Канарейка.

Я слышу звонок в дверь. Протяжный и отвлекающий — ты ни за что не отпустишь кнопку, пока тебе не откроют. Эдакая вредная привычка с детства. В моей голове сразу предстаёт образ: маленькая растрёпанная девочка держится за моё плечо, наступив ногами в её любимых красных лакированных туфлях на опору из моих рук, второй рукой стараясь зажать заветную кнопку у двери квартиры моих родителей. Мы придумали этот способ звонить в дверь почти сразу, как Энн начала ходить на каратэ. Это одновременно было и забавой (а какой ребёнок вообще захочет стучать в дверь, когда можно оповещать всех о своём прибытии режущим слух писком канарейки?), и тренировкой, а я был безумно рад помогать ей удерживать равновесие почти в воздухе. Только вот подобные стойки очень распространены в восточных единоборствах, поэтому тренер всегда требовал от неё идеального исполнения, ругая за каждый миллиметр ниже установленного положения рук, из-за чего она не могла довериться ему и падала. У других получалось лучше. Энн-Мари Роуз Николсон, теперь уже трёхкратная чемпионка мира по каратэ Шотокан, выполняла всё идеально лишь со мной. *** В квартире стоит гул из-за открытых нараспашку окон в нескольких комнатах одновременно, а свет везде выключен. У меня холодно. У меня всегда холодно, потому что ты не приходишь с тех пор, как я съехал от родителей. Моя жизнь буквально пропитана холодом ещё с того времени, потому что с увеличением расстояния между нами физически, духовное расстояние явно не сократилось. Хотя я думал, что это к лучшему: в конце концов, зима — моё любимое время года, я надеялся, что сам остыну, промёрзну и забуду. Лишусь этой влюбленности, что, кажется, была со мной всю жизнь. Только вот, знаешь, у меня на входной двери всё ещё висит фотография, сделанная твоим отцом в наш последний хэллоуин. Помнишь, кто на ней? Бабочка в голубом платье и брекетах, тогда ещё русоволосая, а рядом — застенчивый мальчишка со сломанной рукой (и уже тогда красивым почерком выведенное «ANNE» с сердечком — на второе имя не хватило места — на гипсе) и ведёрком для конфет с кривой рожицей на нём. Я вижу это фото каждый чертов день. Это было шестнадцать лет назад, поэтому я помню всё смазано. Что осталось ярким пятном в моей памяти — насмешки других детей, всё ещё отголосками звучащие в голове, когда я слушаю твою «2002». Приятного в этом мало, конечно, но тихое «А ты чего такой грустный тут сидишь? Даже я сейчас больше похожа на твоё ведёрко, чем ты» одиннадцатилетней Энн-Мари того стоило. И я попытался надеть его как шлем, а всё, что после — лишь твой заливистый смех. Снег ломает спину. *** Мне всегда нравился концепт самого простого смайлика. Он передаёт эмоции достаточно хорошо, чтобы использовать его везде. Абсолютно любой текст с этим значком после может буквально манипулировать читателем, и мы не осознаём, насколько сильно это влияет на нас. Меня это вдохновляло — как вообще можно было додуматься о двух точках и кривой, способных на большее, чем недостаточно хорошо подобранные слова. Я не был счастливым ребёнком, но очень хотел дарить радость другим людям. В младшей школе я подкидывал записки с текстом вроде «улыбнись :)» прохожим в сумки, открытые карманы и капюшоны. Учителя знали о моём «хобби», и мне нравилось это настолько, что я выбрал свою лучшую кофту и нарисовал на ней огромный смайлик во всю спину каким-то школьным маркером. Родители в восторге не были, зато такое "дизайнерское решение" оценила главная звёздочка школы. И тогда ты подарила мне шапку со смайликом на Рождество, помнишь? Она была велика мне, но сразу стала моей любимой вещью. Качественная вязка позволила носить её ещё несколько лет, почти никогда не снимая. Ты много шутила про это. *** И ребёнок тринадцати лет вновь натягивает шапку на лицо, закрываясь от мира и улыбаясь, когда до его слуха доходят крики матери, потому что сегодня отец пьян, и алкоголь меняет его в худшую сторону. Это входит в привычку обоих, и шапка так же привычно мокнет от слёз. Энн не знает и зовёт его психом. Крис соглашается с этим, рисуя в тетрадке первый концепт шлема. Он в барьере, закрывающем его от всего. Но это "всё" повторяется, и он слышит шаги за дверью. *** Я всегда хотел защищать тебя, но ты в этом не нуждалась и не нуждаешься. Каратистка, еще бы, сильная телом потому, что сильна душой. Тебя не сломить, ты была готова делиться своим упорством. И делилась. Уже тогда я понимал, что ты — единственная поддержка, которая у меня была, есть и будет, и я и мечтать не хотел о большем. Я страшно привязался. *** Энн решает не оставлять его одного, когда слышит одним ухом фразу профессора о тревожном расстройстве, примеряя описание на Криса. Она старается обсуждать с ним всё, что только приходит ей в голову, потому что они отдалились. *** В конце концов, отец завязывает с алкоголем. Мальчик всё ещё боится его, а ещё он боится выходить из дома. Он боится не вернуться, и, когда девушка звонит ему по скайпу, за окном метель. Он молчит и улыбается выключенной камере, ожидая новых вопросов своей пародии на личного психолога, уже пересказавшей все провалы её липовых подружек за сегодня, когда она выдаёт что-то непонятное в стиле: «О. Снег идёт». Её лицо в этот момент заставляет Криса рассмеяться, и девушка радуется этому больше, чем букету от популярного баскетболиста из их школы. Энн вновь смотрит в окно, на небо, и вспоминает песню M83, название которой не помнит. Ей в голову приходит вопрос, возможно, возродивший бы того мечтательного ребёнка. Она просит его рассказать о звёздах. И это срабатывает. Крис думает какое-то время, а потом ещё час рассуждает о бесконечных галактиках. Он говорит о луне и о том, что привлекает его в ней. Он сравнивает людей с космическими телами и в шутку зовёт Энн ma lune. Его монолог буквально убаюкивает девушку, и, когда Маршмелло понимает, что она уснула, он не отключается. Ещё пару минут он любуется ей, а потом и сам падает в сон. Последние обрывки мыслей в его голове в тот вечер формируют замкнутую цепь.

«Призма. Отражения. Солнце — Луна — ты. Солнце».

*** «Твоя осень капает с ветвей расплавленным золотом, и мне кажется, что все эти капли я когда-то уже поймал ртом; они прожгли мне горло, потому что иной причины, что объясняла бы мою постоянную тишину, я не знаю». И это, возможно, выглядит красиво на бумаге, но звучит безумно странно, когда я произношу это вслух. Повторяю. С каждым разом всё хуже и хуже. *** «Как ты вообще его носишь? Дай померить!» И шлем давит тебе на плечи, заставляя сгорбиться, но ты смеёшься. Каждая твоя фраза эхом раздаётся внутри шлема, и это всё ещё меньше мира, но больше всей моей жизни. Каждая твоя фраза отдаёт болью в области сердца, но тебе нравится пародировать мои движения в шлеме, и я обещаю себе, что ты никогда больше не наденешь его — я не хочу затаскивать тебя в своё прошлое. *** У меня холодно. *** Звонок давно уже не напоминает птичий писк, но я открываю дверь, не зная, что скажу. Как долго мы не виделись? Я не верю своим глазам, когда вижу у тебя на щеке голубую бабочку. «Сколько простояла в очереди на аквагрим?» — проносится у меня в голове. — Конфеты или жизнь? — с порога. — Жизнь, — забирай. И ты достаёшь из рюкзака маленькую клетку, обещая, что позже подберёшь лучше и больше, и в твоих руках чёртова канарейка. И на твоём лице улыбка. И за окном, кажется, вновь солнце, и мой дом, кажется, теплеет.