Маяк

В конце декабря Фьюри взбрело в голову отправить их на миссию. Важное дело, не терпящее отлагательств, как же. Стоит ли говорить, что всё пошло не по плану? Их вычислили, и Клинт в упор не может вспомнить, где же они прокололись. Так или иначе, сейчас поздно думать об этом. Повсюду свистят пули, и уши закладывает от взрывов. И всё же он чувствует себя неимоверно счастливым, когда отстреливается бок о бок с ней. — Офигенное Рождество, да, Нат? — подкалывает он, когда они убегают от перестрелки. Сейчас у них всё равно нет шансов, не против вооружённой команды из по меньшей мере десяти человек, к тому же, заставшей их врасплох. — А я, между прочим, купила твой любимый персиковый пирог, — посмеиваясь, сообщает Наташа. — Ты серьёзно? — Более чем. — Ну тогда... — Он подмигивает ей, успевая следить за тем, чтобы не было хвоста. — Это прекрасный повод вернуться в отель поскорее. Наташа тепло ему улыбается.

***

На столе его в самом деле ждёт пирог. Наташа помнит. Помнит, что с него всё началось. Тогда она впервые его вывела из себя. Заупрямилась, не желая идти на компромисс, всё доказывала ему что-то, неизменно стояла на своём. Он видел лишь её алые губы, изогнутые в красивую линию, а она доводила его до белого каления лишь из-за невозможности коснуться. (Слишком рано, слишком неправильно). Он видел только её с их первой встречи, как бы ни старался убедить себя в обратном, как бы ни надеялся (боялся), что перегорит, что его перемкнёт, и сердце перестанет сжиматься при мысли о ней. Клинт не видел никого кроме с тех самых пор, как изо всех ног преследовал её, намереваясь убить. Так и не смог, поддавшись неуместной, непростительной слабости. Тогда его впервые долбануло, пришибло, прошило насквозь осознанием: это она. Она — это всё. Всё, о чём думал и грезил, всё, чем бредил, чем жил. Клинт просил её замолчать, тихо, мягко, вполголоса, и всё же... он пытался, он из кожи вон лез, чтобы перебороть, сломать и разрушить, чтобы свести на нет то, что она творила с ним, то, как сводила с ума. (Слишком поздно). — Хватит. Требовательно, безрассудно надрывно. Почти умоляюще. На грани, на пределе, на нерве. Наташа тут же умолкла, явно заметив, как переменился его взгляд, как всё нахрен полетело в тартарары, потому что он вдруг ощутил: она к нему вплотную, она совсем близко, а у него, оказывается, ни выдержки, ни терпения. У него от неё давит в грудине, и сердце вприпрыжку рвётся наружу— поскорей бы на волю, лишь бы не мучило, не убивало бешеным стуком где-то в висках. — Если хочешь и дальше работать со мной, — сухо, бездушно, как учили, как тренировали долгие годы, — ты должна считаться со мной. — Мне уйти? Что? Неужели не понимает? Она для него — весь чёртов мир. — Да. Ему не пришлось повторять дважды. Нат всегда была умной девочкой. На следующее утро она принесла ему пирог. — Пытаюсь загладить вину, — улыбнулась по-лисьи. — Подумала вот... — Надо же, мой любимый, — ответил он, оторопев, и тут же смягчился. Ну каков шанс, что из всего многообразия она выбрала именно тот, что он любит больше всего? Наташа Романофф всегда перекраивала вероятности в свою пользу, посылала к дьяволу любые «невозможно» и «нельзя». — Я запомню. Лёд тронулся. С тех пор они учились друг другу доверять. По чуть-чуть, понемножку, делая шажок за шажком, не отпуская руки. — Ты задумался, — шепчет Нат, обнимая его. Тянется к нему, несмотря на усталость. Не может иначе. — Так, унесло в воспоминания. — Знаешь, мне ведь тоже было страшно. Страшно осознавать, что ты мне так быстро стал важен. Он замирает. Всё ещё. От каждого слова, что срывается с её губ. И сердце, дурное, никак не уймётся. Оно её впитало, приняло, но не прекратило отчего-то частить. — Судя по тому, как нас накрыли сегодня, мы застрянем здесь как минимум на несколько дней. Не возвращаться же с провалом по всем фронтам. — Это лучшее Рождество. Нат смотрит пристально. (Слишком нежно). Она же не глупая. Она знает, что делает с ним. — Неужели, Клинт? Не скучаешь по дому? — Ничуть. Мой дом — это ты. И так будет всегда.