Таять

Он приедет поздно вечером — когда зажгутся звезды и фонари, когда город окунется в плотную чернильную темноту, когда где-то уже будут нетерпеливо разрываться первые фейерверки, небо расцвечивая разноцветными искрами. По ступенькам взлетит стремительно, не обращая внимания на грохот заходящегося от волнения сердца; будет долго переминаться у нужной двери, не представляя совершенно, что скажет и чем объяснит свой внезапный визит. Неуверенно нажмет на звонок; не дождавшись ответа, бросит взгляд на часы и улыбнется догадке — Екатерина Андреевна не была бы Екатериной Андреевной, если бы даже в последние часы уходящего года не задержалась на работе до победного конца.       — А знаете, Родион, я рада вас увидеть. Нет, правда. Екатерина Андреевна улыбнется спокойно и мягко — будто на прощание. Ведь все истории уже рассказаны, все вопросы заданы, все вежливости соблюдены. А напрашиваться банально-нелепо на чашку кофе он не осмелится, не решится, да и незачем вроде бы. Вот только расставаться не хочется.       — Екатерина Андреевна, а давайте на каток сходим? Тут совсем рядом есть, я помню, — предложит, онемев на мгновение от собственной смелости.       — Куда? — Лаврова в изумлении застынет, от неожиданности уцепившись за его руку, чтобы не поскользнуться. И он обругает себя тут же, понимая прекрасно, насколько все это смешно — приглашать такую женщину на каток. — А пойдемте! Сто лет не была на катке, — выпалит, решительно качнув головой — с золотистых пышных волос вспорхнут налипшие снежинки, рассеиваясь в вечерней прохладе. Потом он вместе с нетерпеливо вздыхающей Екатериной Андреевной будет старательно развязывать запутавшиеся шнурки на коньках; подаст ей галантно руку, помогая осторожно выбраться на лед; будет придерживать на очередном повороте и даже, когда бывший куратор с размаху врежется в него, едва удержавшись от падения, позволит себе на миг коснуться талии, помогая сохранить равновесие. И будет мягко льющаяся из соседнего торгового центра нежная музыка; и лезвия коньков будут распарывать лед с отражающимися в нем огнями; и будет тихий смех от собственной неловкости; и случайные прикосновения и столкновения, и совсем рядом — сияющие глаза, раскрасневшиеся щеки, растрепанные светлые локоны. И будет ароматный горячий кофе в бумажных стаканчиках, купленный у сонного продавца в новогоднем колпаке набекрень; и будут ее замерзшие руки, обхватывающие теплый стаканчик; и торопливо-неловкие фразы, перебиваемые смехом; и заснеженная улица с бегущими куда-то прохожими; и полное нежелание расходиться. И будет пышная елка на площади, и шумно-суетливая толпа, и взрывы фейерверков и откупоренных бутылок шампанского. И будет уютное, пропахшее выпечкой и корицей кафе, и ароматный горячий чай, и ленивые малозначительные фразы. И купленная в небольшом магазинчике ветка классических мандаринов; и неспешный танец в тонкой пелене падающего снега; и волнующе-легкий запах морозной свежести и нежных цветочных духов. И глухой бой курантов, и загаданное желание — неуверенное пока что, но предельно ясное, искреннее — одно на двоих. Он проводит ее до самой двери — не посмеет напроситься в гости, да и поцеловать не отважится — пока что. Коснется бережно продрогших пальцев, подумав с улыбкой, что обязательно закажет ей в интернет-магазине какие-нибудь забавные перчатки взамен потерянных; не скроет радости от простого и удивительно теплого "спасибо за вечер". Постоит во дворе, дожидаясь, когда прямоугольник заветного окна засветится апельсинно-оранжевым; улыбнется в предутренние морозные сумерки от распирающего тихого, робкого пока что счастья. Утром получит сдержанно-вежливое "как доехали?" со щемяще-знакомого номера — будет недоверчиво всматриваться в экран, пока сердце пробивает грудную клетку. Напечатает торопливо что-то скомканное, сам о чем-то нейтральном спросит тоже. И, просматривая раскадровку ночных снимков — причудливо украшенных елок, суетливых московских улиц, раскрашенного фейерверками холодного неба — поймет окончательно: пора возвращаться. Ведь желания взаимные просто обязаны сбыться.