***
Уезжают они прямиком на следующий день, с самого утра. Какие были билеты на Филиппины, такие и взяли, насчёт «куда» — ткнули пальцем в небо, а точнее, что первым на ум пришло. Особо много и не надо, по городам ездить и культуру смотреть — уже и наездились, и насмотрелись, уж до того тошно, что хоть вешайся, а вот отдыха неподвижного овоща у них на памяти было раз-два и обчелся, хотя бы просто потому, что не получалось никогда и ни черта, едва только ступишь на пляж, как сразу проблемы-проблемы-проблемы, и всем они вдвоём сразу нужны (Минако, если честно, и дня припомнить не могла, когда они с Кунсайтом было кому-нибудь «не нужны»). Когда им было позволено быть только вдвоём и никого боле, когда не было вот это вот «возвращайтесь, без вас мы не справимся». Да справитесь вы, черт бы вас побрал, думает Кунсайт, когда закрывает толком нераспакованный чемодан и выключает свет. Минако хмурится, морщится, но не говорит и слова против, уж она-то, вечная жертва стороны света, как-никто лучше знает, что долг есть долг. И в горле застревает вот это привычное «это же долг», вот это вот опостылевшее «надо», Кунсайту хочется послать это все куда подальше, но ведь он такой же, как и Минако, в сущности, и послать-то — пошлёт, но на самом деле… «Я ничего сегодня не буду делать», а возвращается домой и сразу же за работу — обычную, не королевскую (до этого им ещё жить и жить. Кунсайт сомневается, что вообще доживут, и думает, что титул Короля Севера навсегда в прошлом, таком далёком и уже почти позабытом даже ими самими). Минако, вопреки обыкновению, собирается так быстро, что Кунсайт поражается, и собирает не десять сумок и не пять, а один маленький чемодан, который можно взять с собой в салон. Бывший Король Севера приподнимает в неподдельном удивлении правую бровь и хочет что-то сказать по поводу двух недель и вот всего остального, но вовремя затыкается: не буди лихо, пока оно тихо. Затем, когда за ними захлопывается входная дверь, до него доходит: она даже и не надеется, что им дадут провести две недели вдвоём. Максимум — три дня. Оба уже готовы биться об заклад и делать ставки, но молчат и хохочут мысленно собственным отпущенным по этому поводу шуточкам. Маленькое текстовое сообщение с информацией «куда» и «на сколько» отправляется сразу общей рассылкой всем, и бывшим (или не очень) Сенши, и бывшим (или не очень) земным наследникам. Минако и Кунсайт даже не ждут ответа, просто отключают мобильные как по сигналу, Мина смотрит на наручные часы, снимает их и, вернувшись в дом, оставляет их на прикроватной тумбочке: хоть третья Мировая, хоть очередное пришествие Металии, хоть плановый конец света — не вол-ну-ет. Абсолютно. Ни капли. Потому что хватит уже, наигрались во все это, надоело, поперёк горла встало, и если и не суждено «жили долго и счастливо» или «умерли в один день», то хотя бы две недели тишины. Пожалуйста. Потому что кажется, что если сейчас не будет этих двух недель, то не будет их уже никогда. И вроде как устаканилось уже все, казнили неугодных, оправдали невиновных, битвы выиграны, войны закончены, но…***
И иногда, очень-очень редко, но хочется счастья, вот такого простого, маленького, но счастья, чтоб ссоры до разбитой посуды и поломанных стульев, а примирение до порванных простыней, искусанных губ и глубоких царапин на спине, где шрамов столько, что и не счесть, где хлопаются громко двери, и штукатурка сыпется на пол с характерным для этого звуками, чтоб крики, как в дешевых мелодрамах, вздохи и стоны, как в таком же дешевом порно, чтоб «ты моя, а ты — мой», чтоб… Да много чего хочется, на самом-то деле, но Кунсайт, да и Венера, в общем-то, тоже, знают, что не для них это — не умеют себя так вести, а жизнь, как в кино — не для них, потому что вся их жизнь и есть кино — дешевое, дорогое ли — не им решать, просто кино. Для них двоих. У остальных оно своё, и хотя все друг другу ближе, чем братья и сестры, своё личное — всегда только личное. И никто на это не посягает. Святое.***
Минако усмехается: «я уже давно не принцесса». Кунсайт говорит, что она та, кто есть, и никто у неё этого и не отнимет. Минако хочет задать вопрос, а кому оно надо, потом осекается и все-таки понимает, что надо оно многим. Темным силам там, каким-то высшим материям, от наличия которых стало уже давно тошно, ещё кому-нибудь. Да кому угодно, на самом-то деле (кроме них самих). Кунсайт понимает, что сам плохо верит в сказанное, но знает, что Минако это нужно. Он ошибается. Минако это нахер не сдалось уже, как и Рей, как и Ами, и Сецуне, и всем остальным. Что было, то прошло. Те воспоминания, хоть тоже святые, сакральные, но… прах, пора ссыпать в урну, поставить на полочку, иногда смахивать пыль и молиться раз в месяц. Жить надо дальше, потому что лови момент, наслаждайся днями, напивайся до отказа, спи до вечера, смейся, плачь, кричи и молчи, если хочешь. А вот это все — это бэкграунд, с хорошим началом, херовым концом и непонятным будущим (а оно есть вообще?). Покайся за ошибки, если хочешь, попроси благословения, если надо, и «давай закроем эту тему, не хочу». Они напиваются прямо посередине рабочей недели, в такие дрова, что еле стоят на ногах, но это и хорошо, это замечательно, это просто волшебно, потому что вваливаться в квартиру, смеяться так, что задыхаться, до боли в животе, еле стоять на ногах, потому что выпили столько, что удивительно, как вообще влезло, потом просто плохо — мутит и голова начинает по-тихонько побаливать, но почему-то именно это — одна из тех вещей, которые дают почувствовать себя живыми. Они раздеваются на ходу, пошловато подхихикивают, спотыкаются о какие-то валяющиеся вещи, утыкаются друг другу в шею, зарываются пальцами в волосы, наконец-таки справляются с застёжкой лифчика и стягивают друг с друга нижнее белье, о чем-то переговариваются, а дальше — ночь, поделённая на двоих, и солнечное утро вкупе с «мне плохо» и «принеси воды». У них души старые, хотя выглядят они молодо. Вечно молодые и прекрасные, пришедшие из другого мира, другой эпохи, другого времени. Сумевшие подстроиться, но не утратившие память. Сумевшие предать и сумевшие простить. Сумевшие умереть сотни тысяч раз, а потом воскреснуть и научиться жить заново. Минако иногда кажется, что и не было той, предыдущей жизни вовсе, но Кунсайт вопреки напоминает об этом ей время от времени, боится, что она забудет, потому что много всего слишком было, много прошло, много… счастья, боли, страданий, наслаждений, приятного, плохого, яркого и не очень. А для Кунсайта важно. Важно, чтобы она помнила, потому что покамест помнит она, помнит и он. Он будет помнить за двоих, если потребуется, но делать этого сознательно не хочет. Хочет, чтоб было поделено, только так несправедливо (с точки зрения Минако): чтоб ей — все светлое, а ему — все плохое, потому что не хватило Мине в своё время света, родительского тепла, общественного внимания, сиятельных балов и радушных приемов, безопасного риска и тёплых вечеров под сенью вековых деревьев с тысячелетний историей и памятью, только такой, какая есть у природы. Платья должны быть в пол и струящимися, а не короткие шорты и майки-алкоголички, потому что вместо пожатия руки — обоюдный поклон и пригласительно протянутая рука, потому что вместо окон в пол и вида на Манхэттен (это в лучшем случае, на секундочку) — светлый камень древних стен и раскинувшиеся сады с дивными растениями и дурманящим запахом. И чарующее небо надо головой, не голубое, но почти золотое, ярко-оранжевое, розовато-голубое, всех оттенков, какие только может придумать вдохновлённое сознание. Словом такое, какого на Земле не было и не будет. Потому что они вопреки всему верят в будущее, но не смеют надеяться, что оно будет так уж прекрасно и радужно. Потому что каждый раз их надежды сминают и выбрасывают, как нечто ненужное, потому что как будто не дозволено, как будто не для них, как будто «идите к черту» со своими чаяниями и верой. Минако и Кунсайт принимают, но не смиряются, как и остальные, впрочем, тоже.***
Вообще-то, они бессмертны. Только кого это волнует? Раньше придавали большое значение, потом поняли, что тоже, впрочем, не суть важно. Приятный бонус или вселенское проклятие — вечность рассудит. Их кидает из стороны в сторону, от одной точки абсолюта к другой, перемахивает с одной крайности на другую, а им и хорошо, потому что только так они и чувствуют себя живыми. Настоящими. Ж-и-в-ы-м-и. И связанные шесть букв — это не значит уметь дышать, иметь возможность говорить и двигать телом. Это чувствовать. И знать. И иметь возможность смаковать моменты, такие редкие, а оттого сладкие и почти что святые, и даже горькие отчасти, потому что мелькает в голове шальная мысль, что не заслужили, не выстрадали, не достойны. Потом берут себя в руки, дают мысленную пощёчину, встряхиваются и словно мантру молча кричат: «и заслужили, и выстрадали, и нет более достойных». Самому себе памятники не ставишь никогда, и сложно, и тщеславие не настолько овладело, хотя в Мине тщеславия на весь мир хватит, это правда, и слепая любовь Кунсайта, немая, глухая, все-таки ещё не совсем беспомощная инвалидка, однако по поводу Мининой способности любить он думает, что ее любовь уж точно безумная. Понять и простить самый страшный грех — это не быть просто тщеславным. От тщеславия ты избавишься, отмоешься, а от греха своего — никогда. Да и не стал бы Кунсайт, слишком цельно, слишком правильно — помнить и знать. Слишком… по-человечески, что ли. Так, как у них никогда не бывает, в общем. По-нормальному. А что такое — эта нормальность? Кунсайт, лёжа на кровати, смотрит, как Мина, обёрнутая в одно лишь тонкое полотенце, выскальзывает из ванной и подходит к комоду, то самое несчастное полотенце так не вовремя соскальзывает, и Кунсайту нужно, нет, он прямо-таки вынужден прервать свои философские изыскания, и посылает все свои выше упомянутые размышления к Хаосу. Нормальность — это что-то за гранью его понимания.***
Вообще-то, друзей у них тоже дороже нет. И братские узы — святые, почитаемые почище религиозной святыни не менее религиозными фанатиками, однако о беременности Мины Кунсайт молчит, как партизан, которого и калёным железом не запугаешь, но в конечном счете Эндимион и Нефрит с выражением глубочайшего скепсиса на своих нагло-усмехающихся физиономиях тычут его в очевидные факты и начинают задавать неудобные вопросы: «а как?», «а почему не сказал?». Да потому что, вашу ж мать, потому что наше, потому что только между нами и все, и, пожалуйста, давайте обойдёмся без вот этих «наследников», «будущий король» и присвоения кучи титулов ещё даже не родившемуся ребёнку: у вас у самих тут наследников должно уже расплодиться пруд-пруди, только чтобы этого достичь, надо не других спрашивать «а что там у вас», а самим заняться вопросом. Вплотную. Телу к телу и душа к душе. И тогда, может, что-то и выговорит. К Эндимиону не относится, он этот долг уже десять лет кряду выполняет, а мы все четверо столько времени потеряли, что просто грех его продолжать терять, находясь в здравой памяти, трезвом рассудке и живом состоянии. Джедайт начинает тихо посмеиваться в присущей только ему манере — он искренне рад. Чему — не столь важно. Важно, что просто рад. И Кунсайту, равно как и остальным, так странно чувствовать себя живыми — живыми не физически, но… духовно. Как будто и не было всего, через что им всем пришлось пройти. Словно бы с уст не слетали древние пророчества и не плавилась сталь, и не вздымался ввысь дым могильных костров, и не издавала последний вздох Система. Как будто Венера все еще сияла, а Юпитер дышал, как будто…***
— Я чувствую, Кунсайт, что еще чуть-чуть осталось, — Венера стоит перед зеркалом и аккуратно-отточенным движением вдевает сначала в правое ухо сережку, а затем сразу же в левое. Произносит она это настолько будничным тоном, словно обсуждает сезонные скидки в торговом центре, однако Кунсайт понимает, о чем она… понимает, хотя и не горит желанием. Можно было убежать куда угодно, хоть на край Вселенной, но только не от себя. Кунсайт понимает и это тоже. А еще понимает, что несмотря ни на что, знает, что себя и ее никогда не терял и не позволит потерять. Он оборачивается и смеряет Мину внимательно-проницательным взглядом. — Скоро… — начинает он и осекается. Он не знает, что ответить. Конец?.. Или начало… Мина подходит к нему, такая близкая и родная, ее лицо озаряет легкая улыбка, а в глазах... вера и никакого страха — его никогда не было, к слову. Была только вера. И любовь. Да, наверное, все-таки начало. По-другому и быть не может. Скоро они заснут на тысячи лет, чтобы вновь проснуться, но уже другими. Они заснут неузнанными героями, чтобы проснуться теми, кем были рождены. — Мина, — вновь неуверенно начинает он. Руки его аккуратно ложатся на талию, несильно сжимая — он был готов заплатить любую цену, лишь бы иметь возможность касаться ее вот так вот просто. Держать и больше никогда не отпускать. Мина дотрагивается до его губ своими и отстраняется. — Я все знаю, — тихо шепчет она, смотря прямо ему в глаза. — Мы справимся. И Кунсайт знает, что справятся. Потому что в этот раз они будут стоять до конца. И когда Земля погрузится в тысячелетний сон, он проснется первым, чтобы разбудить ее и ступить на тропу еще не познанного, но счастливого будущего. Она верит. А значит, верит и он.