Меловый круг

Скрип двери, как вдох в воде. Ты – внутри, я не вижу, но ведаю. Бог помог бы тебе, да не хватит твоей веры. Ночь в окнах. И ночь – смерть твоя. (с) В месяце июне, самом торжественном событии для семинарии, бурсаки распускалась по домам. Вся ватага тянулась целым табором, одни разбредались по домам, прихватывая с собой приятелей, коим некуда было податься, другие брались учить детей в зажиточных домах. Каждый тащил с собой мешок со скудными пожитками, стоило же увидать в стороне хутор, тотчас сворачивали с большой дороги и, приблизившись к хате, что была поопрятнее и побогаче других, затягивали кант. Хозяин хаты слушал, пускал скупую слезу, а затем приказывал жинке вынести сала или чего-нибудь, что есть. Подкрепившись, студенты семинарии продолжали свой путь. Чем дальше, тем скуднее становилась толпа их. Все почти разбредались по домам, оставались лишь те, чье родительское гнездо имелось далее других. Один раз во время подобного странствия три бурсака своротили с большой дороги в сторону, с тем, чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом, потому что мешки их уж давно опустели. Были это: богослов Андрей, философ Слава и ритор Иван. — Что за черт! — сказал недовольно философ Слава, — сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор! Богослов помолчал и взял в рот свою люльку. Молча продолжили путь. — Ей-богу, — воскликнул снова Слава. — Ни черта не видно! — А может и дальше попадется какой хутор, — ответил Андрей. А между тем стояла уж ночь, и ночь довольно темная и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звезд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и ушли с дороги. Философ, оглядевшись, с тоской сказал отрывисто: — А где же дорога? Богослов помолчал и, задумавшись, промолвил: — Да, ночь темна. Ни зги не видать. Ритор Иван отошел и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы. Вокруг лежала степь, по которой, казалось, никто не ездил. Философ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох, не встретив никакого ответа, только издали послышалось что-то, похожее на волчий вой. — И что тут делать? — хмуро спросил Слава. — А что? Оставаться и заночевать в поле! — сказал Андрей и полез в карман за огнивом, чтобы снова прикурить свою люльку. Слва не мог с ним согласиться: он был голоден, тем более, не смотря на свой веселый нрав, побаивался волков. — Нет, Андрей, — сказал он. — Ка же, не подкрепив себя ничем, лечь и растянуться, как собаке? Попробуем еще. Может, набредем на какой хутор и хоть чарку горелки удастся выпить на ночь. При слове “горелка” богослов сплюнул в сторону и промолвил: — Оно, конечно, в поле оставаться нечего. Компания отправилась дальше и, к величайшей их радости, в отдалении им почудился собачий вой. — Хутор! — обрадовался Слава. — Ей-богу, хутор! И впрямь, через несколько минут они увидали хутор, состоящий, правда, всего из двух хат в одном и том же дворе. В окнах горел огонь. — Смотрите, братцы, не отставать и во что бы то ни стало добыть ночлег! Ученые мужи дружно ударили в ворота и крикнули: — Отвори! Двери в одной хате заскрипели и бурсаки увидали на пороге старика в тулупе. — Кто там? — закричал он, глухо кашляя. — Пусти, дедуся, переночевать. Сбились мы с дороги. Там в поле скверно, как у желудке голодно. — А что вы за народ? — Да народ необидчивый: боголосов Андрей, философ Слава и ритор Иван. — Не можно, — проворчал старик. — У меня полная хата народа, а вы вон какие рохлые, в конец мне ее развалите. Пошли, пошли, нет тут вам места! — Умилосердись, дедуся! как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что, ни прошто? Где хочешь помести нас, а если чего утворим, так пусть руки наши отсохнут и такое будет, что только Бог ведает! — Хорошо, — смягчилась она. — Но положу вас в разных местах, а то сердце у меня будет не на месте. — На то твоя воля, — ответили бурсаки. Ворота заскрипели, и они вошли во двор. — А что, дедуся, сказал философ, идя за стариком, — если бы… в животе, ей-богу, будтот колесами стали ездить. С утра и щепки во рту не было! — Ишь, чего захотели, — проворчал старик. — Какие нежные паничи попались! Нет у меня ничего. Слава от его слов приуныл, но тут учуял запах сушеной рыбы и, оглянувшись, увидал, что из кармана боголослова торчит хвост преогромной рыбы: тот уже успел потибрить с воза целого карася и уже разглядывал, чтобы еще такое стащить. Философ тихо запустил руку в его карман, и вытащил карася. Старик разместил бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла в пустую камору, а философа отвела тоже в пустой овечий хлев. Слава, оставшись один, в одно мгновение съел карася и улегся, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая дверь, в которую он сам едва прошел, скрипнула и на пороге появился старик. — Что, дедуся, что тебе нужно? Но старик уже шел прямо к нему, раскинув руки. Он отодвинулся, но старик снова повернул к нему, он все норовил схватить Славу. Философу сделалось страшно, особенно когда он заметил, что глаза его сверкали каким-то необычным блеском. — Дедуся, ты чего? Ступай, ступай себе с богом! — воскликнул Слава, но старик молчал и все ловил его руками. Слава вскочил на ноги, с намерением бежать, но старик, стоя в дверях, вперил в сверкающие глаза и снова начал подходить к нему. Слава хотел было его оттолкнуть, но тут с ужасом заметил, что руки его не поднимаются, ноги не двигаются и даже голос не звучит из уст его. Он слышал только, как больно бьется в груди сердце и видел, как старик подошел к нему, сложил ему руки, нагнул голову и прытью кошки запрыгнул ему на спину, ударил метлой по боку, и Слава, подпрыгивая как верховой конь, понес его на плечах своих. Все случилось так быстро, что философ опомниться не успел и даже схватился за свои колени, пытаясь удержать ноги, но не смог. когда они уже минули хутор и открылась перед ними ровная лощина, а в стороне потянулся черный лес, Слава сказал себе: “Эге, да это колдун!” Месяц светлел в небе. Призрачный свет его окутал леса и луга, небо и долины, все казалось сотканным из тумана. В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Такая стояла ночь,когда философ Слава скакал с непонятнятныс всадником на спине. Он опустил голову и увидел траву, что была почти под его ногами. Он видел ,как вместо месяца светит какое-то солнце, а у воды заприметил русалку. “Наяву ли это? Или мне снится?” — спрашивал себя Слава. — “Что это?” С него градом катился пот, но при этом он чувствовал не страх, а непонятное, томительное наслаждение происходящим. Изнеможенный и растерянный, он начал припоминать все известные ему молитвы, перебирал заклятия против духов — и вдруг почувствовал какое-то освежение, чувствовал, что шаг его становится ленивее, ведьмак как-то слабее держится на его спине. ГУстая трава касалась его и он не видел в ней уже ничего необыкновенного, все видения ушли. Хорошо. Он начал почти вслух произносить свои молитвы и вдруг выпрыгнул из под старика и сам запрыгнул ему на спину. Старик мелким шагом рванул вперед, земля замелькала под его ногами. Слава подхватил с земли полено и начал им колотить старика. Тот издал дикие вопли, но те становились все тише и слабее с каждым мгновением. — Ох, не могу больше! — произнес он и упал на землю. Слава посмотрел на него и увидел не старика, а молодого человека с кудрявыми волосами, с длинными, как стрелы, светлыми ресницами. Он бесчувственно раскинул в стороны обнаженные руки и тихо стонал, глядя вверх большими голубыми глазами. Слава ощутил жалость, волнение, робость овладела им и он весь затрепетал, как древесный лист, и бросился бежать во весь дух. Сердце его колотилось и он все никак не мог понять, что за чудо с ним только что приключилось. Он больше не хотел идти на хутора и спешил обратно в Киев. Бурсаков почти не было в городе, все разбрелись по хуторам. Большая раскинувшаяся хата бурсы была решительно пуста. Слава обшарил все уголки ее и никого не встретил. Однако же философ нашел, как помочь своему горю: он пошел по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то юной вдовой, продававшей ленты, ружейную дробь и колеса, и был тем же днем накормлен пшеничными варениками, курицей и прочими яствами. Тем же вечером философа видели в корчме: он лежал на лавке, покуривая люльку и при всех бросил жиду-кочмарю ползолотого. О своих ночных приключениях философ и думать забыл. *** Между тем распространился, как пожар, везде слух, что любимый сын одного из богатейших сотников, хутор которого находился неподалеку от Киева, воротился с прогулки домой весь избитый, едва сумел добрести до отцовского дома, находится теперь при смерти и перед смертным своим часом изъявил желание, чтобы отходную по нему и молитвы в течении трех дней после смерти читал один из киевских семинаристов: Слава Карелин. Об этом философ узнал от самого ректора, который нарочно призвал его к себе и без всяких отлагательств отправил в дорогу — именитый сотник уже отправил за ним нарочно людей и возок. Слава вздрогнул от такого известия, хоть и сам не мог понять своих тревожных чувств — ехать ему ох как не хотелось. Впрочем, никто не спрашивал его желаний по этому поводу — ректор так ему и сказал, пригрозив — если Слава решит перечить, то… Ничего хорошего, в общем. С тем Слава и отправился в путь. Ему очень хотелось узнать, кто таков этот сотник, каков его нрав, что слышно о его сыне, который таким необыкновенным образом воротился домой и как его судьба связывалась теперь с его собственной. Ночь уже вступала в свои права и мелкие серебристые звездочки зажглись на небе, когда бричка добралась до большого селения, принадлежащего сотнику. Окна в хатах были темны. Они въехали в сопровождении лая собак во двор. со всех сторон выстроились сараи и домики, крытые соломой. Бричка остановилась перед небольшим подобием сарая и люди, посланные за Славой, отправились спать. Сам Слава несколько осмотрелся, но вокруг стояла темень и панский дом почему-то принимал очертания медведя, так что Слава махнул на все рукой и тоже отправился спать. Когда он проснулся, весь дом уже был на ногах — в ночь помер панский сынок. Слуги бегали в суете взад и вперед. Старухи плакали. Любопытная толпа глядела сквозь забор на панский двор, как будто бы могла что-то углядеть. Слава рассматривал то, что не смог рассмотреть вчера в темноте и подумал, грешным делом, тихо пойти прогуляться вон по той узкой дорожке, а потом… Улизнуть ему, конечно, не дали, а позвали к пану. — Так я с удовольствием, — сказал философ и пошел за казаком, что его позвал. Сотник, уже седой, престарелый мужчина,сидел перед столом. На лице его застыло выражение мрачной грусти. Было ему около пятидесяти, наверное, но горе будто враз состарило его. — Кто ты, откудова, какова звания, добрый человек? — спросли сотник у застывшего на пороге Славы. — Из бурсаков я, философ Слава Карелин. — А кто был твой отец? — Не знаю, вельможный пан. — А мать? — И матери не знаю. Кто она, откуда — не знаю. Сотник задумался на минуту. — Где ж ты с сыном моим познакомился? — Не знакомился я, вельможный пан, ей-богу. Никогда дела не имел с панскими сыновьями, сколько живу на свете. — Отчего же он именно тебе назначил читать? — Бог его знает. — А не врешь ли ты, пан философ? — Не сойти мне с этого места, если лгу! — Если бы только на минуточку дольше прожил ты, — грустно сказал пан. — Так и узнал бы я все. “Никому не давай читать по мне, тату, сей же час пошли в Киевскую семинарию и привези оттуда бурсака Славу Карелина. Пусть три ночи молится он по грешной душе моей. Он знает…” А что знает, я уже не услышал. Испустил сын мой дух. Ты, добрый человек, верно известен святою жизнью своей и благородными делами, и он, может быть, наслышался о тебе. — Кто? Я? — изумился Слава. — Святой жизнью? Бог с вами, пан! Я, хоть оно и непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга. — Ну… Верно, недаром он тебя назначил. Ты должен с сего дня начать дело. — Пан, тут бы скорее дьякону читать… Они народ толковый, знают, как все это делается, а я… Да у меня и голос не такой, и сам я — черт знает что. Никакого толку с меня нет. — Уж как хочешь,а я все, что завещал сын мне, исполню, ничего не пожалею. А как выйдут три дня и свершишь, как следует, молитвы над ним, то я награжу тебя. А нет… Самому черту не советую рассердить меня. Ступай за мной. Они вышли в сени. Сотник отворил дверь в другую светлицу и Слава увидел покойного, лежащего на одеяле из синего бархата с золотой бахромою. В ногах его и в изголовье стояли восковые свечи, увитые калиной. Лицо умершего было заслонено безутешным отцом, который сидел перед ним, повернувшись к двери спиною. — Об одном я жалею, сын мой, — бормотал сотник, — что не знаю я, кто лютый враг мой, кто обрек тебя на смерть. А если бы узнал, не увидел бы он более детей своих, если стар, как я. Ни отца и матери своей, если он молод, и тело его выброшено было бы на съедение птицам. Сотник умолк. Плечи его вздрагивали от глухих рыданий. Слава был тронут такой безутешной печалью. “Три ночи как-нибудь отработаю, — подумал он. — Зато пан набьет мне оба кармана чистыми червонцами.” Он приблизился и, взяв книгу, что лежала в изголовье, принялся читать, не решаясь взглянуть в лицо умершего. Глубокая тишина воцарилась — сотник вышел. Слава повернул голову, чтобы глянуть на умершего и… Холод пробежал по его жилам и сердце заколотилось, как бешеное. Он лежал, как живой. Белая кожа, густые брови и ресницы, отбрасывающие тень на щеки, полные губы как будто собирались усмехнуться… Слава глядел и вдруг что-то страшно знакомое показалось ему в лице его. — Колдун! — воскликнул Слава не своим голосом, отвел в ужасе глаза и продолжил читать молитвы свои. Это был тот самый колдун, которого он убил. *** Когда стало вечереть, мертвеца понесли в церковь. Философ одним плечом своим поддерживал черный гроб, и плечо жгло холодом. Пан шел впереди, неся рукою правую сторону тесного дома умершего. Церковь, деревянная, черная, поросшая мхом, выглядела давно заброшенной. Установили гроб. Пан в последний раз поцеловал сына и наказал накормить философа. Люд собрался в кухне и, наевшись, Слава стал прислушиваться к разговору. — А правда ли, что умерший с нечистым знался? — сказал молодой овчар. — Кто? Панский сын? — переспросил его приятель, Дорош, уже знакомый Славе — с ним он ехал на бричке. — Еще какая правда! Ведьмак он был, колдун! — Полно, полно, Дорош, — сказал другой, тот, что тоже был знаком Славе по дороге. — Это не наше дело. Бог с ним. Нечего об этом толковать. Но Дорош не хотел молчать. Он только что перед тем сходил в погреб и, наклонившись раза два к двум или трем бочкам, вернулся веселый и говорил без умолку. — Хочешь, что б я молчал? — сказал он. — Да она на мне самом ездила! Вот те крест! — А что, — спросил молодой овчар, — можно по каким-нибудь приметам узнать ведьмака? — Нельзя. Хоть все псалтыри перечитай — не узнаешь. – Можно, можно, Дорош. Не говори этого, – произнес тот, что был знаком Славе по дороге. – Уже бог недаром дал всякому особый обычай. Люди, знающие науку, говорят, что у ведьмака есть маленький хвостик. Начавшийся разговор очень заинтересовал Славу, очень уж ему хотелось узнать побольше о сотниковом сыне, поэтому он сказал: – Я хотел спросить, почему это все считают панского сына ведьмаком? Разве сделал он кому-нибудь плохое? – Было всякого, – отвечал один из сидевших. – А кто не припомнит кухарку Софью, или того… – А что ж такое кухарка Софья? – поинтересовался Слава. – Стой! я расскажу, – сказал Дорош. – Я расскажу про Софью, – отвечал табунщик, – потому что она была моя кума. – Я расскажу про софью, – сказал Спирид. – Пускай, пускай Спирид расскажет! – закричала толпа. Спирид начал: – Ты, пан философ Слава, не знал Софьи. Эх, какая редкая была баба! Все в руках золотых спорилось, и добрая была! Славная была кухарка! Только с недавнего времени начала она заглядываться беспрестанно на панского сыночка вклепалась ли она точно в него или уже он так ее околдовала, только пропал человек. Нашли потом только горстку пепла, ага. Сгубил девку колдун. Славе от рассказа стало не по себе, а его, тем временем, спровадили в церковь и оставили одного. Он огляделся. Посередине стоял черный гроб. Свечи горели перед темными образами, их свет освещал лишь иконостас и только слегка середину церкви. Философ еще раз осмотрелся. — Что ж, — сказал он, — нечего тут бояться. Человек сюда прийти не может, а от мертвецов у меня есть молитвы. прочитаю — они меня и пальцем не тронут. Ничего! Буду читать! Он заприметил связку свечей и принялся лепить их по всей церкви, так, что светло в ней стало, будто днем. Мрак остался только вверху и сделался будто бы темнее, но Слава не обратил на это внимания. Он подошел к гробу и глянул в лицо умершего. Резкая красота его казалось страшной. Слава глубоко вздохнул, отошел к крылосу принялся читать громким голосом. Он убеждал себя, что усопший ничего не сможет ему сделать, божье слово ведь не даст ему подняться из гроба! Однако ж, перелистывая страницу, он исподтишка бросал на гроб опасливые взгляды — а ну как вот-вот встанет, поднимется ведьмак из гроба. Слава стал читать еще громче, стараясь прогнать остатки страха. И тут, в очередной раз поднявшись глаза, он похолодел от ужаса: труп не лежал уже в своем гробу, а сидел. Трясущимися пальцами перевернул Слава страницу и увидал, что мертвец уже не сидит, а стоит, покинув гроб и вертит головой. Едва подавив крик ужаса, нашарил непослушными пальцами Слава кусочек мела и очертил вокруг себя круг и принялся громко читать молитвы и заклинания, которым научил его один старый монах, всю свою жизнь имевший дело с ведьмами и колдунами. Мертвец подходил, но круг останавливливал его, и он посинел, как человек уже несколько дней мертвый, и открыл свои мертвые глаза, лицо его исказилось яростью. Он широко распахнул руки, пытаясь поймать Славу, но круг не пускал его. Он был страшен . Не сумев добраться до Славы, мертвец лег обратно в гроб свой и тот взмыл в воздух и со свистом стал летать по всей церкви, но все не мог зацепить круга. Слава молился, дрожа от ужаса. Гроб грянулся посередине церкви и труп снова сел в нем, но тут запели петухи, и он лег, и захлопнулась хзгробовая крышка. Потом градом катились со Славы, он быстро дочитал молитвы, положенные ему, и тут пришел его сменить дьячок. Отправившись на ночлег, философ долго не мог заснуть, но усталость взяла свое и он проспал до обеда, а потом, проснувшись, уже позабыл свои ночные страхи, теперь они казались ему далёкими и призрачными. Отобедав, он пришел в отличное расположение духа и обошел все селение, перезнакомившись почти со всеми, из двух хат его даже выгнали, но говорить о своих ночных приключениях с кем бы то ни было, он не решился. Тем ближе был вечер, тем задумчивее становился философ. За час до ужина вся дворня собралась на кухне и затеяла игру в крагли, род кеглей, где вместо шаров использовали палки, а выигравший имел право проехаться верхом на проигравшем. Но напрасно Слава пытался вмешаться в игру - темные имамом овладевали им и страхи, что отступили при дневном свете, сейчас снова стали довлеть над ним. -Ну, пора нам, пан бурсак, - сказал Славе знакомый седой казак, и снова него спровадили в церковь, и заперли за ним дверь, оставив его одного. Слава вновь очертил вокруг себя круг, произнес несколько заклинаний и начал громко читать, решив не поднимать глаз от книги. Но что-то заставило взглянуть на гроб и сердце его зохолонуло. Труп стоял у черты, глядя мёртвыми глазами. Слава поспешно вперил глаза свои в книгу, но слышал, как мертвец ударил зубами о зубы и замахал руками, пытаясь поймать его, но, как увидел Слава, скосив глаза, не там, где он сам стоял: мертвец его не видел. Глухо заворчал он и стал произносить страшные слова. Философ в ужасе понял, что ведьмак творит какие-то заклятия. Ветер прошел по церкви вихрем, захлопало вокруг, заскрежетало вокруг, будто сотни летучих мышей пытались пробраться в запертую церковь. Слава повысил дрожащий голос, стараясь не глядеть на стоящего у круга мертвеца, но взгляд все время соскальзывал на него со страниц книги и Слава весь покрывался холодным потом. Но вот раздался петушиный крик и ведьмак, когда Слава снова решился поднять глаза, уже снова лежал в своем темном не доме. Пришедшие за Славой дьякон и казак Явтух долго пытались его растормошить: он стоял, прижавшись к стене спиной и глаза его были дикими, вести из церкви Славу пришлось чуть не под руки. Пришедши на панский двор, он потребовал себе горелки, а потом громко произнес: — Много на свете всякой дряни водится! — и махнул рукой. Собравшиеся вокруг него потупили глаза. В это время проходила мимо ещё не старая бабенка, и, увидев Славу, всплеснула руками. — Здравствуй, философ. Что это с тобою? — А что? — Да ты ж весь седой! Окружавший Славу люд согласно загудел, и он тотчас метнулся на кухне, чтобы посмотреться в маленькое треугольное зеркальце. И впрямь, половина волос у него стала седая! Задумался Слава, а потом решительно сказал: — Ну, все, пойду к пану. Объясню ему все и скажу - не буду больше читать! Не вышло с сотником беседы. Как не отговаривался Слава, он стоял на своем — надобно читать последнюю ночь. В случае отказал пан пригрозил кожаными канчуками, но посулил награду, как иссякнет третья ночь. Так и сказал: “Ступай! Исправляй свое дело. Не исправишь — не встанешь, а исправишь — тысячу червонцев!” Слава попробовал даже улизнуть с поселения, отыскав тропку, ведущую из сада через бурьян в лес, да попался. Идя дорогую в мрачную, запущенную донельзя церковь, Слав все оглядывался и пытался заговорить со своими провожатыми, но те молчали. Где-то вдалеке выли волки. Волки ли?.. Как и прежде, Славу заперли в церкви и оставили одного. С минуту стоял он на пороге, глядя на гроб ужасного колдуна, а затем очертил себя кругом и принялся читать. Огонь свечей трепетал, будто на ветру. Тишина стояла страшная. И вдруг… С треском отлетела крышка гроба и поднялся из него мертвец. Был он еще страшнее теперь, зубы его клацали, в судорогах дергалось лицо, он, дико взвизгивая, исторгал из уст своих заклинания. Вихрь пронесся по церкви, попадали иконы и поднялся страшный шум от царапанья когтей и трепета крыльев нечисти, что рвалась внутрь церкви. У Славы, успевшего выпить горилки, весь хмель разом вышел из головы. Нечисть носилась вокруг, пыталась добраться до него, но все наталкивалась на круг. — Приведите Охру! Ступайте за Охрой! — закричал мертвец. И вдруг настала тишина в церкви, послышался вдали волчий вой, а потом… Взглянув искоса Слава увидел, что ведут кого-то высоко, худого, в черной мантии, которая клубилась у пола, будто бы у существа этого не было ног. Жуткий звериный оскал растягивал его лицо, а глаза мерцали холодно и нечеловечески. Слава опустил глаза, нутром почуяв, что смотреть никак нельзя, нельзя, но не удержался, глянул и встретился взглядами с нечистым. — Вот он! — закричал Охра, указав на него пальцем, и вся нечисть разом ринулась к Славе, потому что увидела. Слава, в ужасе, отшатнулся, сердце его больно колотилось, он споткнулся и упал за пределы круга и скрюченные пальцы мертвеца дотянулись до его горла, а потом... *** Слава резко открыл глаза. В комнате стояла непроглядная темень, рядом мерно дышала спящая Саша, в ногах угнездился тихонько урчащий кот. Слава нашарил смартфон. Три пятнадцать, спать ещё и спать. Чего он проснулся вообще? Нахлынувшие воспоминания заставили Славу поежиться. Окси, вроде, в гробу летал, как та паночка... Прямо “Вий”, версия с русскими рэперками в главных ролях. Бред. Слава тряхнул головой, лег и обнял Сашу. Спустя пару минут он спокойно спал. За день до этого. Охра отложил смартфон, с которого читал книгу, в сторону и довольно оскалился. Ему в голову пришла отличная идея.