Осколки

Когда Саливан был ребенком, мать говорила ему: «Если упал — поднимайся». Так говорят своим детям все, и Саливан точно позабыл бы эти нудные, пресные слова, не добавляй она скрипучим голосом каждый раз: «Иначе, если останешься лежать, в твое тело заберутся личинки и будут пить твою кровь, а потом выползут через глаза и уши». Саливан слушал ее, вжимая голову в плечи, и боялся ступить за порог, ведь там, за дверями, все гнило и разлагалось на глазах. Люди становились тварями, а твари падали без сил прямо посреди улиц, и их мертвая, скользкая плоть смешивалась с грязью. Огромные мухи гудели по ночам над мертвецами, высасывая последние соки, и только колокол из церкви заглушал этот пробирающий до костей гул. Жизнь в преющем, гнойном нарыве, где кроме страха не осталось ничего — Саливан не знал другой. Просто не хотел, чтобы его глаза ели какие-то противные белые личинки. Его мать никогда не была в своем уме, и чем дольше, тем тоньше становилась ее шея, клоками облезали волосы, а лицо заострялось, делая похожей на костлявую птицу, и однажды эта птица не смогла встать с нестиранной, наверное, никогда постели. На ее прозрачной коже и на тряпках выскакивали наросты, как от напившихся крови клещей, только огромных, с детский кулак, а в доме от стен несло, как от издохшей собаки. Саливан не видел другой жизни, но в ужасе бежал, по щиколотку увязая то ли в земле, сырой здесь, пусть снег шел над городком едва не каждый день, то ли в скользких остатках чьих-то тел. Прочь, куда глаза глядят, туда, где нет мертвецов, слизи и мух. Его встретил белый простор, невинно или даже торжественно чистый. Босые ноги щипало от холода, снег залеплял глаза, но Саливан был счастлив, и, взбираясь выше, к мосту Собора, который прежде снизу казался недостижимым идолом, чувствовал настоящее освобождение. Мать говорила ему подниматься, и он поднялся. Над зловонной жижей места, в котором родился, и над собой. Сестра Фриде, холодная, как сама зима, научила его держать меч и сражаться, и рассказала, что все вокруг — даже не мир, а не более чем тюрьма, устроенная теми, кто в тщеславии своем назвали себя когда-то богами. Каждый здесь теперь, по прошествии эпох, пленник без вины. Она много знала о жизни извне, и Саливан впитывал каждое слово, чтобы подняться вновь. Ему хватило упорства выбраться из темницы-картины и дальше. Он выдирал себе место под солнцем отчаяннее прочих, потому что помнил, какие глубины остались за спиной. Бедность ничто; он был нищим и ничтожным в новом мире, но старая одежда и пустой желудок не страшнее неотвратимой гнили. Здесь она была тоже, пусть иного рода — гнилые люди. Их легко убить, ими легко манипулировать, и Саливан не отказывал себе ни в первом, ни во втором, поднимаясь до невиданных прежде высот. Десятилетия спустя он вспоминал почти со смехом и Белый Путь, и как они с Олдриком дурили голову престарелому архидьякону, и даже то, как чаяния его товарища о Тьме открыли для Саливана сперва мысли, а после и путь до древней Оскверненной Столицы. До Пламени, давшем ему новые силы. Олдрик хотел божественного величия, Саливан — могущества, и, оставив товарища довершать собственные планы, отправился в Иритилл, сидевший у него под кожей ледяной занозой. Город богов и их потомков. Город тех, кто вверг его и ему подобных с самого рождения в незаслуженный, монструозный кошмар. Влияние Саливана в Иритилле вспыхнуло как хворост; за его мощью шли и поклонялись, и пламя на его клинках и в сердце горело ярче власти последнего живого божка. Ему не было прощения, и он стал бессильным пленником в стенах собственного дворца. Маленькую полукровку заточили в башне, а молодую женщину того же рода с ее божественной кровью заставил плясать в одной вуали для Саливана и тех, кто подобострастно служил ему. Глядя на эту женщину, разъяренную, смущенную и униженную, Саливан чувствовал умиротворение. Он поднялся из самых глубин, и власть теперь была его безусловным правом.