Лишний

Предательство обжигает душу, подобно глиняному сосуду делая ее тверже, но предательство любимых — сжигает ее до тла. Холод. Пробирающий до костей, царапающий ногтями из-под кожи. Ветер, обдувающий обледенелые скверы и парки Петербурга. Серая мгла, опустившаяся на город и будто отделяющая его от остального мира. Это все так до боли знакомо. Так въелось в сознание, что кажется не только тело, но и душа пропитана мраком, который блуждает в каждом проспекте, дворике, на каждой улочке. Куда не сверни — мгла. Кругом. И она тянет тебя в свои пучины, очаровательно ужасные, пугающе прекрасные. Моросящий, кидающий в озноб дождь привычно раздражает, заставляя кутаться в давно негреющую куртку. И не столь важно: это она прохудилась за несколько лет или организм уже не существует отдельно от холода. Сейчас уже ничего неважно: ни тлеющая в подрагивающих от ветра пальцах сигарета, ни обжигающая льдом металла рукоять спрятанного в кармане пистолета. Все это кажется таким ничтожным, жалким, напускным. Пустым. Да, пустота, как никогда, уместна. Пустота — именно то, что хорошо может охарактеризовать его состояние. Состояние не души даже — тела. Оболочки, отрезвить которую, заставить что-либо почувствовать может, кажется, только боль. Боль, дарящая мимолетное ощущение жизни, боль, как глоток свежего воздуха в легких, боль, как приятная прохлада убегающей сквозь пальцы воды. Слышать ее мелодичный, нежный голос спустя столько лет было больно. Больно до скрипа не идеально стоящих зубов, до желания разнести к чертовой матери телефон, в динамике которого играл ее голос, до своего собственного, едва ли не утробного рыка: что тебе нужно?! Все это дарило боль. Но слышать всхлип на том конце провода, несвязные попытки объяснить и мольбы о помощи с нотками нарастающей паники, будто у загнанного в ловушку зверька, перед которым скалит зубы голодный волк, было больнее. Куда больнее, мать вашу. — Спаси меня, милый. Три слова. Три жалких слова, разорвавших его душу на части. Словно звон колоколов добивает ее жалобный голос, срывающий крышу. И короткие гудки, как контрольный, добивающий выстрел, эхом отдающийся в его голове. Владимир не помнит, как вскочил с постели, как нервно измерял шагами комнату, набирая номер одного, второго, третьего, Бог знает какого по счету знакомого, поднимая на уши всех, кого знал, казалось, весь гребанный город. Город, который в это раннее, морозное утро еще спал. Он не помнит, как вкладывал пули и собирал пистолет, не помнит, как прыгнул в машину и бездумно мчал по опустелому Невскому, едва один из ребят отловил сигнал, откуда шел звонок. Мчал как последний псих, нарушая всевозможные правила и наплевав на безопасность. Он не живет, не помнит себя в этот момент. Но он помнит обречение, которым пропитана ее мольба, ее глаза, отпечатанные в его памяти и обжигающие безмолвные гудки, заставляющие вцепиться в руль до боли в мышцах, чтобы прийти в себя. Не помогает, не отрезвляет ни на йоту. Он помнит ее всю, без остатка и до сих пор помнит, как сильно ее любил. И как она гуляла направо и налево, твою мать, он тоже помнит. Помнит, как садилась в чужие тачки, как сочиняла на ходу очередные отмазки, как забывала об обещаниях. Помнит ее пьяные шляния по клубам, помнит ее шлюховатых подруг, измену, которая стала его последней каплей. Он помнит все. А лучше бы горела в аду она, эта память. На дисплее смартфона снова высветился номер Артура, пытающегося безуспешно достучаться до парня: он намеренно сбрасывал его звонки. Просто прекрасно знал, что тот ему скажет, каждое гребанное слово, он выучил наизусть его морали. А самое отвратительное, что Арчи был прав. Прав от начала и до конца, и это бесило, заставляя закуривать новую сигарету. Вова знал, что был идиотом. Знал, что она не стоит его риска. Знал, что любить ее — это маразм. Знал, но не мог это остановить, не мог прекратить мчаться за ней, как ненормальный, мчаться на верную смерть, потому что адрес этот — он тоже знал. Знал и вжимал педаль в пол, потому что не мог по-другому. Он смог собрать остатки расплющенной гордости и уйти от нее три года назад, смог, но эта ебаная память сжирала его изнутри каждый день, медленно превращая в безжизненную массу. Артур звонил снова и снова, заставляя его нервно сводить скулы, разражаясь мелодии своего же мобильника, готовясь отправить его в полет в любую секунду. Артур всегда был настырным, напористым ублюдком, который шёл по головам, если не добивался своего. — Не смей, блять, соваться туда в одиночку, ты понял?! Мы уже едем, — разъяренный голос Вяземского в трубке заставил парня усмехнуться и почувствовать себя, наконец, не таким одиноким. У него всегда был Арчи и были ребята, которые никогда бы его не предали. А затем вновь стало паршиво, потому что он собирался предать их. Предать их дружбу, их клятву держаться вместе, друг за друга. — Вы не успеете, братан, — он проговорил это с такой печальной улыбкой на лице, что ее почувствовали даже на том конце провода. И это было своего рода прощанием, которое парень не намеревался растягивать. Арчи снова что-то кричал, но Вован не стал даже слушать, скидывая трубку и тормозя у знакомой заброшки. Опустелый склад ничем не отличался от того, что еще хранили осколки его памяти. Разве что от окон не осталось даже жалкого намека, а на стенах поприбавилось граффити. Вован не прятался, не пытался появиться незаметно, не придумал даже план. Он просто шел, сжимая пистолет в руке, безжизненно повисшей вдоль тела, а шаги эхом отдавались по помещению. Она не плакала, лишь сидела на стуле, сжимая в руках волосы и старательно избегала его взгляда. На пленницу она смахивала с трудом и по телу прошелся холодок жгучего сердце предательства, которое блуждало в глубине его души еще до появления здесь и которое жалило в самое сердце. Знакомая не по наслышке ментовская рожа отвратительно ухмылялась, раздражающе хлопая в ладоши и заставляя в мгновение дойти до точки кипения и наставить ствол. Вова даже не сомневался, что ему ответят тем же стоящие по обе стороны приспешники лейтенанта. — Советую не злить меня раньше времени, все-таки твоя малышка еще здесь, — ухмыляясь, проговорил Степанов, поглаживая макушку брюнетки. — Отпусти ее, — рыкнул парень, не опуская вытянутой руки. — Мы оба знаем, кто тебе нужен. — Как благородно и, признаться, глупо, — посмеиваясь, произнес Степанов, окинув девушку лишь мимолетным взглядом. — Что ж, иди, ты мне больше не нужна. Кстати, хочешь знать, за сколько она тебя продала? — Заткнись! — Вова, я не знала, я не думала… — хлесткая пощечина заставила девушку замолчать и уставиться во все глаза на лейтенанта: — Я сказал: проваливай! Секундное замешательство позволило Вовану выбить из рук одного из удерживающих его пистолет ногой, и схватиться, отводя дуло куда-то вниз, за другого. Звенящая в ушах ярость позволяла удерживать взбешенного амбала напротив и даже выбить пушку из его рук, а затем пробить несколькими ударами. Вот только гудящий в крови адреналин затмевал рассудок, поздно соображающий о противниках, не гнушающих ударить со спины. Удар под дых пришелся ровно в тот момент, когда лом пробил его череп на затылке, заставляя свалиться на пол. И последнее, что он видел, был ее убегающий силуэт, не оглянувшийся ни разу. — Я ведь обещал, что моя месть будет куда страшнее смерти. Вяземский пил. Солнце пробиралось сквозь задернутые шторы, не желая поддаваться трауру. Исхудалое лицо отца его лучшего друга, его брата не по крови, но по сердцу, морщины рыдающей без устали матери, которых стало куда больше, хмурые осунувшиеся лица друзей, скорбящая в углу сестра, сжимающая в объятиях снимок — все это окунало его в реальность с головой. Это был не сон. Это была чертова жизнь, в которой не было света. Которая отбирала у него все, что могла. День за днем. Вован ушел. Ушел так, как не должен был уйти, преданный той, что не должна была предать, от рук тех, чья душа пропитана подлостью. Вяземский пил. Вместе с пьяным отцом, в глазах которого застыл страх, который заливал свое горе. Вместе с пацанами, ком в горле которых растворить могла разве что жгучая водка, привкус которой не чувствовался. В глазах все еще стояли надгробия, а сердце разрывалось от тоски и выло вместе с женщинами, чья скорбь была сильнее. Ему было больно до скрежета зубов, до сжимающихся самопроизвольно кулаков. Всем было больно. Всем, кроме той, что даже не появилась. Разрядившийся некстати мобильник раздражал подвыпившую брюнетку, сворачивающую в арку одного из темных, опустелых дворов Петербурга. В кромешной тьме раздавалось лишь негромкое позвякивание ключей в руках девушки и стук ударяемых о землю каблуков. Черная бмв, которая подъехала, казалось, совершенно без звука и преградила путь, заставила вздрогнуть и остановиться в застывшем безмолвии, пока тонированное стекло со стороны водителя медленно, словно издеваясь, опускалось. Лицо Вяземского не выражало, казалось, никаких эмоций. Он просто хотел взглянуть в глаза этой твари, которая, он был уверен, даже не испытывала чувства вины. Один взгляд на нее давал понять, что ни грамма угрызения совести не заполняло ее душу. Ни разу с того дня. — Заехал передать привет от Вована, но потом подумал, — между делом бросает парень, замечая, как леденеет ее взгляд, а дыхание сбивается. — Передашь лучше мой, кукла. — Но он же… — слова застревают в ее горле, а ужас отражается в ярко накрашенных глазах, когда его издевательская полуулыбка доходит до нее. И он позволяет липкому страху расползтись по ее сознанию, но недостаточно даже для того, чтобы успела вскрикнуть. Четкий выстрел в голову оглушил сонный двор, который казалось даже не встрепенулся, лишь стая ворон с характерным гоготом взмыла в небо, а черная бмв все также медленно выехала со двора, закрывая последнюю страницу этой истории. Вован был способен простить даже предательство, искренне веря, что жизнь все расставит по местам, а бумеранг ударит куда сильнее, и Вяземский знал это. Вот только Артур прощать не умел, предпочитая самостоятельно платить по счетам.