почти тавтология

Кир и Кира.

      Она запрокидывает голову, тихо смеясь в полумраке комнаты. Звучит, как в старых сказках, где принцы всегда спасают своих принцесс, каждый взаимно влюбляется и в конце все живут долго и счастливо. Кире только девятнадцать, а ее стеклянная вечность уже разбилась на осколки, засев где-то глубоко в сердечной мышце. За тонкими стенами глухо стучат басы музыкальных колонок, смешиваясь с приглушенными голосами и звоном бутылок. Она даже не дергается, когда хлопает входная дверь. У нее, вроде как, карт бланш и бессрочный абонемент на нахождение в этом доме.       На пару мгновений комнату заливает желтый свет из коридора, пока не закрывается дверь, а кровать не прогибается под весом еще одного тела. Кир устало выдыхает, утыкается носом ей в плечо, жмурясь, как сытый котяра, когда тонкие пальцы скользят по волосам, и обхватывает под ребрами, прижимая к широкой груди. Сердечно-сосудистая слетает до минимальных показателей, не оставляя шансов на спасение, и Кире хочется выбраться из этого горячего кокона, но остается лишь замереть взглядом на ключицах в растянутом вороте футболки. - кажется, мне тоже пора - оставайся       Анатольев поднимает огромные блестящие глаза и выглядит настолько беззащитно и потеряно, что у нее ребра выворачивает, располосовав легкие на тонкие нити, а мысли окончательно исчезают в душном полумраке комнаты. Кира сжимает пальцы, сгребая ткань на лопатках, мягко улыбается и практически выскальзывает из-под тяжелой руки, стремясь вернуть хоть какое-то расстояние, но чуть не падает с неожиданно закончившейся кровати, путаясь тонкими запястьями в широких ладонях.       Он легко затягивает назад, нависая сверху, и смотрит мимо расширившихся зрачков, почти съевших радужку. В сбившемся вороте его футболки, выданной вместо залитой кем-то водкой блузки, видны светлые, почти сошедшие метки на бледном пергаменте кожи. Кира возводит в культ идеи личного пространства и невмешательства в чужую жизнь, и Кир не нарушает все это, но, пока у нее расцветают алые пятна чужих засосов на тонкой шее, кислотное «мое» выгрызает что-то внутри. У него правило: или туши все нахрен, или подкидывай дров. Попадаются только смирные овечки, наглецы же выживают.       В Кирилле сейчас столько силы, и влияние его ощущается на ментальном уровне, так что не хочется ни спорить, ни брыкаться, просто навстречу, вот так, слишком откровенно, слишком честно, просто слишком. Пропускает ее волосы между пальцами, аккуратно тянет, опрокидывая голову назад и заглядывая в глаза — нет никакой пошлости в жесте, лишь уверенность в своих действиях, и это окончательно сносит крышу. - где ты таких мудаков находишь? - принимаю неизбежное

Кира и Кир.

      Как не поставь, а почти тавтология. Они ведь с первой минуты знакомства, как две части одного целого, как специальное предложение «второй в подарок»: вроде все в порядке, но подсознательно чувствуешь, что не выгода, а, словно, наебали где-то. И Кирилл знает, что таких девочек не выбирают, от них или к ним бегут, но рядом не задерживаются. Кира снова и снова врывается в его жизнь вопреки всем прогнозам, когда в трепетании ресниц пытается и угадывает послание, зашифрованное азбукой Морзе. Едким "моё" ей между ключицами и поперёк горла, перекрывая следы чужих губ, новыми багровыми пятнами.       Кир выглаживает через футболку поясницу там, где расцветают белые линии. У них жизнь не обязательно выбитые суставы и разбитые головы, это еще и тонкие линии шрамов на местах неудачных падений и глупых травм. У него горячая ладонь. Обжигающая. А она так замерзла, но тонкие пальцы как-то слишком правильно цепляются за широкие плечи, отстраняя от себя. Анатольев задумчиво отбивает рваный ритм вдоль позвонков, посылая мурашки вверх, пока Кира трется носом о шею и бурчит, чувствуя, как в его горле зарождается голос. - я не хочу терять тебя - тебе идет быть пьяной или честной, я еще не решил       Бухой и честный, черт его подери.       А в этих словах искренности больше, чем во всех признаниях, что она слышала. Кире хочется плакать тут же, сгибаясь, чувствуя, как скручивает все внутренности, но даже вдохнуть толком не получается. Она словно впервые смотрит на него. Внимательно изучает, ощупывая пальцами тёплый воздух ровной линии челюсти и не может.       У них, вот, мальчик с алкоголизмом и девочка с выебанной любовью. Ну и что с этим добром делать, скажите на милость? С такими героями ни сказки, ни поэмы в стихах, ни романов не напишешь. У Кира кровоподтеки по шее темными насыщенными пятнами, как будто его душили или очередная девица, в порыве страсти увлеклась и чуть не откусила кусок себе на память, а он упрямо отстаивает свое право, право на нее, кричит: я вижу, я, блять, знаю, господи, идиотка, иди сюда, я же порву каждого, кто до тебя, хоть пальцем, хоть словом. - я останусь? - это, кажется, изначально не обсуждалось       Он ей вывернутые запястья над головой согревает теплыми пальцами, касанием губ перекрывая кислород и передавая остатки воздуха рот в рот в миллиграммах наркотического дурмана, через кожу вольтами и амперами при любом случайном касании. Кира почти воет от натиска пьянящего рта, мешает металлический привкус губ с жаром внутри в коктейль Молотова и вливает себе в вены, взрывами изгибаясь до скрипа в позвонках в упор к чужим ребрам.       Кир смотрит ей глубоко в затуманенные и расфокусированные, ходя по границе широких зрачков, и выдыхает, улыбаясь; кусает, выпытывает отчаянный вдох - ещё один,- и отпускает, ощущая под собственной рукой чужие ребра, распускающиеся на рваных широких вдохах, впитывая учащенное дыхание вперемешку со страхом желать чего-то [кого-то] настолько сильно.       Она хочет наорать на него, но губы впиваются ей в шею кипятком, чёртовой безрассудностью. Кира вся живая, огненная под холодной кожей, штампованная его руками, поцелуями, вся без остатка, со всеми мыслями и кричащими ярлыками, вся, без сопротивления, ему не принадлежит, но все равно вся его сейчас, иначе нахуй не надо.

она облизывает губы, и ему её хочется.