Свержение Бога

Пятнадцать человек. Пятнадцать человек он убил вчера, приказав повесить их на глазах у всего населения. Он заставил весь город наблюдать за смертью повстанцев. Жестокой, но справедливой. Остывшие тела нескольких из них всё ещё висят на фонарных столбах некоторых из улиц, как напоминание для каждого из граждан. Напоминание о том, что случится со всяким, кто посмеет покуситься на спокойствие Уэйворд Пайнс. Эти люди – они нарушили главное правило города: беспрекословно следовать правилам. Но это было вчера. В день, когда всё ещё было на своих местах. Он – власть, первое поколение – вседозволенность, остальные люди – те, кто подчиняется каждому их слову. Но в тесном городке расгневаному народу, отчаянно нуждающемуся узнать правду и жаждущему мести, необходима всего одна ночь для того, чтобы разрушить ненавистный порядок, перевернуть всё с ног на голову: те, кто были великими – падут, те, кто слыли всесильными – погрязнут в грязи собственных деяний. И вот Джейсон Хиггинс – принц Уэйворд Пайнс, избранный Пилчера, ещё вчера самоуверенный диктатор – сейчас же схвачен повстанцами, которых он так самозабвенно уничтожал. Его выволокли на самодельную сцену, на которой когда-то стояли молодые люди, погибшие от слов тирана. Руки связаны за спиной, и верёвка до невыносимого жжения в запястьях натирает кожу, оставляя кровавые подтёки. Трое молодых ребят выталкивают Джейсона вперёд, в самый центр сцены, что сегодня играет роль эшафота. Он падает на колени, не сумев удержать равновесие от сильного толчка, но моментально поднимается на трясущиеся ноги, зло и гордо оглядывая толпу вокруг. Публика, ждущая захватывающего зрелища, – казни диктатора, смерти старого порядка. Его лицо всё в пятнах крови – собственной, ярко-алой, пылающей, и чужой, засохшей коричневыми каплями на лбу и щеках. Стоит принц на ногах нетвёрдо, но широко расправленные плечи демонстрируют его решительность и возмущение. — Вы не понимаете, что творите, – голос Джейсона звучит робко и хрипло, но он полностью уверен в том, что говорит. – Неужели вы считаете, что ваш враг – это я? На этот раз Хиггинс уже кричит, гневно, оскорблено, но его крик теряется и затухает в неистовом гуле толпы, которая подхватила из призыва бывшего правителя одно единственное слово – «враг». «Крови! Крови! Крови!» – читается в глазах каждого в этой разъяренной человеческой волне. Они напуганы, они жестоки, они требуют смерти, будто бы это сможет решить все проблемы. Толпа горит жаждой мести, без суда, без следствия, уподобляясь своим древним предкам, превращаясь в того, кого они так пламенно ненавидят, стремясь к своему будущему. Не это ли первый шаг на пути к обращению человечества в род аберраций? Эволюция. Революция. Новое общество – отголосок старого порядка. Усовершенствованная безжалостность. Удар тяжёлой подошвы военных берц приходится в спину, заставляя Джейсона рухнуть на досчатый пол сцены. Он не пытается подняться, растерянный от вида горящих бездушных глаз толпы, сразу же инстинктивно зажмуривается, сворачиваясь как можно плотнее, и вовремя – следующий удар приходится прямо по лицу, разбивая искусанные губы, оставляя поплывшие следы грязи и пыли. К первой паре сапог присоединяются ещё две. Удар под рёбра, в живот, по ногам, снова в лицо. На щеке принца расплывается бордово-синяя гематома, словно набухлый бутон пиона. Джейсон пытается свернуться в клубок, одновременно с этим вывернуться, чтобы закрыть лицо руками, которые связаны за спиной и уже совсем онемели; хочет исчезнуть, убежать отсюда куда-то далеко, туда, где он будет королём прекрасного утопического королевства – мира будущего... Сначала гнев и возмущение от непозволительного, варварского отношения застилают глаза пеленой, помогают отбросить боль, пытаться сопротивляться – даже столкнуть с эшафота одного из троих самопровозглашенных палачей, что свирепо пинали его. Но удары становятся ещё сильнее, а обида и опустошенность окружают сознание Хиггинса, будто загнанную в угол зверушку. На арене появляется новое чувство, которое наконец-то смогло прорваться сквозь маску вседозволенности и разбалованности – страх, буквально детский, чистый страх, подпитываемый острым непониманием. Этот чёрствый диктатор на самом деле всегда был лишь изнеженным амбициозным мальчишкой, который воспринимал мир, как игру. Однако сейчас это уже не кажется игрой. Мир Джейсона сомкнулся вокруг трёх пар тяжёлых военных ботинок, что мелькают вокруг, жалясь, оставляя кровоподтёки и гематомы, разбивая в кровь лицо, пачкая в грязи одежду, кожу. Унизительно и, чёрт побери, незаслуженно. Кем бы ни был принц Уэйворд Пайнс, он не заработал такого неуважения. Всё-таки Джейсон поддерживал жизнь в городе, пусть и суровыми методами. Но кому какая разница, если появляется шанс отплатить чьей-то кровью за пролитую раннее кровь. Особенно, если расплачиваться будет тот, кто стоит у власти. Юный принц уже не слышит визгов толпы, только сильный, высокий гул, в который слились яростные выкрики людей, свист, одобрения, оскорбления, его собственный охрипший от боли, проступающий где-то на границе сознания крик. Но вот страшные лица, искажённые в гримасе ненависти, всё ещё отчётливо выступают сквозь застилающую глаза алую пелену. Лица, заставляющие ужас комом подступить к горлу, забивающие лёгкие кислой саднящей паникой. Боль пульсирует в мышцах даже после того, как названные палачи оставляют его в покое. Лужица крови растекается под лицом поверженного диктатора: кровоточат разбитые, буквально разодранные губы, кровь забивает поломанный нос, заставляет захлёбываться в её пучине, затекает в глаза, стекая из рассечённых бровей. Она впитывается в древесину досчатой поверхности сцены, навсегда заседая там пятном знаменательного судного дня. Счастливейшего дня жителей Уэйворд Пайнс – страшнейшего для мальчишки Джейсона Хиггинса. Испуганный, дрожащий, избитый, он, внезапно, неожиданно для всех, пытается подняться на ноги. Падает пластом, от нахлынувших спазмов боли, практически вывернувших тело наизнанку, – вновь поднимается, снова падает, не сумев удержать равновесие из-за связанных обмякших рук, – поднимается. Снова и снова, пока наконец-то, шатаясь, не выпрямляется, оглядывая мутным взором толпу, в наивной, почти что детской надежде, что что-то изменилось, что они насытились этим наказанием, а лица их смягчила снисходительная насмешка жалости и прощения. Именно, жалости. Окровавленные губы принца шевелятся в безмолвной мольбе о ней, просят пощады, пока голосовые связки не хотят повиноваться. Неужели его измученный, опозоренный, буквально растоптанный вид не вызывает ни капли сострадания? Неужели толпа не удовлетворена обличением истинного лица бывшего диктатора? Они смогли стереть всю гордость Джейсона, уничтожить амбиции, разорвать в клочья высокомерие и заносчивость, представив миру испуганного маленького ребёнка, взрощенного в атмосфере заботы Пилчера. Его с детства растили тираном: любой каприз беспрекословно выполнялся, вопрос особенности и уникальности «юнного дарования» Хиггинса считался неопровержимым. И вот, сейчас, в конце пути, последствия такого воспитания ярко и болезненно, дают о себе знать. Побеждённый тиран в полном опустошении вновь падает на колени под грузом боли, не переставая всматриваться в толпу, в надежде увидеть хоть на одном лице искорку сочувствия. Кашляет кровью, но не закрывает глаз, даже когда почти захлёбывается мутными красными потоками, что стекают изо рта на разорванный комбинезон, пропитывая белоснежную футболку под ним. Потускневшим взором оглядывает всех до единого, останавливаясь на каждом смазанном нечётком лице. Ищет. Усердно ищет, но не находит. И ему никто не мешает – ждут, когда диктатор окончательно сломается от осознания своего полного, беспросветного одиночества в этом городе. В этом мире. Джейсону уже больно смотреть, покрасневшие глаза невыносимо пекут, опухшие синяки, хаотично разбросанные по лицу, сливаются в пульсирующие гематомы, от чего веки практически полностью смыкаются, оставляя от некогда прекрасных горделивых карих глаза только узкие черные щели. Но принц продолжает упорно смотреть перед собой, не скрывая слёз и всё громче шепча мольбы о пощаде. И вот внезапно взгляд его натыкается на тот самый островок понимания, который он так усердно искал, – Кэрри. Любимая, тёплая Кэрри. Домашняя Кэрри, любящая, заботливая. Та, которая всегда понимала. Она стоит у самого края площадки, расположившейся перед сценой. Стоит немного пооддаль от толпы, потупив глаза в пол. Наверное, ей так же страшно, как и ему. А ещё, должно быть, больно: больно от того, что не может помочь любимому. А что, если ей самой угрожает опасность и следующей на месте жертвы, посмешища публики, окажется она?! Его милая, любимая Кэрри! Нельзя позволить! Самообладание на момент вновь возвращается к Джейсону, он набирает в лёгкие побольше воздуха и сорвано кричит, придавая голосу некоторый повелительный (нелепо в его положении) тон: — Беги! Кэрри, беги. Ты не должна на это смотреть, беги! – сам Хиггинс в этот момент совершает попытку броситься в толпу, тем самым отвлекая народ, и чуть даже не падает с эшафота, но грубые руки палачей ловят его, оттягивая, практически отшвыривая, назад. Взволнованный Джейсон поднимает голову, которая звенит, словно колокол церквушки на местной площади. Поднимает её, чтобы убедиться в том, что Кэрри убежала, что она спасена. Но... Девушка не сдвинулась и с места – только лишь оторвала взгляд от пола, устремив его на тирана. И взгляд этот был такой же как и у остальных – полный жгучей ненависти, смешанный со стыдом. По щекам её текли слёзы, но плакала девушка не из-за Джейсона, а из-за того, что чувствовала себя виноватой. Странно, как-то комично даже, но в этой ситуации ей было жалко себя. Забавно это всё и ужасающе страшно. Человечество. Порой, люди совершают ужасные поступки, и винят себя после этого только за то, что не могут отбелить своё имя. Принц Уэйворд Пайнс сейчас почувствовал это на своей шкуре. Предательство бьёт сильнее тяжёлых военных ботинок. Мальчишка шепчет имя той, которую любил (хоть возможно и воспринимал чувства как игру, но любил), полностью потеряв себя в пространстве и времени. — Кэрри?.. – тихий, уже полностью осипший голос заглухает в нарастающем шуме толпы. — Смерть! – слышится чей-то звонкий выкрик, который мгновенное подхватывают ещё десятки людей. – Смерть! Смерть! Смерть! Их кулаки вздымаются в воздух, ритмично выбивая такт приближающейся расплаты. Джейсон всё ещё смотрит на Кэрри, но падает лицом на пол, сотрясаясь в нахлынувших истерических рыданиях, когда губы девушки содрогнулись в том самом роковом слове, что забило собою весь воздух вокруг, сделав его душным, материальным, неприятно затхлым. «Смерть...». «Смерть!». Кулак девушки взметнулся вверх, присоединяясь к волнам человеческого возбуждения. Бывший диктатор, бывший счастливый человек, стоит на коленях и плачет: от боли, паники, удручающего чувства предательства. Лицо всё в крови, дыхание сбивчивое. Джейсон отдаётся отчаянию, когда на его плечо ложится тяжёлая рука, рывком заставляя выпрямить спину, а твёрдая, грубая верёвочная петля издевательски нежным движением скользит вдоль виска, по скуле, щеке, останавливается у горла. Сознание юного принца вновь вскипает эмоциями. — Нет, не посмеете! Прошу, не надо! Прошу! – он кричит, вырываясь из рук, что крепко прижимают его, стоящего на коленях, к полу. Выкручивается всеми силами, когда палач – доброволец из толпы – надевает на его шею петлю. Слёзы катятся из глаз, в очередной раз размазывая по лицу кровь и грязные следы подошв от ударов ботинками. То, что сейчас произойдёт, народ запомнит, как день свержения Бога. Бога, который всегда был всего лишь разбалованным испуганным ребёнком, трусом, чьими игрушками были люди. Джейсон молит и рыдает, от былых решительности и пренебрежительности не осталось и следа; готов унижаться, умолять, лишь бы избежать этого. Он лишь дитё, что боится наказания – смерти, дитё, которое никогда не понимало серьёзности своих действий, за которые рано или поздно должна была прийти расплата. Некогда принц Уэйворд Пайнс, сотрясаясь в раздирающих изнутри рыданиях, в, кажется, уже сотый раз осматривает людей – все лица глядят на него с единой гримасой: ненависть, презрение, предвкушение, возвышенность. О да, они возвышаются над Богом, возбуждение от этого ощущается горьковатой пеленой в воздухе. Джейсон снова не выдерживает, жмурится до красных пятен перед глазами, когда трое добровольцев-палачей натягивают конец верёвки, перекинутый через балку. Жестокую смерть выбрали для диктатора – мучительную, медленную. Он задохнётся не сразу: петля будет сдавливать ему горло – возможно сломает шею (лучший исход); кислород будет обжигать лёгкие при каждом коротком, отрывистом вдохе, сознание будет пронизано острыми иглами от нехватки воздуха. Страшно, больно, унизительно, так, как когда-то он сам убивал людей. И ведь теперь толпа ни капли не отличается от своего Бога, сравнявшись с ним в жестокости. Примкнув к тому, что там самозабвенно сейчас пытаются победить. Верёвка натягивается, ноги Джейсона отрываются от земли. Страшно. Очень страшно. Безумно страшно. Страх затмевает даже боль, сдавливающую горло всё сильнее и сильнее, давящую огромной массой на позвоночник. Кажется, что шейные позвонки хрустят не от виселицы, а под тяжестью паники, овладевшей телом, душой, выливающейся через слёзы и кровь, что сочится сквозь разбитые посиневшие губы. Сознание горит ярко и пламенно, стремясь поглотить само себя, преобразовавшись в одно единственное чувство, – неподдельный, безумный ужас. Сосуды пережаты, тело сотрясается в судорогах, но такое пугающее спокойствие никак не наступает, – шея, чёрт бы её побрал, не ломается. Верёвка натягивается сильнее, а разум, как и тело, начинает биться в агонии. Наконец-то. Вот оно. Всё длится всего одно мгновение – вихрь чувств проносится в мыслях: обида, наивное непонимание, банальный вопрос «за что с ним так?» и страх. Страх, страх, страх. Всё умещается буквально в секунду, которую воспалённый предсмертным безумием мозг выдаёт за целую вечность. И вот долгожданный миг угасания сознания. Щелчок сломанных позвонков. Конец. Мучительно для жертвы, так просто для палачей. Погибло осквернённое прошлое. Умер диктатор. Враг населения. Высокомерный тиран. Трус, скрывающийся за маской надменности. Захваленный ребёнок. Мальчишка. Мальчишка, что познал в своей жизни худшее – иррациональный страх всего человечества перед ним одним. Но его смертью люди не расплатятся за свои грехи...