My love is a Violet color of dream

The end is a stone which turns into sand The end is a spring which dies in the river The end's when you step on the edge of a grave And feel no pain, no shiver. The end's when you step on the edge of a grave And feel no pain, no shiver. My life is a song which was given by her My love is a Song O'the Song My love is a violet color of dream That won't grow dull at the dawn. My love is a violet color of dream That won't grow dull at the dawn. My love is a sand which turns into gold My love is a lively river My love is David's harp, raised from the dead To glorify her tears. My love is David's harp, raised from the dead To glorify her tears.       Первым, что он увидел — был белый свет. Снег? Так мог слепить только чистый снег в горах, когда солнце перекатывается с востока на запад, едва-едва отрываясь от горизонта.       Закрыв глаза, он лежал, прислушиваясь. Окружающие звуки были далеки от девственной природы. Откуда-то доносились голоса, приглушённые какими-то преградами, словно он находился в плотном ватном облаке. Сон пришёл быстро. Дыхание выровнялось, стало глубоким. Последние часы благословенного забытья перед бесконечными днями.       Белый цвет сменил красный. Заставляя сжимать зубы до скрипа, боль раскалённой иглой вонзалась в тело, выгибая его дугой над больничной койкой. Крик майора Гилберта Бугенвиллея разнёсся по третьему этажу больницы. Находящийся за стеной мужчина лет пятидесяти рвано выдохнул, прижимая ладонь к изувеченной осколком снаряда ноге. Этот вопль вернул его к воспоминаниям о собственных страданиях, которые только-только начала затягивать пелена забытья. Закрыв глаза, он начал читать молитву. Сейчас его соседу, лишённому воздействия обезболивающих, не помогут ни сбежавшиеся медсёстры, ни близкие люди, дай боже, чтобы такие были, ни чужая молитва. Он сам, один, в когтистых лапах сводящей с ума боли.       Последнюю неделю перед выпиской мужчина спал плохо. Ночью, в тревожно повисшей тишине раздавался голос этого бедолаги — неистовый крик, а за ним стоны от осознания, что до утра ещё далеко, что новая порция лекарств будет совсем не скоро. Боль красного цвета, такого же, как кровь или любовь, или сама жизнь. Одно тянется к другому. Мы не выбирали этот путь, а есть ли другой?       Покидая больницу, мужчина хотел зайти к соседу. Поначалу он обдумывал фразы, которые нужно сказать, после пришёл к выводу, что молчаливая поддержка — лучший вариант. Около закрытой двери соседней палаты стоял военный офицер, неся свою вахту. Мужчина похромал мимо, с силой вцепившись в перекладины костылей, ставшими заменой ампутированной части правой ноги ниже середины голени. Позже он сможет купить себе протез, когда придут выплаты за службу. В этот час Гилберт видел тревожный сон, держащий сознание на поверхности, забирая так необходимые ему силы.       Боль действительно была цвета крови, затуманивая матовыми полотнами окружающий мир. Физические страдания оказались лишь прихожей, ведущей в особняк с остриями, торчащими из всех поверхностей. В гостевой комнате его ждало осознание: боль была не везде, некоторые комнаты заперты изнутри. Его парализовало ниже поясницы. За глухими дверьми, ведущими на нижние этажи, иногда слышался леденящий душу шорох. Но он отступал, когда по лестнице спускалась агония разрывающейся на кусочки головы.       Женщина в белом выводила его из этого особняка, держа за руку, она — в белой одежде, она — женщина, а вот другое слово он не мог вспомнить. Это было похоже на то, как ловить муху без возможности наблюдать за ней. Вот она перед тобой, а в следующую секунду куда-то подевалась. В сомкнутом кулаке пусто. Когда приходила эта женщина в белых одеждах, она брала его за руку, осторожно ступая, выводила по затупившимся у входных дверей вершинам пик, торчащих вверх. Снаружи всё было белым.       Так для него перестали существовать дни и ночи, замещенные красными и белыми периодами. Иногда Гилберт возвращался в этот особняк осознанно, пока ещё видел белое, чтобы исследовать верхние этажи. Тогда он обнаружил невозможность пошевелить ногами. Руки тоже подчинялись плохо, но здесь ситуация была немного лучше — его просто привязали к тому (как же его называют?), на чём он лежит. Самым шокирующим, тем, что отбросило его обратно к остриям на первом этаже особняка боли, оказался факт, что он лишился одного глаза. В тот день — один из бессчётного количества, — он закричал не от боли, а от гнева и обиды, от ярости, которая имела уже знакомый красный цвет.       Его приказам не подчинялись. На лицах женщин в белых одеждах застыла улыбка превосходства. Он требовал развязать его, он требовал больше обезболивающих. Они приходили и уходили, игнорируя приказы майора.       В один из таких дней, когда Гилберт стоял на пороге особняка боли, полный страхов, не решаясь войти, к нему обратились:       — Привет, как ты?       — Паршиво, — прохрипел он в ответ.       Продолжая держать в руках кувшин с водой и стакан, старший брат замер с приоткрытым ртом.       — Гилберт? — Собственный голос напоминал Дитфриду шелест ветра в осенней листве.       — Что? — Майор готов был расплакаться от собственного бессилия, от невозможности заставить себя сделать шаг навстречу боли. Он может лишь покорно ждать, пока она поглотит его в своих объятиях.       — Гилберт? — Вернув стакан на прикроватную тумбу, полковник поставил стул рядом с кроватью пациента, сел на самый край. — Ты знаешь, кто я?       — Конечно, Дитфрид. Что за идиотский вопрос?       — А где ты находишься, ты знаешь? — Старшему брату тяжело давался неотрывный взгляд на лицо младшего.       В ответ на вопрос Дитфрида, майор лишь кивнул. Он в этом месте, где лечат, где женщины в белых одеждах приходят и уходят. Они приносят с собой белый отдых, а ночью приходит агония красной боли.       — Не приводи её сюда, Дитфрид. — Оставшееся целым веко левого глаза налилось свинцом.       — Конечно, не приведу! — сорвался полковник. — Какого черта ей здесь…       — Не хочу, чтобы мама видела меня таким. — Перебил брата Гилберт, провалившись в объятия сна от усталости.       — Чёрт. — Откинувшись на спинку кресла, старший брат прикоснулся пальцами к носу, затем провел вниз по губам и упёр руку под подбородок, отвернувшись. — Что ты предлагаешь мне сделать, Гил?       Продолжая неотрывно смотреть на Гилберта, полковник позабыл про жажду, которую собирался утолить, про время, которое неумолимо бежало вперед. Сейчас имело значение лишь размеренное дыхание брата и слова, первые за столько дней.       — Мистер Бугенвиллея? Приемное время уже закончилось, сэр. — Голос у медсестры был вкрадчивым, приятным, идеальным для её работы.       — Он пришёл в себя, — оторвав губы от рук, произнес Дитфрид.       — Что вы имеете в виду? Сэр, мне позвать доктора Стефансона?       — Просто развяжите его, — сказал мужчина, вставая на ноги. — В этом больше нет надобности.       — Но я не могу. Он может быть ещё опасен для себя. — Медсестра прижимала листы к груди с такой силой, будто они способны защитить её.       — Тогда смогите. Завтра он должен быть… — Как выразить все чувства в одной фразе? Гилберт говорил с ним осознанно, значит — худшее позади. Должно быть позади, иначе мир — это просто издевательство. — Я приду завтра рано.       — Да, сэр.       Нравилось ему это или нет, старший Бугенвиллея сдерживал данное им слово. На следующий день, управившись с запланированными делами, он прибыл в больницу через двадцать минут после начала времени посещений. Гилберт всё еще спал или вновь спал, если верить рассказам дежурного офицера про то, как проходят здесь ночи. Фиксирующие ремни сняли, в месте, где они обхватывали руки, виднелись синяки, вопреки смягчающим вставкам. Сине-зелёные отметины на коже заставили Дитфрида усомниться в своей правоте. Усомниться, но не отступить назад. Где бы он был, если бы отступал каждый раз?       Разместившись на стуле под окном, Дитфрид открыл книгу, которую принёс с собой, чуть дальше середины, в том месте, где был воткнут лист бумаги. Закинув назад косу с плеча, он рассматривал молодого мужчину, лежащего перед ним. За несколько часов, до того момента, пока Гилберт не начал ворочаться на койке, полковник не прочитал ни одного предложения. Иногда он опускал голову, тупо смотрел на буквенные строки, пока те не начинали прыгать вверх-вниз или сливаться на бежевых страницах. Закладка возвратилась на своё место, как только младший брат открыл глаза.       Дитфрид приходил каждый день, в разное время, в зависимости от загруженности. Ждал, как это делают все надеющиеся люди. Он не начинал разговор первым. Не из-за каких-то внутренних установок, предрассудков и прочего. Просто он оцепенел от страха. За годы войны полковник видел многое, все красоты войны: искалеченных, умирающих и побеждающих. Об этом можно говорить в зале с приглушенным светом, в компании таких же высокопоставленных лиц, грея бокал виски в руке. Можно обсуждать, выкуривая сигарету за сигаретой, ровно до того момента, когда ты видишь своего младшего брата, отчаянно цепляющегося за жизнь.       — Дит, — начинал Гилберт, в то время, пока полковник вспоминал, как катал его на плечах, кружа по их просторной гостиной, — спасибо.       С появлением старшего брата особняк Боли не исчез. Напротив, оказалось, что за ним есть небольшой участок придомовой территории, который сплошь зарос бурьяном под названием «вопросы, требующие ответа». Бурьян напоминал одинокий побег розы с длинными шипами. Чтобы избавиться от него, необходимо крепко взяться обеими руками, сжать пальцы и тянуть на себя со всей силы, пока закаменевшая земля не сдастся и не отпустит корень побега. Самым худшим оказалось то, что все вопросы переплетены и держатся друг за друга.       — Как давно я здесь? — Гилберт знал, что Дитфрид не утаит от него правды.       — Около двух недель. Дней двадцать, вроде. — Почти всё время их коротких разговоров полковник сидел в кресле для посетителей, часто зажимая ладони между коленей.       — Что произошло? Почему я не чувствую ног?       — Растяжение и вывих в поясничном отделе. Тебе сделали операцию, спинной мозг не задет, теперь у тебя там несколько штифтов. Если захочешь — ты сможешь ходить как раньше. — Тон его оставался холодным и строгим.       — Уши? Хотя нет, с каждым днем я слышу лучше. Что с глазами?       — Твой правый глаз восстановить не удастся. Даже искусственно. Что касается левого глаза и слуха — тебя здорово контузило, но врачи настроены оптимистично, они обещают, что со временем ты восстановишься на восемьдесят процентов.       — Звучит хорошо. — Закрыв веки, Гилберт приложил все силы к тому, чтобы сдержать навернувшиеся слёзы.       «Сможешь ходить» и «восстановишься» означало каждодневное добровольное возвращение в особняк за новой порцией боли. Сможет он выдержать? Он так устал, чувствовал себя разбитым.       Перед тем как выйти из палаты, Дитфрид услышал вопрос, донесшийся в спину ослабевшим голосом, на который он так не хотел отвечать:       — Что с Вайолет?       «С этой игрушкой, с этим живым оружием, с этим… Непонятно чем! Почему, Гилберт, почему, ты не спрашиваешь как твои товарищи, которые погибли там? Или как наша мать перенесла твой запрет? Зачем я только привез её тебе?!»       — Клаудия присматривает за ней. Он присылал письмо. Больше я ничего не знаю. — «И знать не хочу!» — закончил про себя полковник.       — Спокойной ночи, — ещё слабее, чем до этого.       — Спокойной, Гил.       Майор пролежал неподвижно с закрытыми глазами ровно до того момента, как женщина в белом (надо спросить у Дитфрида, как их называют) сменила пакеты на стойке для капельниц и погасила свет в его палате. За окном остались оранжево-красные фонари, чьи огни глушила тонкая штора.       «Если она у Клаудия», — думал Гилберт, глядя на ровный потолок, — «Если он присматривает за ней, значит с Вайолет всё в порядке. Настолько же в порядке, как и со мной». Последняя мысль заставила его рвано выдохнуть, обозначив ироничный смех. С трудом оторвав руки от лежанки (память подкинула только этот термин), он протянул их вперед, выпрямив, будто хотел обнять кого-то. На месте пустоты майор представлял девушку, хрупкую и прекрасную, как цветок, чьё имя он отдал ей.       Упавшие на койку руки отдались болью в спине, впервые за все эти дни показавшейся приятной. У мира был запах её волос, перед глазами стоял неизменный образ Вайолет в военной форме. «Я люблю тебя», — сказал тогда Гилберт ради девушки. «Я хочу увидеть её в платье», — решил сейчас для себя. Из глаз потекли скупые слезы, мгновенно впитавшись в подушку.       Насквозь прошили ночь нити трёх мыслей: золотая — Вайолет, которая была с ним, его ангел-хранитель; красная — боль, стыд расплакаться перед братом и страх предстоящих страданий; чёрная — благословенное забытье, уводящее из реальности туда, где всё время едино в воспоминаниях. Наутро он проснулся разбитым и уставшим. Сложнее оказалось заставить себя начать что-то делать, чем сделать это. Вопреки слабости, он смог подтянуться на руках, принять более удобное положение. Таким его и застала медсестра: наполовину сидящим на своей койке, облокотившимся на сложенную вдвое подушку и глядящим на неё с гордо поднятой головой, несмотря на то, что за двадцать минут потуг его пот пропитал рубашку насквозь, а спину выгибало от спазма.       — Вам еще нельзя сидеть. И напрягаться тоже. — Девушка в белом глядела на него, улыбаясь тонкими губами.       «Она, наверное, ненавидит меня, — думал Гилберт, — выносить судно за молодым человеком, который ещё и столько проблем создает, должно быть, ужасно. Её глаза не улыбаются, а выражение лица — чистая формальность».       — Я догадался. Но я хочу двигаться и облегчить вам работу.       — Всё в порядке, мистер Бугенвиллея, — она подошла ближе, поправила одеяло и потянула вверх подушку, за что он был особенно благодарен — спине стало легче, — я люблю свою работу.       — А я свою, которая состоит в том, чтобы быть на ногах и защищать. — «Вайолет», — добавил он про себя. — Доктор заглянет ко мне?       — Да, в ближайшее время. И вы всегда можете позвать меня или мою сменщицу. Кстати, меня зовут Дэйна.       — Очень приятно познакомиться, я — Гилберт.       Протянув правую руку в сторону девушки в белом, он с трудом подавил желание вернуть её на кровать и отвернуться, настолько жалкой смотрелась эта попытка. Тем не менее, Дэйна взяла его ладонь в обе свои, подержала слишком долго для официального рукопожатия. Она действительно любила свою работу, делала всё возможное, чтобы выполнять её на высочайшем уровне. Прямо как…       — Ва… — запнулся он. «Моя Вайолет, которая всегда выполняет приказы». — Ваша забота поставит меня на ноги, я уверен.       — Сделаем всё возможное и чуточку невозможного, — весело ответила она.       Майор знал, зачем устроил это показательное знакомство. Хорошее отношение, часто вознаграждается. Не прошло и двадцати минут, как оставив все свои дела, к нему в палату прибыл доктор Стефансон. Мужчина средних лет с квадратным лицом, обрамлённым аккуратно стриженной короткой бородой, где уже проступали пятна седины, проговорил с Гилбертом более часа. Он не сказал ничего нового, только дал определения всему тому, что происходило с военным: контузия, динамическая стабилизация позвоночника, афазия. И тому, что еще должно произойти: реабилитация, физиотерапия, прием противовоспалительных, нейрометаболических и других препаратов. Гилберт представил себе стакан, заполненный всеми этими таблетками и пилюлями, которые необходимо впихнуть в себя за один момент времени, и был недалёк от истины.       Самым страшный вопрос, который майор не хотел задавать, а доктор попытался ответить уклончиво, оставляя себе пути к отступлению, касался боли. «Да» — она не уйдет еще долго и «Нет» — дозу обезболивающих увеличить нельзя. Просто? Немного суховато, тогда как в реальности это означало, что впереди долгие ночи, во время которых младший Бугенвиллея будет жалеть только об одном — о том, что сейчас его тело не лежит в могиле, уже начав гнить и разлагаться.       Адрес особняка Боли он уже запомнил очень хорошо. Комнаты были изучены далеко не все. Доктор Стефансон сказал Гилберту, что он хорошо держится и всё будет как нельзя лучше. Пациент посмеялся про себя этому издевательскому заявлению. И только много позже, читая постфактум литературу о перенесённых травмах, он осознавал, что период пребывания в больнице, а заодно — и его жизнь могли быть куда хуже: он не испытывал приступов неконтролируемой агрессии, как это бывает после тяжёлых травм головы, не желал причинить вред близким и окружающим, быстро отходил от афазии, восполняя совсем немного повреждённый словарный запас.       Тем не менее, период трёхнедельной реабилитации в больнице казался адом. К ногам вернулась чувствительность, но из-за проведенных двух недель в лежачем состоянии ходьба давалась ему тяжело. Еще хуже было с мелкой моторикой. На написание записки для Дитфрида ушло около получаса. Текст получился кривой, заваленный набок, трудно различимый. Ничего общего с его прежним аристократическим почерком.