Одинокий стяг

Перо мелко дрожало в слабосильной руке. "Высочайшим указом повелеваю командиру портовой стражи Эктару незамедлительно поспешить во дворец с докладом о событиях, что имели место минувшей ночью в окрестностях мыса Залива Лун. Если же по надобе служебной покинуть порта не может – не мешкая…" – Кэрдан тяжело перевел дыхание и поудобнее перехватил перо. Мучительная боль разбегалась колкими лучиками от глаз ко лбу, охватывая голову тугой сетью. Эльфу то и дело хотелось ощупать затылок и он почти ожидал почувствовать тонкое плетение этой сети. Кэрдан изнемог от терзавшего его непостижимого недуга. Фородрен не находил себе места, все целители Линдона побывали у ложа владыки, шесть эльфов поочередно пробовали каждое блюдо и напиток, подаваемые повелителю. Верный оруженосец лично доставлял Кэрдану кушанья, никого не допуская даже до салфеток. Все было тщетно, мощный организм, не знавший прежде хвори, угасал. День за днем все глубже западали ясные глаза, все тоньше становились запястья, что некогда часы напролет могли вращать двуручный меч. Кэрдан не покидал своих покоев, страдал от мигреней и изматывающего кашля, и лишь Фородрен знал, как часто на тонком льне платков остаются следы крови. Но не смерти страшился Старейший. Ему ли, встретившему тысячи весен, похоронившему сотни друзей и соратников, было трепетать перед чертогами Мандоса? Бессилие, унизительное, гнетущее, иссушающее, стало худшим врагом Кэрдана. Страх и боль в голосах слуг, думавших, что он не слышит их. Отчаяние, замерзшее на дне невозмутимых глаз Фородрена. Все это можно было снести. Но не беспросветные, нескончаемые дни, что влачил он в своей опочивальне, не имея порой сил, чтоб поднять со смятых простыней исхудавшее тело. Впервые за сотни веков он возненавидел время. Не раз Фородрен бросался к ногам повелителя и, скрывая подступавшие слезы, умолял его уйти в благословенный Аман и там обрести исцеление. Но несгибаемый владыка не хотел и слышать о нарушении древнего обета. И Кэрдан с нетерпением ждал смерти, опасаясь лишь не успеть оставить достойного преемника. Днем и ночью свечи озаряли покои владыки, а он, стряхивая с глаз застилавшую их пелену, дрожащими руками писал завещания о престолонаследии, швырял одно за другим в камин, и начинал снова. Он боялся. Боялся, что Линдон останется без государя, и тогда многочисленные враги, прежде сдерживаемые одним лишь его прославленным именем, поднимут дерзкие головы. Враги… Не будет ли среди них бывших друзей? Кэрдан не раз пытался расспросить Фородрена о том страшном дне, когда Трандуил в ярости покинул Митлонд, увозя умирающего секретаря, что простодушно пытался отвести от государя подозрения в отравительстве. Фородрен хмурился, отговаривался и упрашивал владыку "почивать, и не тревожиться". Но Старейший устало улыбался хлопотам оруженосца и снова, снова, снова пытался соткать из тончайших нитей помутненной памяти события того вечера. Он не мог поверить в предательство Трандуила. Честолюбивого, властного, воинственного, хитроумного… и рыцарски честного... Сегодняшний день, против ожидания, начался необычно. Кэрдан уже несколько дней знал, что в городе произошло нечто важное. По отрывистым репликам Фородрена, понукавшего стражу, по шуму на площади, интонацию которого он всегда безошибочно узнавал, Кэрдан понимал, что новости эти тревожные. Но проклятый оруженосец, фанатически настроенный защитить господина от любых волнений, почтительно сообщил, что, дескать, охальники подмастерья сожгли канатную мастерскую, будучи безобразно пьяны, за что уже наказаны по всей строгости. Верный вассал отчего-то не мог осознать, как ранит обессилевшего господина эта преданная забота, превращавшая его в убогого больного, из чьих рук ускользнули бразды правления. Но нет… Сегодня, когда сам воздух, казалось, потрескивает, как перед грозой, могущественный владыка Линдона не намерен был более хоронить себя заживо. Приказывать что-либо слугам было бессмысленно. Ноги не держали Кэрдана, голову наполнял раздражающий гул. Немыслимо было явиться перед подданными этакой развалиной. Но все требуемые чины могли сами явиться во дворец, и Фородрену пора было напомнить, что владыка все еще в рассудке. Невольно усмехнувшись, Кэрдан тяжело опустился в кресло у стола и взялся за перо… … Он не успел запечатать письмо, когда в отдалении послышался шум и брань. Кэрдан недовольно нахмурился, ему было трудно сосредоточиться. Но кто этот наглец, что посмел дебоширить у дверей его покоев? Фородрен уж должен был всполошиться. Однако, к удивлению владыки, шум приблизился, и уже совсем рядом раздались приглушенные гневные голоса: - Ужо тебе, висельник! Экой дерзости набрался, чтоб государя в нездоровье тревожить! Вон! А добром не пойдешь – с парадной лестницы вышвырну! – густой баритон Фородрена подрагивал от ярости. Ему отвечал незнакомый взволнованный голос: - С дороги, вассал, я к владыке светлому по делу чрезвычайной важности! Тати на город ночью покушались, а ты мне о лестницах, словно полотер, толкуешь! Кэрдан невольно помотал ноющей головой и прислушался. Тати? Ночью на Митлонд была атака, а правителю и не удосужились донести… В груди вспыхнул гнев, и словно сразу прибавилось сил: - Фородрен! – горло разодрал кашель, Кэрдан привычно прижал к губам платок, - впустить! Дверь распахнулась, и на пороге возник оруженосец, бледный от гнева. Сзади маячила фигура в темном камзоле. - Владыка, не осерчай… - Осерчаю, ежели не уймешься и визитера не впустишь. Много ты воли забрал, что за дитя неразумное меня, Кэрдана Корабела, почитаешь. В глухом голосе Старейшего громыхнули привычные вассалу властные ноты, и Фородрен сдался. - Прости, владыка, нерадивого слугу. Я неподалече, зови чуть что… - Ступай уж… благодарю… - когда за Фородреном закрылась дверь, Кэрдан с усилием выпрямился. Перед ним стоял корабельщик. Без плаща, мозолистые руки беспокойно мнут перчатки, в ярко-зеленых глазах благоговение и тревога. Он нетерпеливо покусывал губы, но явно робел. Кэрдан невольно улыбнулся и пергаментно-желтоватое лицо его смягчилось. - Говори, друг мой. Ты спешил, так не теряй времени. Эльф вздохнул, словно перед прыжком в пустоту, шагнул вперед и преклонил колено. - Прости мою дерзость, сиятельный Кэрдан. Я Гванур, рабочий с верфей. Не прогневайся, никаких при себе верительных грамот не имею, только честью поклясться и могу… - Мне довольно слова чести корабельщика. Продолжай. Гванур запнулся. - Мой повелитель… Прошлой ночью умбарская эскадра подошла к городу, намеревались, супостаты, порт огню предать. Мы на верфях о сем злодействе прознали от пленного корсара, и сумели по милости Валар их остановить, дали бой и разгромили врага. Владыка… Молю почтительно отдать указания о защите границ, ибо хозяин умбарской своры на свободе, и кто он – то нам неведомо. Все эти новости, на одном дыхании выпаленные визитером, заставили Кэрдана встать из кресла. Нападение, морская баталия у самого порога, город в волнении – и лишь его сии вести обошли. Но сейчас было не время для гнева. Тяжело опершись о столешницу, владыка шагнул к корабельщику: - Велики ли ваши потери? - Двое головы сложили, владыка. Со стороны Умбара насчитали мы шестнадцать павших, сколько Ульмо прибрал – того не знаем, захвачен трофеем неф "Крылатый". Лицо Кэрдана зажглось внутренним огнем торжества, на миг обретя прежний вид. Прозрачные пальцы с неожиданной силой стиснули плечо корабельщика. - Я немедленно отдам все необходимые указания. Встань, Гванур. Я горд, называя тебя и твоих соратников митлондцами. Окажи мне еще одну услугу, передай письмо командиру стражи порта. Вернувшись к столу, Кэрдан оттиснул на свитке печать и протянул его корабельщику. - Вы достойны награды. Кто возглавлял вас в бою? Орикон? Открытое лицо Гванура отразило вдруг смятение и боль: - Мой владыка… Мастер пал в сражении. Нас вел в бой… другой. Он разработал весь план, возглавил баталию и спешил к тебе с докладом. Но у самого дворца был атакован неизвестно кем и пропал… Его спутник ничего не помнит, ибо сам еле уцелел… Кэрдан прикрыл глаза, в груди мучительно сжалось. Еще один друг ушел… Что ж… Скоро, скоро он увидит снова их всех… Уже скоро… - Да упокоят Валар благородный дух Орикона. Так как же имя вашего полководца? Повисла пауза, и Гванур твердо произнес: - Леголас, сын короля Трандуила. *** Семь шагов, поворот. Одиннадцать, поворот. Семь, поворот… Леголас прошел так не меньше тридцати лиг. Его темница, освещенная неизменным очагом, была знакома ему уже не хуже, чем собственная ладонь. Он уже давно не знал, сколько времени провел здесь. Сначала он относился к своему заключению с подчеркнутым равнодушием, пытаясь вынудить своего таинственного хозяина сделать первый шаг и подсказать ему линию поведения. Это было нелегко - глухие стены сводили его с ума, и ему подчас хотелось завязать глаза, чтоб не видеть их пугающей массы, что давила на него, грозя размозжить его прежде столь неколебимое присутствие духа. Он изучил каждую впадину на камне, пока не понял, что побег отсюда невозможен. Слуга, дважды в день заходящий в темницу, был глух, и Леголасу пришлось оставить попытки его разговорить. А потом самообладание лесного эльфа пошатнулось… Он впадал то в ярость, то в тоску. Порой он часами сидел на полу, глядя в яркие огненные узоры. А потом вдруг приходил в неистовое бешенство, метался по темнице, бранясь и проклиная своих стражей. После того, как он напал на молодого слугу и едва не задушил, еду ему стали приносить дюжие дунландцы, вооруженные дубинками. Дважды столкнувшись с ними и едва не поплатившись сломанной рукой, эльф стал сдерживать бессмысленные вспышки агрессии. Но хуже всего были сны. Сны, в которых к нему неизменно приходили близкие, любимые и друзья. Отец, наставник, приятели по детским играм. Гванур, Астал, Росса. Все они то сожалели, что он далеко, то упрекали его во множестве грехов. В равнодушии и предательстве, в жестокости и вероломстве, а то вдруг Росса начинала плакать и просить прощения. Отец умолял вернуться, а потом яростно что-то кричал и захлопывал перед Леголасом дверь. Гванур молчал, лишь показывал Леголасу окровавленный топор и качал головой, разочарованно и горько. Эти сны повторялись, Леголас просыпался в холодном поту, и порой чувствовал, что лицо его мокро от слез. Это был путь в бездну. День за днем эльф чувствовал, как что-то умирает, что-то разрушается в нем. Он стал бояться спать. Как пленный хищник он кружил по тесной своей темнице, чтоб не провалиться вновь в призрачный мир, где реальность искажалась в уродливом кривом зеркале. Он подолгу вспоминал свои разговоры с Гвануром, стремясь привязать этими воспоминаниями к себе свое истинное прошлое и не позволить химерам поработить свой разум. Было ли это безумие, что подчас поражает Квенди, заточенных в подземелье? Леголас сомневался в этом. То особое чутье, которое обостряется в попытках выжить, подсказывало ему, что причины сложнее. Но для постижения этих причин нужна ясность ума, а Леголас был поглощен борьбой за собственный рассудок. Он немало страдал в жизни, знал и войны и потери, а посему едва ли был хрупкой и подверженной влияниям натурой. Собственная странная уязвимость пугала его: долго ли он выдержит? Мысли путались, мучительно хотелось закрыть глаза и не видеть издевательских гримас, что корчили ему со стен отблески огня. Эру… Эру всемогущий, неужели он попросту сойдет с ума в этом гнусном месте, не зная даже, для чего его держат тут?.. Эта мысль что-то потревожила в воспаленном мозгу. Чародей… Смуглолицый чернокнижник, что заточил его здесь… Он собирался вновь увидеть пленника, когда тот… что? Мысль ускользала… Неважно, он должен поговорить с проклятым магом, узнать, чего тот от него хочет. Хотя бы просто чтоб выйти из этих стен хоть ненадолго… Леголас встал и дважды стукнул в кованую дверь… … Чародей призвал эльфа не сразу, и оттого путь по гулким галереям замка был упоителен вдвойне. В голове на диво быстро прояснилось, страха не было и следа. Вот и знакомые гладкие двери, и снова обволакивающее, теплое ощущение спокойствия и гармонии, разлитой в воздухе. Леголас поддался неодолимому желанию медленно и глубоко вдохнуть этот умиротворяющий запах покоя. Остаться бы здесь навсегда… Быть может, удалось бы забыть о суетных своих тревогах. Неспешно прошелестел светлый плащ, и чародей опустился в кресло у стола. На сей раз он не стремился к таинственности: клобук мягко стек на плечи мага, открывая обзору высокий чистый лоб, длинные каштановые пряди, густо посеребренные сединой, морщинки в уголках темных глаз. - Садись, принц Леголас, - худая ладонь учтиво указала на кресло напротив. Эльф не шелохнулся. Привычная осторожность брала верх над захватившей его эйфорией. - Назови мне свое имя, маг, коли знаешь мое. Чародей усмехнулся: - Отчего прежде не спросил? Губы эльфа изогнулись в полуулыбке: - Клобук в имени нужды не имеет, сегодня же у тебя есть лицо. Собеседник помолчал. - У меня много имен. Но всего привычней мне Истималор. Леголас слегка поклонился и опустился в предложенное кресло, невольно отметив уместность этого своеобразного имени. Стиснул кулак, чувствуя, как впиваются ногти в ладонь. Сейчас нужно было предельно собраться. В этом разговоре необходимо получить ответ хотя бы на часть вопросов. - Итак, принц, ты оказываешь мне честь быть моим гостем уже некоторое время. Как тебе живется в темнице? Нет ли у тебя пожеланий? Леголас усмехнулся, принимая заданный ироничный тон. - Благодарю, я оценил твое гостеприимство. А пожелания мои скромны и непритязательны. Всего-то коня да открытые ворота. Если в конюшне твоей и без того не тесно – не побрезгую и пешком пройтись. Он ждал вспышки гнева или издевки. Но Истималор подался вперед, и пламя шандалов заплясало в бездонных глазах, придавая им странную одухотворенность. - Свобода. Ты хочешь свободы, принц! Да только не той свободы жаждет твое истерзанное сердце! Ты ненавидишь меня, своего тюремщика, не понимая в ослеплении своем, что я твой учитель. Ты, сын самого свободного из народов Средиземья, изнемогаешь в каменном мешке, среди тяжких снов и горьких дум. Так пойми ж, что ты сам выстроил свою темницу. Где б ни обретался ты, среди степей или на морском берегу, ты все эти месяцы влачил на себе свое узилище. Твоя гордая, неустрашимая душа отравлена нанесенным ей оскорблением. Но ты не находишь сил обрушить стены, кропотливо укрепляя их чувством вины и незаслуженной привязанности к отвергнувшему тебя монарху. Сбрось оковы, принц Леголас, достойный быть королем Леголасом. Освободи душу не для одиночества. Освободи ее для нового дня, новой борьбы, что возвеличит тебя. Не для мозолей, но для изумрудов созданы твои пальцы. Почему позволил ты себя унизить? Почему похоронил себя в Линдонских гаванях, а не отплатил за обиду? Так ненавидь же меня, ненавидь, принц. Возненавидь свою неволю, и когда поистине возжелаешь ты свободы – я отворю ворота, и конь будет ждать тебя. Голос чародея наполнял зал, и лихолесец чувствовал, как растет в нем неведомая ему прежде ярость. Этот чернокнижник был прав, прав в каждом слове, но не таков кронпринц Леголас, чтоб мелочно мстить отцу. И все же, как беспощадно, как невыносимо он был прав! - Довольно! – Леголас взметнулся из кресла и отошел к очагу. Губы побелели от гнева, сердце готово было разорвать грудь. – Довольно. Ты складно говоришь, как жемчуг нижешь. И не скрою, задеваешь верные струны. Но есть вещи важнее гордости. Есть честь, что не позволит мне принести любовь к отцу и верность монарху в жертву честолюбию. В зале стало тихо, лишь потрескивали поленья в камине и неизменный котелок слегка клокотал, источая густой травянистый дух. Истималор откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. - Юный принципиальный идиот. Неужели ты возомнил, что я подстрекаю тебя к отцеубийству? Эльфы мыслят подчас не шире людей. Ты не готов. Ступай обратно. Мы еще встретимся. Совершенно опустошенный, Леголас безучастно повернулся к вошедшему дунландцу. Путь в темницу был короток, и лишь лязг захлопнувшейся двери пробудил эльфа от охватившей его апатии. Что он говорил, этот красноречивый маг? Гордость. Незаслуженное оскорбление. Изумруды. Свобода… Свобода, коей он снова не обрел. Со дна души снова начала подниматься ядовитая пена боли. Привычно сдвинулись стены, и кровь ударила в голову. - Хватит, - прошептал Леголас, - хватит, довольно. Раскаленный обруч сдавил лоб, и эльф, стремясь дать выход клокочущему внутри бессильному гневу, схватил стоящий на полу кувшин с водой и выплеснул в горящий камин. Громко зашипели угли, выбросив облако синеватого дыма, и Леголас, захлебнувшись удушливым кашлем, рухнул на пол.