка, мои старые знакомцы. Я не стала брать их, вместо этого немного прошлась по залу, подняв на краю одной из скамеек книгу на французском языке. На нём со мной заговорил тот мальчик... Потрёпанная и большая, этакая «Песня Мальдорора» Лотреамона или, быть может, детище Виктора Гюго?.. Я вновь осторожно задалась всё тем же вопросом о времени и попыталась найти зацепку через всё, что видела и чувствовала. Под шелест фонтана я долго изучала книгу: оставленные на полях рисунки птиц, полноценные маленькие картины остропиких гор, пологих скал и цветущих равнин. Неизвестный художник рисовал в чувствах меланхоличных, и рука его была тверда и тут же — небрежна к линиям и формам. Я бегло прочла пару стихотворных строк – о светлой и прекрасной любви к камелиям и… Снова поторопилась сместить взгляд на поля: откуда я знаю французский, мать моя..?! Вскоре нестерпимо захотелось порисовать. Чудилось, что именно здесь, как бы смешно ни звучало, с меня упало давнее тяжёлое бремя и освободило место для давно забытого вдохновения. Почти как тогда, под цветным куполом Храма Гроба Господня.       Я бросила книгу и поднялась. Надо думать о том, как вернуться восвояси, а не о всяких творческих приливах...       Девушки вернулись в зал. Шурша и хихикая, они вытирали руки о юбки, поправляли чепчики, а затем разделились между собой и спрятались по обе стороны от высокой арки, словно поджидали того, кто приходил строго по часам.       — Гвидо! — восклицали они. — Гвидо! Гвидо де Аргон! Гвидо идёт!       — Нужно послать за графиней!       — Нет!.. Графиня наказала не слать за ней, если придёт господин! За отцом надо слать, наказала.       И кинулись, затерялись среди цветов, как вспугнутые воробьи. На поре зала появился Гвидо де Аргон, посвежевший и слегка похорошевший. Почему-то он не решился и дальше шагать широко и дерзко. Женская обитель точно свята для него была, закрыта. Я слезла со скамьи, сместилась за колонну. Гвидо заметил меня, но не придал этому никакого значения. Он ходил взад-вперёд, разметая чёрные волосы, и явно сердился. Не того он был склада человек, чтобы телениться и долго думать, но — думал, теленился, ждал. Ждал до тех пор, пока трижды движение воздуха не вынудило цветы зашуршать. Затем явились девушки. Опуская головы и держа руки перед собой, они, точно лодочки, выплыли в зал и выстроились в ряд.       — Графиня уже легла, господин. Ей нездоровится, — заговорила темноволосая, что стояла к Гвидо ближе всех.       — Снова?! — мгновенно вспыхнул Гвидо. — Тогда почему ещё лекарь не вытоптал дорожку до её спален?!       — Лекарь с ней, господин.       Даже за своей колонной на расстоянии я услышала, как Гвидо чертыхнулся, пнул низкий стол, отмахнулся от смущённых девушек и, неясно выругиваясь, убрался, как медведь — в берлогу. Девушки зашептались:       — Графини нет в спальнях...       — Поздно так!.. — испугалась совсем юная малышка.       — С отцом она?       — Нет. Граф Бардольф де Ранкон отсутствует с самого утра.       Я подошла к ним сзади, осторожно, ибо девушки понижали голоса ещё больше.       — Тогда где же?..       — Известно — с ним...       — С любовником?       Как одна, девушки обернулись ко мне.       — Тише ты, — нахмурилась темноволосая, и маленький носик её скривился, — нельзя, чтобы тебя услышали! Нет у графини никакого любовника!..       Я пожала плечами. Девушки вернулись к оставленным делам. Гвидо и впрямь имел репутацию, раз из-за него так переполошились... Я отвлекла Ромалину — так к ней обращались остальные — и спросила:       — Есть у вас работы Виктора Гюго? Стихи, может...       Гюго творил в 19 веке, и хотя здесь не пахло 19 веком... Почему бы не перепроверить? Ромалина нахмурилась и качнула головой. Что ж... Давай, Нино, поднимай базу по французам!       — А Оливье де Ла Марш? «Скажи мне, птаха, каково душе в огне, как выживает в пламени она, трясясь от страха...», нет? Нет...       — Если тебе нравятся стихи, спроси Старшую, — и Ромалина указала мне на долговязую служанку с белесыми бровями и ресницами.       — Какие стихи? Всё потом, займись делом... Ты даже не притронулась к ведру! — рассердилась Старшая, когда я уверенно пристала к ней и всё равно зачитала те же самые строчки.       Она недовольно глянула на меня, потом задумалась и сказала: «Нет. Не знаю. Но это красивые слова». Конечно, красивые! Только их де Ла Марш ещё только будет писать в 15 веке!.. Чтобы убедиться до конца, я уточнила о Франсуа Вийоне с его «От любви я отрекаюсь ныне» и об Октавиане де Сент-Желе, но у него не вспомнила ни строчки. Старшая даже заинтересовалась, но продолжала качать головой.       — Что насчёт Фолькета Марсельского? «Фолькет! То пахвальба пустая. Гаусельма нас судить должна!»?       Чем дольше Старшая думала, тем больше комкала я в кулаках подол платья. 13! Это был 13 век! Дальше я сама ничего не знаю!.. Я переступила черту, за которой спросить в лоб: «Бегом сказала мне, что за время на дворе?» было дьявольски страшно. Игра продолжалась. Я настырно вглядывалась в Старшую, отчасти молясь, чтобы сейчас она вдруг вспомнила кого-нибудь из ранее названных поэтов и успокоила меня.       Напряжённое и растревоженное подсознание «выплюнуло» мне ещё одно имя (не зря стихами увлекалась, конспекты вела для личного удовольствия):       — А Ламбер ле Гор-Хор?.. Не знаю...       Старшая улыбнулась уголком губ:       — Ле Тор? «Если бы поэт, создавший песнь об Александре Великом...»       Я широко открыла рот, втягивая воздух, но его отчаянно не хватало. Согнулась пополам, обхватив себя руками, и вынудила Старшую озадаченно тронуть меня за плечо.       — А ле Тор ещё жив? А когда умер? — окольным путём пошла я, одновременно страстно желая знать ответ и страшась его.       — Девять лет назад. Я видела его собственными глазами лишь раз, со стороны. Он читал вслух...       — Самые последние стихи, вот прямо перед смертью... Каким годом датированы?       — Тысяча сто шестьдесят девятым.       Я пронеслась мимо Старшей к фонтану, обмочила в воде пальцы и на сухом камне написала цифрами «1169». Отошла. Поглядела. Вместе с подсыхающими числами исчезали и последние крупицы здравого рассудка.

— 15 —

      Гвидо де Аргон был в гневе. После неудавшейся встречи с девушкой, от одной имени которой в его теле кипела кровь, он вернулся в покои, залпом осушил кубок и уже был готов выскочить обратно, но замешкался — из-за шторы вышла служанка. Она заглядывала ему в глаза с осторожностью и призывом, и Гвидо выдохнул. Когда девушка стала спускать платье с плеч, он рыкнул: «Уходи», и ей пришлось подчиниться.       Он любил женщин и женское тело, но что были они все для него в сравнении с той, которая обжигала его одним только взглядом и не давалась в руки! Гвидо ни разу не видел её лица и каждый раз хотел растерзать шелка и вуали, в которые она куталась, но видел глаза, о, эти глаза!.. Если женщина взаправду могла обернуться дьяволом, как писали о том монахи, эта — обернулась!..       Гвидо благодарил и проклинал Ги де Лузиньяна. В конце осени 1178 года, после собрания Верховной курии тамплиеры и бароны праздновали передачу ключей от Поферрадского замка от короля Фердинанда II; крепость должна была служить защитой для паломников по пути в Сантьяго-де-Компостела, и теперь она полностью принадлежала им. В тот вечер Ги небрежно указал на чету де Ранкон, важно обронив: «Неужели? Они тоже здесь. Когда в королевстве трубят трубы, и матери готовят выдать замуж своих принцесс, наступает любопытное время — тогда все женщины , стары и уродливы они или же ещё молоды, сбегаются на удобренную землю, где стремятся выскочить замуж повторно». Ги потешался. Гвидо же рассмотрел Иоланду де Ранкон, и сердце его заколотилось в восторге, ибо она всё ещё была свежа и девственна.       Бардольф де Ранкон был графом Перигора, сыном Жофруа III де Ранкона, и младшим братом Бургонь де Ранкон; Бургонь, в свою очередь, являлась женой Гуго VIII де Лузиньяна, отца Ги де Лузиньяна. Иоланда де Ранкон, единственная дочь Бардольфа, оказалась с Ги в родстве, и Ги хвастался, что достаточно знает её с малых лет. Он описал её так, словно она была воплощением всей женской прелести и ужаса одновременно; чтобы повелеть своим фрейлинам, ей хватало кивка головы, а чтобы вывести отца из себя — нескольких слов. Иоланда воспитывалась без матери, умершей через восемь лет после родов, среди учителей и нянек, и Бардольф так излюбил её, что однажды — Ги сказал это с усмешкой — «его любовь она обратила в змеиный яд». Цепляющие слова Ги и личное представление об Иоланде вкупе сотворили с Гвидо де Аргоном то, что обычно творят со слабыми и падкими на удовольствия людьми текущее рекой вино и разврат — он возжелал Иоланду страстно и яростно и готов был сделать многое, чтобы её заполучить.

— 16 —

      После обеда — я следила за движением солнца, часов нигде не нашлось — я снова попытала счастье с побегом. К моменту, как я исчезла, Старшая дала служанкам задание: одни — наводили порядок в комнатах, выделенных графине Иоланде и её отцу, другие — занялись выходными одеждами графини: чистили их и подшивали.       Чур меня от этого места. Здесь творилось что-то невообразимое. Чем быстрее я вернусь домой, тем лучше. Одновременно с этим мне казалось, что я теряю понятие «дом».       Чепчик и рабочее платье делали своё дело: господа и дамы шли мимо меня, ни на секунду не останавливая своего разговора или движения, а я бежала по направлению к «свободе», высоко поднимая юбки. Не догадывалась, что день грядущий припас для меня приключения, а самое главное — кое-какое знакомство, которое... Не перевернуло мою жизнь, нет, но стало отправной точкой для событий ярких и едва ли благоразумных.       Звали его Фалько и с ним я окончательно убедилась, что дело моё не то, что бы полная дрянь, но ситуацию не решит даже бутылка водки. Фалько приметил меня, когда я всё-таки сиганула в окно. Выбросилась с визгом поросёнка, «которого решили заколоть на ужин». В дальнейшем именно так описывал это зрелище сам Фалько на банкетах Его Величества, и, конечно же, с каждым разом сей факт обрастал всё большей скорлупой небылиц.       Я же считаю, что надо мной просто злостно подшутили. Злостно и — целенаправленно.       — Ты.       Гвидо де Аргон встал посреди коридора, беззастенчиво затягивая потрёпанный ремень. Я почти влетела в него, но вовремя затормозила и только неуклюже тюкнулась в его грудь носом. Глядел Гвидо тяжело, полусонно или хмельно — чёрт знает, его лицо снова обвисло и покраснело. Я скривила губы, сетуя на собственную бестолковость — угораздило же снова оказаться рядом с его комнатами!       — Прибери у меня, — обронил он повелительно, как уже было, и, покачнувшись, скрылся внутри.       Я оторопело глянула на пустующий коридор и залу, начинающуюся после, и сцепила зубы. Если побегу от него, как скоро догонит?.. Мечом пульнёт? Я прошла в комнату Гвидо, двигаясь вдоль стенки. Он полусидел на перевёрнутой постели. Спиной я ощущала его взгляд, и злилась на себя за то, что будто оседаю под ним и цепенею.       Гвидо пировал долго, наверное, начал сразу же, как только вернулся от Иоланды ни с чем. В покоях его стоял густой запах кислятины и давно закупоренного помещения — деревянные двери на балкон не пропускали ни лучика; сладковатые ноты потушенных свеч вызывали отвращение, и, торопливо скидывая на знакомый серебряный поднос обглоданные бараньи ножки, веточки винограда и огрызки яблок, я задерживала дыхание... Не взирая на то, что на столе остались одни объедки, поймала себя на мысли, что хочу стащить и слопать маленькую веточку винограда.       Я закричала, когда большая ручища обхватила меня поперёк талии. Жар подступил сзади, мужское дыхание ударило в ухо. Как букашка, которую перевернули на спину, я раскинула руки, в нелепой и неосознанной попытке ухватиться в воздухе за невесть что... Затем впилась ногтями в руки Гвидо.       — Ну, дрянь!.. — один раз прорычал он, вместе со мной заваливаясь на кровать.       — Пусти меня, ты!.. Сейчас же, сука!.. — я рычала точно так же, стараясь превратить испуг в ярость и силу...       Гвидо переворачивался на бок. Молнией ошпарила мысль — если он сделает это, я окажусь под ним. Придавит — и всё.       Господи, только не опять.       Как в фильмах, не оказалось на тумбе рядом ни бутылки, ни статуэтки, чтобы раскроить ему лоб. Я слушала поганое пыхтение Гвидо, и руки его сдавливали меня всерьез — хотел надругаться, когда я отключусь? Не на ту напал!..       Закинув руки, я сумела вцепиться ему в волосы, попала по глазам, оцарапала нос. Он обхватил меня ногами, затем одной, но я ёрзала, не переставая, и мы оказались на краю кровати. Толчок, рывок — и Гвидо съехал но пол, я следом, стукнулась коленями. Не помня себя от страха и свободы, я дала ему по лицу ладонью и, сама отрезвлённая болью, подскочила с пола.       В коридоре налетела на железный торшер. Посыпались свечи, брызнул воск. Никого не было — я бежала, подпрыгивая и не разбирая дороги. Никого не было — Фалько возник, как бес, из ниоткуда.       В ногах у него сидели три чёрных жилистых пса. Острые морды, как одна, мгновенно повернулись ко мне. Знакомые дьявольские твари!.. С лаем они кинулись на меня, как на зайца. Потому и кричал Фалько — хотел предотвратить мои действия.       Тогда-то я и вылетела в окно. Переполошенная, просто безумная. Оцарапалась. Разломила раскидистые ветви. Глухо ударилась о землю, едва не приложившись виском о камни. Зелёное искрилось перед глазами, и острой болью наливался правый локоть.       Собаки бесновали сверху.       Не видела, скорее слышала, как нечто зашуршало надо мной. Сверху вниз стремительно пронеслась тень — это Фалько спрыгнул ко мне. Он приземлился ловчее, как белка. Тогда-то я и поняла две вещи: во-первых, высота моего полёта всё-таки не была смертельной и всегда можно сказать в оправдание, что я просто споткнулась о подоконник, а, во-вторых, именно это лицо, нависшее надо мной, я буду вспоминать всегда — в горе и радости.       — Да ты, как-никак, тяжеловесная птица-дуболом! — заявило мне это лицо.       Фалько носил небольшую бороду, и вокруг его зелёных глаз, носа и рта лучились глубокие морщинки; одежды он носил удобные, простые, но рубаха и жилет были красные, яркие, а рукава — расшитые завитушками. Голову его покрывала густая тёмно-каштановая шевелюра.       — Я не птица, а вот дуболом — возможно, — моя собственная голова гудела, как паровоз.       — Ти, то ещё дело!.. Конечно, не птица, а дуболом! Сначала я принял тебя за иранскую косулю — экая животина скачет высоко! — прыгнула ты каракалом, а приземлилась, как водяная полёвка — куличом! Фалько я, а ты кто такая будешь, косуля?       Он тянул меня наверх, этакий удалой молодец, однако улыбка его чуток опала, когда я зашипела от боли. Раненый локоть наливался шишкой и распухал.       — Ни... Ауч! Больно!       — «Ни»?.. А дальше? Я знаю, что больно. Быть может, лекарь я.       — Для лекаря ты слишком наряжен, — грубовато ответила я, выбираясь из кустов.       Колючая листва сорвала с меня чепчик и зацепила волосы. Пока я пыхтела, надевая его обратно, Фалько в два счета оказался на гранитной тропинке и уже тянул ко мне ладонь.       — Просто я самый радостный лекарь на свете, ведь у меня нет больных.       — Фалько! — загромыхало над нашими головами.       Если от одного звука голоса могли набегать на синее небо чёрные тучи, они набежали бы прямо сейчас. Гвидо де Аргон глядел вниз и стучал кулаками по каменному парапету. Он силился разглядеть нас, в особенности меня, ибо вытягивал шею и щемился к стене, чтобы под другим углом ему открылось больше пространства. Листва надёжно укрывала меня. Гвидо походил на бродящего за решёткой тигра.       — С кем это ты говоришь там, а?!       Я не успела попросить Фалько о помощи, он заговорил сам, лихо и весело:       — С камнями говорю, с жуками, с целым миром говорю! Почему бы и вам, господин, не поговорить? И я совсем не говорю ни с какой девушкой!       — Гм!.. — Гвидо животом лёг на парапет, — откуда ты знаешь о девчонке?! Видел её?! Да смотри, не смей лгать — по твоим псам я вижу, что они унюхали чужой дух!       Где-то там же, где стоял Гвидо, в самом деле чёрные псы лаяли и прыгали, и я видела их острые морды.       — Говорю же, господин, не говорил и не видел! А если бы и говорил, и видел, и о вас бы ей сказал и на вас бы ей указал! А ведь я мог бы и не о ней говорить, а о другой! Да и что с собак моих взять, господин, они не ели с самого вечера, вот нюх у них и притупился!..       — Пёс проклятый, не заговаривай мне уши!.. — взревел Гвидо, а я присела пониже, баюкая раненый локоть. — Как она выглядела, девчонка, которую ты видел и о которой говоришь?       — Как любая девушка, о которой говорить хочется, ибо молчать сил никаких нет!.. Красавица.       — Так где же она?! — нетерпелив, как занимающийся пожар, был Гвидо.       — Известно где: в моей голове.       — Что?!       — А что же? Как же это я буду говорить о девушке и видеть её, если она не будет сидеть в моей голове?       — А-а-а!.. Что б тебя, пёс проклятый, шут никчёмный! Я надену твою дурную голову на пику и выставлю всем на посмешище!       — Ах, господин, не гневайтесь, побойтесь Бога! — Фалько приплясывал на каменной дорожке и тянул к разъярённому Гвидо руки от сердца и вновь прикладывал их к груди, а на лице его висела туча — Фалько готовился разрыдаться. Театральность жила в каждом его жесте и интонациях и, точно попавшая на живой спектакль, я замерла.       — Не сетуйте, господин, на бедного Фалько! Он хороший друг Его Величеству, и где же Его Величество сыщет дуралея веселее, если вы, господин мой, наденете его голову на свою пику, точно шапку на крючок?       — Это уже будут не мои заботы, пёс шелудивый!       — Солнце напекло мою макушку!       — Дурак, гадина!..       — Ой-ой-ой, как напекло оно меня!.. Вылезай же, косуля. Долго ты сидеть там будешь?       Кое-как на корячках, наступая на подол платья, я выбралась к нему и тут же была поставлена на ноги. Гвидо ушёл, псы — разбежались.       — Как ты сумела привести этого медведя по своим следам? От него ты полёвкой взлетела и птицей упала? Эти скалы могли забрать твою жизнь, смешная ты рыба!       «Скалы» были ничем иным — камнями, рядом с которыми я распласталась. Раззадоренный словесным поединком с Гвидо, Фалько крепко присел мне на уши. Он тянул меня за собой и не обращал внимание на шипение — раздувшийся локоть болел неумолимо.       — Ты когда-нибудь молчишь? — прорычала я, запутанная его болтовнёй. — Во всём виноваты эти треклятые собаки, ненавижу собак! Везде они!       — Мои собаки самые умные, — покосился на меня Фалько с усмешкой, — ибо они способны изловить самую большую дичь.       Я улыбнулась ему, специально скривившись, и он загоготал, а потом схватил меня за руку.       Становилось людно. Мужчины и женщины лениво гуляли по жёлтым пыльным дорожкам, а молодые богато разодетые девушки хихикали и играли друг с другом; иногда они показывали на Фалько пальцем, а одна даже подскочила со своей нагретой солнышком скамейки, чтобы, смущаясь и блестя глазками, поприветствовать его.       — Здравствуй, моя нежная красавица! Прогуляешься со мной под луной?       Девчонка посмеялась, залившись пущим румянцем, Фалько же пошёл дальше.       Только в прохладе внешней комнаты я была освобождена из его львиной хватки. Здесь не кончался сад, его деревья и цветы оплетали тропинки, суховатые виноградные лозы ползли по стенам, складывались у подножия нашей маленькой лестницы кольцами; воздух в Иерусалиме разбухал от ароматов пыли, цветов и нагретой кожи, и я была уверена, что, если сейчас на каком-нибудь возвышении гляну в городскую даль, она окажется плавающей в полуденном мареве. В конце концов приключения заставили взмокнуть и меня; проведя рукой по лбу, я собрала капельки пота и потому облегчённо вздохнула в тени.       Фалько привалился к стене, скрестил руки на груди. Сухая травинка плясала между его губ.       — Ну, как ты прознала о том страшном господине?       — О ком? — обернулась я к нему сразу же, как неизвестный старый мужчина, одетый в длинные темные одежды, вдруг ощутил мой любопытный взгляд.       — Его десятое Величество, Гвидо де Аргон собственной персоной!       — Это он прознал обо мне, к сожалению. Скоро буду его комнату знать лучше, чем свою. Что значит «десятое Величество»? Шутка?       Если из десяти величеств я повстречалась только с одним, всё было не так уж и плохо. Зачем Годиера кричала только?       — Отчего же шутка? Здесь каждый важный господин мнит себя Величеством! Конечно, истинный государь наш о том не знает, не нужны ему в голове подобные глупости!       — Ага... Наверное, для подобных глупостей у него есть твоя голова.       — Как ты догадлива! А что ты умеешь полезного, косуля? Кроме как падать и ломать королевские деревья?       Я много чего умела, как любой современный человек, питающий интерес к саморазвитию. А учитывая несладкое детство и запоротую попытку поступить в универ, подавно «сбегала» в хобби: книги, рисование — в раннем возрасте, в подростковом — выставки, театр и кино. У меня было чертовски отвратительные отношения с эгоистичной бабушкой и «немного» психически нездоровой матерью-алкоголичкой, но сносные — с ушедшим из семьи отцом; он пропадал на долгие периоды моей жизни, просто отсылая деньги, но благодаря ему, в период с четырнадцати до шестнадцати лет, я успела покататься по лагерям и даже слетала с ним на его родину, в Батуми, где родилась сама и прожила ровно до двух месяцев. Но и этот период отдушины оборвался — мама закатила с ним скандал, ей стрельнуло в голову, что он не имеет права со мной видеться, и отец снова пропал. Сейчас вспоминая обо всех увлечениях и более-менее развитых навыках в различных сферах, благодаря его вниманию, я с неприязнью отреагировала на нахальную улыбочку Фальку. Что мог этот человек уяснить обо мне, даже если бы я рассказала?       — Понятие полезности для каждого своё, — сказала я, — и умею я не меньше, чем другие. Говорю по-грузински, например.       — По-гюрджински? — переспросил Фалько на свой лад и я поняла, почему — раньше грузин называли гюрджами.       Я прикрыла глаза. После откровений Старшей о годе нашего жития, я убедила себя ни во что не верить, а сейчас неизбежно заработаю сердечный приступ. Не могли же они все здесь сговориться!.. Сдавило в груди, закружилась голова. Я задержала дыхание, вспомнив, что, если ты во сне, ты всё равно продолжаешь дышать, и через несколько секунд... Ощутила дурноту. Я шумно втянула воздух и села на корточки, обхватив плечи руками.       Схожу с ума, схожу с ума, схожу с ума...       — Гм!.. Гюрджи бывали в нашем славном городе, я сам встречал их, а Давит IV, царь Строитель, имел дружбу с предками моего государя!.. Так скажи, косуля, умеешь ли ты петь и плясать? А выступать на публике? — Фалько радостно притопнул ногой, когда я, пребывая в шоке, на отвали промямлила: «Да». — Невозможно и прекрасно! Так как зовут тебя, красавица?       — Сам и ответь...       — С большим удовольствием! Смотри, твоя кожа мягка, как лепестки камелии, — его палец коснулся моего лица быстрее, чем я среагировала, — значит, ты — Нинэлия!       — Угадал...       — Правда?! Ха-ха-ха!..       — Фалько, кто ты такой?       — Шут Его Величества, конечно.       Это был край! Я захохотала да так сильно, что Фалько тотчас захохотал вместе со мной. Он поднял меня за плечи и поторопился увести, потому что мы привлекали внимание. Затем он резко вопросил:       — А что смешного я сказал?       Я же не могла остановиться и уже держалась за живот. Так начинается истерика.       — Да ты всё смешно говоришь!.. Фалько, ты веришь в то, что ты — шут короля и что ты знаешь гюрджиев, то есть современных грузин, и даже видел их собственными глазами! Ты болен, дружок мой. Аха-ха-ха-ха!.. И я тоже больна, ах-ха-ха-ха!       — Вот тебе на, — уныло повесил усы Фалько (клянусь, он был передвижным театром весь, шарнирной куклой), — ещё сегодня утром я проснулся любимым шутом Его Величества, а сейчас я болен дружок, болен дружок! Как это так?       Пока я хохотала до боли в груди, Фалько всё вторил: «Болен дружок, болен дружок!»       — Но ведь мне никак нельзя быть болен дружок, красивая госпожа! На потеху и радость другим Фалько всегда крепок, как строительная балка, и свеж, как сбитое с дерева молодое яблоко! Если Фалько будет болен дружок, Его Величество сошлёт его в лазарет, а в лазарете ни шуток не понимают, ни мира не знают!.. Нет-нет, быть того не может! Уж больно ваш покорный Фалько любит своё тёплое место у Его Величества под боком!..       — Господи, ты веришь, что ты во дворце! Ха-ха-ха!..       — А где же я, если не во дворце? — изумился он. — И где ты сама?       — Я в Иерусалиме!.. Я приехала сюда с подругой посмотреть на него.       — И где же твоя подруга?       — Исчезла! Аха-ха-ха-ха!..       И я разрыдалась, как самая последняя истеричка, да так внезапно, что сама себя напугала, а Фалько — и подавно. Он замер, как истукан, и даже спрятал за спину руки, наверное, считая, что в эдаких припадках я могу откусить их.       — Что это с тобой, Нинэлия? Ты так голосишь, что сейчас все сбегутся сюда, решив, что кто-то обидел тебя...       — Я н-не знаю, — икнула я, торопливо вытирая слёзы, а они всё лились и лились. Сначала страшно было глубоко внутри, с первого дня, как только я потеряла Эн и попала в водоворот чужих жизней, а теперь страх вышел наружу и стоял под боком. Напиться бы. Смех снова сотряс меня и так и перемешался со слезами: — Это так, не обращай внимания... Болтай, что ты там болтал... Аха-ха-ха, а-а-а-а, что за ужасы...       — Болтал... Мой язык кормит меня, Нинэлия, моя красивая косуля, но скажи же: тебе и взаправду нездоровится?       — Нет, со мной всё нормально! Локоть болит только, а так всё чудесно!       Рукав в месте ушиба был сшит узко, и ткань неестественно натянулась — так он опух.       — О, горькое дело! Скорее, иди за мною след во след. Я вылечу тебя ото всех хворей и всех печалей.       Это была клиника. И, чувствуя себя по-настоящему душевно приболевшей, я пристала к Фалько сама. Бурное откровение сблизило нас, а искреннее участие Фалько немного подбодрило. Взяв его за руку, я негромко спросила, попутно подбирая слова для правдоподобности:       — Фалько, а потом ты можешь помочь мне выйти в город? Чтобы я... Мне надо найти для графини Иоланды роскошный ковёр... Ведь есть же на городских базарах ковры? А там дальше я...       Как переменилось его лицо! Театр масок, который он использовал, выдал ему совершенно новое: ресницы Фалько странно дрогнули, затемнили взгляд, губы перестали тянуть улыбки на разный лад; наконец, Фалько наполнился серьёзностью, какую я хотела от него с самого начала.       — Графиня Иоланда? Та самая графиня! О, какой Фалько дурак!.. Так ты одна из её девушек, косуля? Приближённая или нет?       — Что? А какая разница?       — Как — какая?! Ежели подруга ты ей, так будь подругой и мне, скажи: она хоть что-то говорила обо мне?       Пришлось лгать дальше:       — Конечно, говорила.       Фалько вцепился в мои руки, сжал ладони ладонями, подступился, как любовник, и я икнула.       — Что говорила?!       — Ты мало услышал в свою сторону за сегодня?       — Так каждый день вести меняются!       Я старалась совладать с мышцами лица — теперь Фалько спускался на землю, и его шизофреническое безумие превращалось в обыкновенное человеческое поведение, а мне захотелось веселиться. Точно — бесповоротная, неизбежная, всамделишная клиника.       — У моей графини вести на каждый день одни: она считает тебя большим идиотом.       — Это прекраснейшая похвала!       Фалько принялся взволнованно ходить туда-сюда.       — Девушка сказала, что ты идиот, и это тебя радует?       — Конечно, да! Но тут важно обратить внимание на такие вещи, как: настроение этой девушки, положение её тела в момент, когда она назвала меня большим идиотом...       — Ептвоюмать...       — ...Важно пронаблюдать, улыбалась она или была сердита, как глядела... Как было то, Нинэлия, моя добрая косуля, расскажи!       — Она красиво лежала на подушках, когда назвала тебя большим идиотом. И улыбалась, поедая яблоки.       Фалько пал на колени и воздел руки к небу.       — О!.. Отныне я не отступлюсь! Я пойду к моему доброму государю просить её руки!       «Чего-о-о-о?» — чуть было не вырвалось из моего открывшегося рта.       — За любовью нужно идти, косуля, как бы она ни стремилась ускользнуть!.. Идём же! Графиня Иоланда — любимая дочь графа де Ранкон, и Фалько сам готов вложить в твою ладонь королевскую монету ради того, чтобы порадовать свою возлюбленную чудесным ковром!..       Фалько отвёл меня к древнему на вид старику-доктору и тот, едва ли слушая болтовню шута и вникая в суть дела (я решила, что врач действительно глух), сразу занялся моей конечностью: не предупреждая, сделал на коже маленький надрез (я только вскрикнула и подскочила, но Фалько надавил на мои плечи), пустил густую кровь, и тут же вымазал рану чем-то вонючим и жёлтым, затем перехватил локоть несколькими лоскутами не очень чистой ткани. Пострадала я недолго, вонючая мазь грела и покалывала, но самовнушение — вещь сильная, и я списала этот дискомфорт на скорейшее выздоровление. Не поднимая больше головы, врач тут же занялся другими склянками и проигнорировал моё озадаченное: «Спасибо вам». Конечно, сиди я в такой же полутёмной тесной комнатушке в окружении крови и неприятных запахов, тоже стала бы замкнутой и глухой. И слепой в придачу.       Затем три чёрных пса отыскали Фалько. Они лежали в траве, едва видимые в свете подступающего вечера, и подняли лай, увидев хозяина. Испугавшись, я кинулась в противоположную сторону, где спряталась за колонной. Фалько подурачился с собаками и увёл их за собой, как ни в чём не бывало. Я вышла из-за колонны намного позже, когда перевела дух. Так мы и распрощались. Я была уверена, что скоро он найдёт меня сам, и тогда я попытаю удачу разобраться в своём положении.       На сей раз я самостоятельно вернулась к знакомому залу. Так же шуршал фонтан и веселились девушки графини, рассевшиеся, кто с чем: одни вновь читали книги и мечтательно накручивали пряди волос на пальцы, другие болтали с куклами, третьи — играли в салочки. Точно иной мир.       Я подсела с краю к одной парочке и тут же стала свидетелем разговора:       — Графини снова нет. Я видела, как она сменила платье и поговорила с отцом, совсем чуть-чуть!..       — Если застанут её отсутствующей, ох, как нам будет несладко...       — Точно-точно.       И девушки понурили головы. Что это получалось, здешняя графиня сбегает каждую ночь? Но для чего?