Свет перед сумерками

Заволоченное тучами небо, готовое разразиться пробирающим до костей, ледяным, как прикосновение смерти, дождем, будто бы падало, окружая повсеместным мраком. Казалось, даже в воздухе проявлялось странное, мистическое, темно-фиолетовое свечение. Ветер выл, сгибая скрипящие слабые деревца и разнося плач облаченной в черное толпы по кладбищу. Дамы, ежась от холода, кутались в теплые, траурные, заплаканные шали; мужчины, запахнув рединготы, судорожно перебирали поля снятых в знак уважения шляп. Лишь два могильщика, орудовавшие лопатами и обрушавшие тяжелые комья земли на дубовый, добротно сделанный гроб, не чувствовали жгучего холода и сбросили свои рабочие куртки на необтесанные брусья еще не отбывших похоронных дрог. Соболезнования давно уже затихли, тишина и молчание прерывались едва слышимым шепотом, звучными рыданиями да грохотом падавших комьев. Постепенно эта темная земляная завеса опускалась на гроб, скрывая за собой тайны перехода в лучший мир, загадки человеческого небытия, разграничивая мир живых и мир мертвых. Дубовый гроб, словно поглощаемый библейским Левиафаном, переставал существовать. Перед взглядом скорбящей толпы близких и друзей представала бездна, вид которой и внушал почтение, и отпугивал. Смерть напоминала каждому о своем существовании, об уготованной для каждого неизбежной неизвестности. Неизвестность манила, звала, и Александр с потупленным взором подошел к могиле. Он неуверенно ступал, ощущая, как земля проминается под его ногами, словно намереваясь его поглотить вслед за телом его первенца. Ветер усиливался, хватался за полы редингота Гамильтона, подталкивая горюющего отца к могиле, и Александр, внимая порывам ветра, послушно шел. Мистер Гамильтон почти не узнавал, где он находился, не видел людей вокруг себя. Он лишь знал, что умер его первенец — его гордость, его уверенность в завтрашнем дне, его надежда, — и он двигался ему навстречу, доверяясь чутью ветра-поводыря. — Мистер Гамильтон, осторожно! — крикнул кто-то, но Александр, погруженный в лучезарные воспоминания, не сопоставимые никак с ужасом происходящего, не слышал. Он стоял у самого края: один шаг, и он бы упал в яму. Чья-то заботливая, твердая рука остановила его. Несколько комьев земли из-под его ботинок обвалились на гроб. Он погребал собственного сына, он убил собственного сына! Из груди Александра вырвался отчаянный хрип, совесть и сожаления душили его. Филипп проявил скайлеровское великодушие, простив отца за невразумительный совет, но Александр не умел прощать и не мог простить самого себя. — Филипп, мой сын, мое наследие… — сказал он черной, разверстой под ногами бездне. Глухая и немая бездна не отвечала. Тишина оглушила Александра, могильная темнота окутала его затуманенный взгляд, и дезориентированный, он задрожал. Ноги не слушались, но шли; руки точно бы превратились в крылья, мгновенное ощущение парения и полета. «Неужели моя душа покинула тело?» — задался вопросом Александр. Всего лишь неделю назад этот вопрос ни за что бы не пришел ему в голову. — Он падает! — встревоженный крик из толпы не донесся до Александра. Лишь когда его подхватили и приподняли две пары крепких мужских рук, он очнулся от своих мыслей и тревожно поглядел по сторонам, удивляясь, что он еще жив. — Я должен был умереть, — сказал он охрипшим голосом, выдавливая из себя каждое слово. Двое близких друзей доктор Хосек и Джон Чёрч, заставшие последние часы жизни Филиппа, с заботливым трепетом внимали несчастному отцу, как внемлют ребенку, произносящему первые слова. — Мне отведено мало времени, оно иссякает. Я скоро умру, — посетившее Гамильтона откровение не пугало его, не страшило. В его тоне звучали смирение и принятие. Став свидетелем смерти сына, он в предвкушении ждал свою собственную, он знал, что ее костлявая рука уже тянется к нему. Доктор Хосек и мистер Чёрч, поддерживая убитого, сокрушенного горем Гамильтона, безмолвно отвели его к жене, надеясь, что Элайза сможет его приободрить. Но миссис Гамильтон даже не хотела замечать своего мужа, с прощальной тоской смотря, как слой земли на гробе ее сына увеличивается, все больше отдаляя юного Филиппа от семьи и друзей. «Он учил его неправильно, неправильно. Разве могут быть мысли ценнее человеческой жизни? Разве стоили его рукописи дороже жизни нашего сына?» — эта мысль точила Элайзу, опиравшуюся на плечо миссис Чёрч, которая нежно перебирала волосы своей сестры, спутанные ветром. — Цена наследия, — процедила Элайза сквозь зубы, переводя взгляд с могилы на держащегося за Хосека и Чёрча мужа. Почтительная материнская скорбь сменилась презрением обвиняющей жены. Анжелика Скайлер Чёрч со слабой улыбкой покачала головой и исполненным спокойствия и мудрости голосом произнесла: — Судьба Филиппа — часть его наследия. Потому он так и сокрушается. Дай Бог ему сил пережить это! Анжелика Гамильтон стояла в отдалении от толпы родственников и друзей. Никто не знал Филиппа так хорошо, как она. Между ними существовало редкостное понимание: они понимали друг друга без слов, будто бы обмениваясь мыслями. Его душа была для нее раскрытой книгой, а теперь эта книга навсегда захлопнулась, не прочитанная до конца — Анжелика не знала, как прошел последний день жизни ее брата, и никогда не узнает с его слов. Со смертью Филиппа из ее жизни пропало что-то важное: пуля Икера, ранив правое бедро и левую руку Филиппа, прострелила и сердце Анжелики. Билось ли оно, стучало ли оно, оно уже не было прежним, превратившись в механизм, поддерживающий существование. Жизни не было и не могло быть без Филиппа. Анжелика Гамильтон умерла вместе с братом, остался лишь ее неприкаянный призрак, блуждающий по земле. Именно поэтому она отдалилась от всех, стояла в одиночестве: они еще были живы, она — нет. Кладбище при церкви Святой Троицы казалось чуждым и незнакомым, лица родственников и друзей — пустыми: с них были стерты глаза, носы и рты — одно нельзя было отличить от другого, они выглядели, как лица манекенов у той модистки с верхнего Манхэттена. А была ли модистка? А была ли жизнь? Быть может, это все был сон, и то, что сейчас происходит, тоже сон? Склоненные ветром ветви низкорослых деревьев ворошили ее волосы, а не боявшиеся ее неподвижного силуэта птицы смотрели на девушку внимающими, умными глазами. В этих глазах Анжелика узнавала острый взгляд Филиппа, и ей чудилось, что брат даже после своей смерти, притворяясь то птицей, то ветром, будет охранять ее покой. И действительно, умер ли он? Она не застала его последнего вздоха, не слышала последних слов, не закрывала ему веки. По правде говоря, ее даже не пустили к его трупу из-за ее чувствительности. Что, если ей солгали и ее переживания напрасны? Что, если все происходящее — спектакль, шутка, чтобы задурить ее, и, когда похоронное действо закончится, Филипп выпрыгнет из-за кустов и заливисто расхохочется над «глупышкой» Анжеликой. Мисс Гамильтон огляделась по сторонам в надежде отыскать знакомую подтянутую фигуру: увы, никого. Анжелика тяжело вздохнула, и вырвавшийся клубом пар растворился в воздухе, рисуя очертания усопшего. «Он умер, смирись», — пробормотала под нос Анжелика, глядя, как мелькают заступы могильщиков. Анжелика вздрогнула, почувствовав на плече сквозь плотную ткань спенсера чье-то прикосновение, принесшее утешение и умиротворение. Девушка обернулась, надеясь увидеть за спиной Кастиса или хотя бы кого-то из семьи, но среди рядком посаженных деревьев никого не было. На мгновение она успокоилась, как вдруг кто-то вновь дотронулся до нее. На этот раз прикосновение чувствовалось сильно и отдавалось теплом по всему телу. Анжелике хотелось бы думать, что это ветка стукнулась о ее плечо или ветер играется рукавами-буфами, но такое тепло могло передаться только от человека. — Филипп? — пискнула Анжелика, боязливо оглядываясь по сторонам. Невольно ей вспомнилась рассказанная когда-то давно Филиппом легенда о преданном псе, который может встретиться со своим умершим хозяином лишь в день его смерти, и она ощутила себя этим псом, изнывающим от тоски. Что если сегодня она, как в легенде, сможет побыть с усопшим братом? «Ребячество! — стремительно оборвала она свои мысли и поспешно помотала головой, выбрасывая суеверия. — Филипп умер. К чему эти ложные надежды?» «Умер? Ты думаешь, я действительно могу оставить тебя, глупышку, одну?» — в голове раздался насмешливый голос Филиппа Гамильтона с легкой хрипотцой. Испуганная Анжелика подскочила на месте, уставившись на свежую могилу: черная земля продолжала подниматься, и казалось, совсем скоро захоронение превратится в величественный холмик. — Ты в могиле. Как ты говоришь? — прошептала она тревожно, ежась то ли от страха, то ли от холода. Начали срываться первые капли дождя, их удары о крышу и об окна возвышающейся над кладбищем церкви напоминали Анжелике звук заколачивания крышки гроба. Могильщики, нахмурившись, начали работать быстрее, чтобы земля не успела сильно отяжелеть. Над головами скорбящих раскрылись, как траурные цветы, зонты. «Я и в могиле, и с тобой. Я часть тебя, помнишь?» — в голосе слышались братская любовь и забота. Казалось, что стоит протянуть руку, и ее подхватит Филипп. Анжелика вытянула руку вперед, но никто ее не взял. Лишь тяжелая капля дождя превратилась в маленькую лужицу в срединном углублении ладони. — Это всего лишь голос в моей голове, — пролепетала Анжелика. — Странная фантазия, не более! — девушка вышла из-под ветвей деревьев под дождь, и холодные капли оросили ее лицо, даруя свежесть в мыслях и смывая временное помутнение рассудка. «Ты привыкнешь», — такой тон в голосе у Филиппа был, когда он улыбался. — Прочь! Прочь! Не хочу это слышать! Прочь! — Анжелика отчаянно мотала головой, обхватив ее руками. Как бы ей ни хотелось слышать Филиппа, видеть его, прикасаться к нему, она понимала, что невозможно воскресить ее брата, что он мертв, что он может существовать только в ее воспоминаниях, а этот голос является ни чем иным, как выдумкой, мешающей воспринимать реальность, видением, которое надо гнать прочь, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать жить, чтобы оправдать ожидания семьи, которые не успел оправдать Филипп. Голос утих, лица родственников и друзей вновь появились, но некий страх возвращения этого забвенного состояния, способности воспринимать мертвых и не видеть живых поселился в Анжелике. Напуганная мисс Гамильтон, увязая по щиколотку в кладбищенской грязи, вскормленной разошедшимся дождем, подошла к матери и, прижавшись пухловатой, разгоряченной щекой к ее холодной, перенесшей много слез щеке, обняв за содрогающиеся хрупкие плечи, проворковала: «Мамочка, Филипп все равно с нами, просто его нет рядом». Погруженные в скорбь и траур, Гамильтоны и их близкое окружение не могли заметить мрачную, тонкую фигуру, скрывающуюся за сухим ветвистым кустарником. Эта фигура не находила себе покоя и постоянно тяжело вздыхала; можно было подумать, что ее дыхание обращается в крепкий, пронизывающий ветер. В длинной черной накидке, с величественной осанкой и исходившим от нее холодом она напоминала саму смерть. Она не подходила к толпе, не высказывала соболезнований, не выдавала своего присутствия, оставаясь в стороне, пряча свое бледное, изможденное лицо под тройным слоем вуали. Ей нельзя было здесь находиться: вряд ли бы для старших Гамильтонов она была желанной гостьей — но она не могла не прийти, не сопроводить Филиппа в последний путь. С момента соприкосновения их рук в саду Феодосия Бёрр знала, что ей предначертано стать спутницей жизни Филиппа Гамильтона, и Феодосия исполняла эту роль, пока роковая пуля Икера не вонзилась в тело Филиппа, оборвав его жизнь. Ее встречи с Филиппом были минутны, случайны — счастьем было подарить ему поцелуй, укрывшись средь колонн бальной залы, или взглянуть на него неистово-нежно, столкнувшись где-нибудь на улицах Нью-Йорка. Письма составляли их единственную радость: через тонкую вязь каллиграфических букв, через следы слез умиления на бумаге, через тонкий ее аромат, через вложенные засушенные цветы говорили влюбленные сердца. Опасаясь того, что отец прознает о ее отношениях с юным Гамильтоном, Феодосия писала послания под покровом ночи при свете звезд, боясь, что зажженная свеча привлечет ненужное внимание. Мера предосторожности не помогла, одно из писем Филиппа было перехвачено строгим Аароном Бёрром, который незамедлительно прочитал своей дочери лекцию о нравственности и запретил общение с Филиппом. Ответом на этот запрет стало напоминание о том, что мистер Бёрр не читал подобных наставлений ее матери Феодосии Бартоу Превост, когда она изменяла своему мужу, британскому офицеру, с ним, и последующее двухнедельное молчание Феодосии. Упрямство и умение ждать она в полной мере унаследовала от своего отца и даже превзошла его в этом искусстве, поэтому Аарону Бёрру пришлось пойти на уступки: несмотря на то, что он не одобрял отношений его дочери с Филиппом, он больше им не препятствовал, лишь время от времени предупреждая ее, что подобное поведение может создать ей неблаговидную репутацию. Феодосия, впрочем, всегда была осторожна и вполне понимала, почему отец не одобряет этих отношений. Новоиспеченный вице-президент Бёрр надеялся, что благодаря своему новому положению сможет найти для дочери более удачную партию, чем Филипп Гамильтон, чья семья была не особо богатой и утратила свое политическое влияние. Феодосия вглядывалась в отчаянные и горестные лица присутствовавших на похоронах. В этой ужасающей толпе было много молодых девушек — ровесниц Феодосии, и она смутно догадывалась, что их могло связывать с Филиппом. В нем сочетались красивая внешность и ум, что придавало ему несравненного очарования. Он был прирожденным завоевателем и мог покорить любую девушку, с легкостью добиваясь того, что иные молодые люди заполучают с огромным трудом. Феодосия знала о его похождениях, осознавала, что была не единственной, к кому его влекло. Она не ревновала его, потому что понимала причины: Феодосия, блюдя честь, была строга с ним при встречах и не позволяла заходить слишком далеко: никогда его пальцы не дотрагивались до шнуровки ее корсета, никогда не переходили границу, обозначенную подвязками. Филипп изнывал и томился, жаждая ее и находя утешение в других. Бывало, он молил ее, стоя на коленях и целуя подол ее платья, обвинял ее в том, что она ускоряет его падение, страстно шептал слова, подталкивавшие ее в его объятия, но Феодосия оставалась неизменно неприступной. Несмотря на ее холодность, которая отпугивала многих просителей руки дочери вице-президента, Филипп искал ее общества, всегда возвращался к ней. Она была единственной, кого он любил и на ком был намерен жениться во что бы то ни стало, невзирая на неодобрение родителей. Феодосия смотрела на то, как могильщики кладут запачканные инструменты на дроги и накидывают рваные куртки на свои напряженные плечи, а траурная толпа подносит цветы к могиле того, с кем она планировала побег. Феодосия ни за что бы не поддалась на мольбы Филиппа до брака, если бы не сила обстоятельств, вынудившая ее сдаться. В ночь перед дуэлью он явился весь бледный, напуганный. Не произнося ни слова любви, он, сжав ее тонкие руки, просил у нее прощения за то, что подверг свою жизнь опасности, за то, что бывал в Нижнем Манхэттене, за то, что порой намеренно терзал ее. Его слова обезоружили Феодосию, она смягчилась и, подумав, что, может быть, этот прелестный юноша завтра умрет, так и не получив желанного, не познав настоящей любви, притянула его к себе и положила его руку на пуговицы платья. Ветер разбушевался, видимо, мечтая превратиться в ураган; ливень, точно плеткой, хлестал по щекам и смешивался со слезами. Феодосия ждала, когда похоронная процессия уйдет, но отдельные люди продолжали, как завороженные, стоять над свежей могилой. Девушка поправила пелерину, чтобы не простудиться, но ничто не могло согреть ее лучше, чем воспоминания о той ночи. В каждом ее движении в ту ночь выражалась благодарность Филиппу за то, что он сделал ее жизнь полной и насыщенной, за то, что он научил ее быть настоящей, не замыкаться в себе. Между ними стерлись последние преграды, это было настоящее единение душ, которое оставило след не только в памяти, но и на теле. Его горячие поцелуи и обволакивающие теплом прикосновения Феодосия продолжала чувствовать даже сейчас. Филипп был нежным и страстным, иными словами, умелым, а потому одно воспоминание о той ночи будоражило и отдавалось отголосками блаженства. Они даровали друг другу «маленькую смерть» для того, чтобы встретить настоящую без упреков, без обвинений в том, что она пришла слишком рано, не дав даже шанса пожить. О, они жили! Они жили, потому что любили. Озябшая мисс Бёрр подошла к покинутой могиле, толпа ушла. Как скоро они забудут о смерти Филиппа Гамильтона? Как скоро надгробный холм зарастет сорняками? Как скоро на могилу перестанут приносить свежесрезанные цветы? — Пока моя любовь к тебе не гаснет, Филипп, — произнесла Феодосия, вынимая из кармана срезанный цветок пышной красной астры и аккуратно кладя его на образовавшуюся на могиле горку цветов. — Но я боюсь, что свет ее слабеет и подступает тьма. Твои стихи отзвенели, твой устремленный взгляд потерял ориентиры, но память о тебе жива, я слышу сказанные тобой в ту ночь заветы. Ты говорил: «Улыбнись, Фео, улыбнись, когда встретишь судьбу. Раз изменить ее невозможно, так зачем же горевать?» Насмешливо так говорил! Видимо, судьба уготовила так, что я для тебя первая, единственная, ты же для меня первый, не единственный. Я улыбнусь судьбе, как ты хотел, — ее губы, обожженные слезами, растянулись в улыбке, — я продолжу жить за нас двоих, я не побоюсь тьмы. Кто бы ни стал моим мужем, знай, я тебя выбрала, и каждый раз я буду выбирать тебя, хотя выбор мой ничего уже не изменит. Видит Бог, я пыталась противиться судьбе, я сделала все, что могла, чтобы спасти тебя! В тот день, когда Филипп вызвал Джорджа Икера на дуэль в театре, Феодосия сидела в соседней ложе. Незамеченная Филиппом, который был слишком вовлечен в перепалку с Икером, она слышала каждое слово их брани, она видела хладнокровие Икера и горячность юного Гамильтона, она не могла вмешаться и лишь молилась, чтобы Филипп не потребовал сатисфакции. Когда перчатка была брошена, Феодосия, не досмотрев до конца спектакль, ринулась домой предупредить мистера Бёрра о намерениях юного Гамильтона, чтобы тот помог ей предотвратить кровавую трагедию. — Отец! — воскликнула она, вбежав в его кабинет. Встревоженный Бёрр оторвался от бумаг и посмотрел на дочь, которую трясло, как в лихорадке. В его глазах застыл немой вопрос. — Филипп Гамильтон… Филипп Гамильтон… — сбитое быстрым бегом и волнением дыхание мешало ей говорить. — Что сделал этот подлец? — сурово произнес Аарон Бёрр, напоминавший всем своим грозным видом судью на Салемском процессе. — Вызвал на дуэль Джорджа Икера, — выпалила Феодосия, с надеждой глядя на отца. — Папа, мы должны что-то сделать, как-то помешать. Если что-то случится с Филиппом, это будет на нашей совести, папа. Мы будем виноваты в его смерти, ведь это под твоим влиянием Икер произнес речь, уничижительную в отношении мистера Гамильтона. Это стало поводом для дуэли! — Какое мне дело до того, кого юный Гамильтон вызывает на дуэли! — пробормотал Бёрр, возвращаясь к разбору всевозможных счетов. — Ты знаешь, он не может отозвать свой вызов. Мы бессильны чем-либо ему помочь. — Можно было бы, по крайней мере, предупредить мистера Гамильтона, — взмолилась Феодосия, заламывая руки. Она вся дрожала и была готова в любой момент упасть перед столь немилосердным отцом на колени. — Мне кажется, Филипп намерен скрыть факт дуэли от своей семьи. Как христиане, мы не можем этого допустить. — Не суй свой нос в семейные проблемы Гамильтонов — замараешься, — с мрачной усмешкой, развеселившись собственной шуткой, проговорил Аарон Бёрр. — Папа, ты знаешь, как сильно я люблю Филиппа! — заверещала Феодосия, схватив отца за руку. Аарон Бёрр вздрогнул от ее слов: ему не нравилось, как его дочь беспечно, общаясь с юным Гамильтоном, жонглировала своей репутацией, нарушала грандиозные планы Бёрра относительно ее будущего — он тяжело вздохнул, зная, что не может контролировать собственную дочь. — Я буду очень-очень-очень несчастна, папа, если с ним что-то случится, — Феодосия упрашивала, как маленький ребенок, с наивным детским выражением на лице. Аарон посмотрел в карие, мерцающие глаза дочери, полные отчаяния и сердечной муки. Ее растерянность, ее просьба о помощи растрогали закоренелого, бессердечного политика, и на мгновение ему стало жаль юного Филиппа, который обещал однажды занять место своего отца, возглавить партию федералистов и, возможно, разрушить все то, что сейчас вместе с Джефферсоном и остальными демократами-республиканцами создавал Бёрр. — Смерть Филиппа могла бы окончательно вывести Гамильтона из политической игры, — пробормотал про себя Аарон Бёрр, но, схватив шляпу и редингот, вслух сказал: — Фео, прикажи подготовить экипаж. Я еду к мистеру Гамильтону. Феодосия, не веря своим ушам, захлопала в ладоши, благодарно поцеловала отца в щетинистую щеку и умчалась отдавать приказание. Тогда ей казалось, что он спасла жизнь Филиппу, но сейчас, стоя у его могилы, она понимала, что ей удалось лишь выиграть для него шанс выжить. В итоге судьба расставила всё по-своему. Феодосия не знала, о чем говорили отец и мистер Гамильтон, но отчетливо понимала лишь одно: непримиримые враги объединили свои усилия для того, чтобы предостеречь юного Гамильтона от опасности. Несмотря на то, что их усилий не хватило, несмотря на то, что Аарон не смог убедить Александра в неправильности тактики выстрела в воздух, а выстрел в воздух не воззвал Джорджа Икера к совести, несмотря на то, что Бёрр и Гамильтон не смогли победить судьбу, Феодосия надеялась, что это заложит фундамент для примирения двух семейств. — Надеюсь, что смерть твоя не была напрасной, Филипп, — Феодосия печально в последний раз оглядела могилу. Она пообещала себе, что больше никогда не вернется к этой обители уныния и скорби, потому что жизнь должна продолжаться и нельзя застывать среди образов счастливого прошлого. — Так уж получается, что мы смертны, одна любовь наша, Филипп, бессмертна! — прикоснувшись губами к черной сырой земле, словно даруя своему возлюбленному последний поцелуй, Феодосия удалилась без оглядки прочь. Ее темная фигура слилась со стеной колотящего по земле и вздымающего лужи ливня.

***

Уставшая, валившаяся с ног Феодосия вернулась домой, и, к ее удивлению, никто из домочадцев не побежал встречать обожаемую мисс Бёрр, никто не помог ей выйти из экипажа, никто не взял из ее рук промокшую накидку и шляпку с вуалью, никто не приготовил ей горячего чаю. Феодосия, как подобает любой особе аристократичного происхождения, привыкшей к уюту и традициям, нахмурилась, строго озираясь по сторонам. Дом был тих, как если бы в нем никого не было: ни слуг, суетящихся между кухней и столовой, ни отца, шелестящего счетами и письмами кредиторов в кабинете. Только тикающие стрелки настенных часов указывали на то, что жизнь не стоит на месте, продолжает течь. Не заботясь о виде своего мокрого платья и о том, что, не переодевшись в сухую одежду, она может простыть, Феодосия поспешила к кабинету отца. Но хорошо знакомую представительную тяжелую дверь с цветными витражами наверху она так и не увидела. Столпившись у двери, затаив дыхание, стояли слуги. Девушки-горничные и кухарка краснели и нервно подхихикивали. Посыльный, мальчишка десяти лет, влез на плечи привратника, не особо полезного инвалида войны за независимость, содержавшегося вице-президентом больше из милости, и пытался что-то выглядеть через витражи. Любопытные слуги в силу своей пронырливости и приближенности к важным людям первыми узнавали о всех новостях, происходящих в Нью-Йорке, и время от времени Феодосии казалось, что между ними существует негласное соревнование узнать какую-то сплетню раньше других. Подобное массовое вторжение в дела ее отца возмутило Феодосию. — Что здесь за сборище? — спокойным голосом с ноткой негодования спросила она. Пойманные на подслушивании слуги вместо того чтобы, как тараканы расползтись по своим углам, шикнули на хозяйку. Феодосия уже приготовилась отчитывать их, как одна из горничных почти неразборчиво, шевеля одними губами, прошептала: — Скоро, мисс Бёрр, вы станете миссис, — очередной нервный смешок оборвал ее фразу, и Феодосия насторожилась. Пока что замужество не входило в ее планы, да и отец не заговаривал с ней о браке. — Миссис… — растерянно повторила она, сверля взглядом дверь, надеясь понять, что за ней происходит. — Вам повезло, mademoiselle Бёрр, он такой обходительный! Il est charmant, très charmant et charismatique! * — всплеснув руками и мечтательно смотря куда-то вдаль, сказала вторая горничная — француженка по происхождению. Видимо, визитер, просивший руки мисс Бёрр, изрядно задобрил служанку комплиментами. — И богат, как Крез! — вторила ей кухарка — на редкость начитанная, но жадная до денег женщина. В Феодосии пробудилось любопытство. Кто этот визитер, и почему ей с ним повезло? Но больше всего ее мучил вопрос: как отец посмел не спросить ее разрешения на ее же брак? Феодосия не намеревалась провести всю жизнь старой девой, но сейчас, когда она только что потеряла любимого ею Филиппа, она не хотела ни общаться с другими мужчинами, ни тем более выходить замуж. Ее ужасала одна мысль о том, что ради свадьбы ей придется снять траур и облачиться в белое, тем самым не заплатив дань почтения погибшему Филиппу. «А если это опять судьба, значит, придется улыбнуться», — темные брови Феодосии слегка подернулись, проявилась ее решительность. Охваченная жаждой знания своей судьбы, девушка, не задумываясь о последствиях, прошмыгнула в кабинет. Кабинет был мрачен, как никогда: окна закрыты плотными шторами, на маленьком круглом столике с витиеватыми ножками стояла лишь одна свеча и лежало несколько бумаг, густой дым пощипывал и без того влажные глаза. В двух мягких креслах, развалившись и куря трубки, сидели два джентльмена, в одном из которых Феодосия узнала своего отца. — Добрый вечер, мисс Бёрр. Очень приятно вас видеть снова, — проговорил слащаво незнакомый джентльмен. Его бархатистый голос, непринужденная поза показались Феодосии смутно знакомыми, но напущенный светский лоск, манера растягивать гласные, нерасторопность в жестах были чуждыми для образа, проявившегося в воспоминаниях. — Здравствуйте, мистер Алстон, — Феодосия сделала небольшой книксен и вопросительно посмотрела на отца. — Присаживайся, Фео, — мистер Бёрр подтолкнул к дочери какой-то стул, и она послушно уселась на него. — Надеюсь, у тебя не кружится голова от этого запаха. Мистер Алстон привез двадцать фунтов отборнейшего табака со своих плантаций в Южной Каролине. — Со своих плантаций? Вот как, — удивилась Феодосия, понявшая, что на этот раз улыбаться судьбе будет крайне трудно. Большего презрения, чем Джордж Икер, застреливший Филиппа, заслуживал только Джозеф Алстон. — В прошлый раз, когда мы встречались, вы были неудавшимся адвокатишкой. Мистер Алстон заливисто хохотнул, обнажив свои крупные зубы, больше похожие на оскал хищного зверя. Впрочем, и взгляд его, направленный на Феодосию, был каким-то пожирающим, что пугало юную девушку, мысленно проклявшую свое скоропалительное решение зайти в кабинет отца. — Неудавшимся адвокатишкой — это вы верно подметили. Те трудные времена были по-своему хороши. Если бы я сразу занялся плантациями, я бы никогда не встретил вас, мисс Бёрр, — Феодосия покраснела от разгоравшейся внутри ярости, но мистер Алстон, несомненно, счел ее рдеющие щеки выказыванием скромности и польщенности. «Лучше бы так оно и было», — подумалось Феодосии. — А так, вы станете хозяйкой более двадцати тысяч акров земли: из них четыре с половиной тысячи акров — раскидистые плантации, остальное — зеленые луга, угодья и полные сладких фруктов сады. Представьте себе эту цифру, представьте себе эти площади, мисс Бёрр. Помещается ли это в вашем воображении? — в этом риторическом вопросе Феодосия уловила не только тень хвастовства, но и насмешку над финансовым положением Бёрров, которое из-за любви Аарона жить на широкую ногу сложно было назвать благополучным и стабильным. — Вы будете жить на солнечном юге, а не в этом промерзлом Нью-Йорке, где так легко заболеть. А какое там общество, мисс Бёрр! Вне всяких сомнений, они полюбят вас. Южане очень дружелюбны по своей натуре, — он говорил, не умолкая, рисуя радужные картинки, но ни одна из них не прельщала Феодосию. — Отчего вы недовольны, мисс Бёрр? Вы сердитесь? — он посмотрел на ее каменное, лишенное каких-либо эмоций лицо. — Впрочем, почитайте брачный контракт, мисс Бёрр, узнайте, какой рай вам уготован в Южной Каролине, — он протянул ей бумаги, лежавшие на столе, и она неторопливо, механически их взяла, потупив взор в пол. — Я в трауре, мистер Алстон, — почти шепотом произнесла она робко. Сидевший с ней рядом мистер Бёрр нервно дернулся, порываясь что-то сказать, и девушке мнилось, будто она сидела на вершине вулкана, готового изрыгнуть лаву. — Мои соболезнования! — поклонился Джозеф, вставая с кресла и пытаясь вспомнить прочитанные сегодня газеты. — Кажется, в «Нью-Йорк Пост» был некролог Филиппу Гамильтону. Наверняка он был вашим близким другом, — мягкое лицо Алстона приобрело торжественную серьезность. — Вы даже не представляете, насколько! — вздохнула Феодосия, заламывая руки. Она дразнила Джозефа, пыталась намекнуть ему, что близость ее с Филиппом перешла за пределы приличного, но тот был уперт, как вол, и не желал ни понимать ее намеков, ни отказываться от своего намерения жениться. Аарон Бёрр заметил недосказанность в словах дочери и, перепугавшись, грозно глянул на нее. — Мне очень жаль, мисс Бёрр, что вы потеряли одного из ваших многочисленных преданных поклонников. Но вы приобрели меня, двадцать тысяч акров и все, что указано в контракте. Надеюсь, наше супружество и совместная жизнь в Южной Каролине скрасят ваше горе. Обещаю, что, пока мое сердце бьется, оно будет биться рядом с вашим, — мистер Алстон учтиво поклонился и запечатлел нежный поцелуй на руке своей невесты, одновременно надевая помолвочное кольцо на ее тонкий пальчик. — А теперь прощайте, — он накинул на голову шляпу и направился к двери. — На ваше прекрасное, счастливое личико, мисс Бёрр, я успею наглядеться в течение нашего долгого супружества, — Алстон оглянулся на угрюмую Феодосию и ободрительно ей улыбнулся. — Сейчас же меня ждут срочные дела в Нью-Йорке. Хорошего вечера! — отвесив очередной поклон, он скрылся за дверью, и несколько минут еще доносились до чуткого уха Феодосии его комплименты горничным, такие же изысканные, исполненные дендизма, как те, что он говорил ей в кабинете. Аарон Бёрр, улыбаясь, сделал затяжку и пустил колечко дыма, с любовной заботой смотря на нервничающую, помрачневшую дочь, просматривающую страницы брачного контракта и то и дело переводящую взгляд на блистающее на пальце дорогое кольцо. — Хороших молодых людей я вижу сразу, Фео, — проговорил Бёрр, завалив ноги на маленький стол, так что горевшая свеча слегка начала подпалять его ботинки. — Я ведь заметил его еще адвокатишкой, такой пробивной малый, помнишь? — Феодосия кивнула. — Хороший для тебя значит богатый, папа? — спросила Феодосия, поднимая на отца смиренный, но сквозивший разочарованием взгляд. — По этим условиям, — она бросила листы контракта ему на колени, — кажется, что ты меня продаешь. Аарон Бёрр изменился в лице, присутствовавшее доселе добродушие мигом стерлось. Если бы не умиротворявшая его трубка, которой, однако, он предпочел бы длинную сигару, он бы рассвирепел — в этом Феодосия была уверена. — Я хочу, чтобы моя девочка жила в комфорте с надежным человеком, чтобы она ни в чем себе не отказывала, чтобы она была уверена в завтрашнем дне, — методично, смакуя каждое слово, проговорил он и потрепал темные кудри дочери, на чьем лице отобразился отпечаток унылой обреченности и безнадежности. — А еще он закроет все твои долги, увеличит твою популярность в южных штатах, что в следующей президентской кампании может сыграть тебе на руку, а заодно и сам получит больше голосов от демократов-республиканцев, станет либо сенатором, либо представителем, либо губернатором Южной Каролины, — произнесла обвинительным тоном догадливая Феодосия. Она умела читать между строк, и брачный контракт был ей не нужен, чтобы понять, какие преимущества получат обе стороны от этого супружества. — Блестяще ты разыграл карту, папа. Только вот эта карта — я. Феодосия соскочила со стула и подошла к стене, где висел портрет ее матери, чей проницательный ум она унаследовала. Мисс Бёрр вспомнила, как мама пеклась о ней, как она читала маленькой Феодосии Вергилия на латыни и учила арифметике. В те времена отец часто любил прихвастнуть за каким-нибудь ужином с высокопоставленными лицами, что его получающая мужское образование дочь вырастет такой же независимой, самостоятельной, как новая американская нация, как Соединенные Штаты. Когда же он лишил ее этой независимости? Всего лишь несколько дней назад она имела власть над ним и убедила предупредить мистера Гамильтона, а теперь она бессильна, она беспомощна. — Разве это плохо, что твой брак улучшит положение твоего отца, Фео? — спросил Бёрр, и его густые черные брови сошлись на переносице. — Было бы очень неблагодарно с твоей стороны не подумать о своем бедном отце, — Феодосия обернулась, и Аарон заметил, что на ее лице застыли слезы, точно капли на оконном стекле. — Ну-ну, — принялся успокаивать он, — мистер Алстон — богатейший человек в Южной Каролине, а быть богатейшим человеком в Южной Каролине все равно что быть богатейшим человеком в Штатах. Однажды, поверь мне, он станет губернатором Южной Каролины, а ты станешь первой леди Южной Каролины, как Мэри Элеанор Лоуренс Пинкни. — С Филиппом я бы стала первой леди Соединенных Штатов, как Марта Вашингтон, — резко ответила Феодосия. — Неужели ты не видишь, Фео, как Джозеф влюблен в тебя? Он идет на самые невыгодные для себя условия: он не требует никакого приданного, зная наше тяжелое финансовое положение, в случае развода тебе достанется четверть его имущества — столько акров есть далеко не у каждого крупного землевладельца, в случае твоего вдовства тебе отойдет половина этих земель — весьма неплохо, учитывая огромное число братьев и сестер с его стороны, желающих урвать свой кусок. Он предоставляет нам финансовую помощь. Всё ради того, чтобы ты стала его женой, Фео, — Аарон Бёрр замолчал и принялся попыхивать трубкой, довольный тем, что нашел отличную партию для своей единственной дочери. Феодосия ходила по кабинету в раздумьях, тяжело переваливаясь, несмотря на врожденную грациозность. С детства ее готовили к тому, что ее брак будет заключен, скорее всего, по расчету. Она не читала сказок и не знала иной любви, кроме родительской, пока не встретилась с Филиппом. Он перевернул ее жизнь, познакомил с чувствами — и теперь она была явно не согласна на брак без любви, более того, подобное представлялось ей неправильным, невозможным и внушало сильное отвращение. Ранее отец мог не одобрять ее выбор, но ценил его. Сейчас же ее никто не слушал, никто с ней не считался, и она мысленно сравнивала себя, выросшую в известной и уважаемой семье, с рабами, которых продают на невольничьих рынках. Просто стоимость ее чуть выше. И продавал ее собственный отец, который выступал против рабства, благодаря которому был продвинут законопроект запрета рабства в Нью-Йорке. И продавал кому? Крупнейшему рабовладельцу в Южной Каролине! Феодосия упала на мягкую софу и, утерев платком выступившие слезы, переведя дыхание, сухо произнесла: — Мистер Алстон, не заработавший своим трудом ни цента, видно не может добиться моего особого расположения, кроме как с помощью богатства, унаследованного от дедушки, — слова «особого расположения» Феодосия подчеркнула, чтобы отец понял, что именно она имела в виду. — Особого расположения? — жилка на его виске забилась. Было очевидно, что он сердился. — Ты хочешь сказать, что Филипп Гамильтон добился твоего особого расположения? — Феодосия хитро улыбнулась и виновато покраснела. Аарон Бёрр, понявший, на что намекает его дочь, выразил свое негодование сильным ударом по маленькому столику. Стоявшая свеча подпрыгнула на месте и чуть было не упала на узорчатый ковер. — Так, — его голос приобрел строгую решительность, которая более допустима в политических разговорах, нежели домашних, — только об этом ни слова мистеру Алстону. — Рано или поздно он все равно узнает о том, что товар бракованный, — бесстыдно усмехнулась Феодосия, явно высказавшая свое недовольство тем, что ее решили продать на наиболее выгодных условиях, не спросив ее согласия. — Но лучше, чтобы он узнал об этом после женитьбы, когда путь назад ему будет отрезан, — рассудил Аарон Бёрр, как настоящий прагматик и делец. В его понимании время было таким же важным ресурсом, как деньги или политическое влияние: вместо того, чтобы сразу атаковать, он предпочитал выжидать и медленно истощать противника. Его стратегия не раз помогала ему и на войне, и в политических играх, и в устройстве семейной жизни. Он выпустил очередной клуб дыма и медленно заговорил: — Я понимаю, что ты мечтала о свадьбе с Филиппом Гамильтоном, но обстоятельства бывают выше нас. Он мертв, ты больше не можешь его выбрать. Жизнь часто не считается с нашими желаниями: как ты думаешь, Фео, страдал ли я после смерти твоей матери? — Папа, я видела твои мучения, — вставила слово Феодосия, подходя к отцу и обнимая его за крепкие плечи. Его твидовый жилет насквозь пропах табаком, и этот запах застревал в легких девушки. — Ты видела лишь сотую долю их. Я до сих пор страдаю, Фео, но жизнь продолжается. Возможно, когда-нибудь я женюсь вновь. Время всё расставит по своим местам. Не стоит отказываться от мистера Алстона только потому, что он не Филипп Гамильтон. — Я не хочу выходить за него замуж, потому что он Джозеф Алстон. Я невзлюбила его с нашей первой встречи, — пролепетала Феодосия. В голове мелькали картины супружеской жизни с Алстоном: его звериное лицо гомеровского Пана — первое и последнее, что она будет видеть каждый день; она будет вынуждена помогать человеку, которого она презирает; она будет отчаянно грезить под вековыми дубами о чистой и светлой любви, которая бывает только раз в жизни и которая уже минула, одарив ее легким, невесомым прикосновением. — Он сильно переменился за последнее время, Фео. Это уже не тот легкомысленный повеса, каким ты его помнишь, он остепенился. Дай ему шанс, — Бёрр перебирал шелковистые шоколадные локоны своей дочери, ниспадавшие ему на плечи. — Sans espoir, j'espère**, — вздох вырвался из ее груди. — Возможно, он действительно лучший вариант из оставшихся. Возможно, мне надо просто улыбнуться судьбе, — потерянно она посмотрела на отца, и тот, как бы заверяя в истинности ее предположения, утвердительно кивнул. Напоследок Феодосия чмокнула папу в щеку и умчалась из его кабинета в свою комнату. Лишь переодевшись в сухую рубашку и забравшись под пуховое одеяло с книгой в руках, Феодосия поняла, как сильно она продрогла, и приказала горничной подать чай. В этот вечер Феодосия долго не могла уснуть, смотря то на темно-синюю, однотонную мглу за окном, то на покрытый фиолетовой дымкой ночного света потолок. Рой мыслей жужжал в ее голове, не умолкая ни на секунду, и она сердито ворочалась, то отбрасывая одеяло, то вновь закутываясь в него. Внезапно Феодосия вскочила и, зажегши свечу, кинулась к столу. В ночном полумраке, торопливо скребя пером, она написала письмо своему жениху, который на следующий день за ужином, посмеиваясь, читал его какой-то актрисе. «Дорогой мистер Алстон, Приношу свои искренние извинения за свое поведение во время вашего визита. Ваш визит был крайне неожиданным, но приятным сюрпризом для моей семьи. Мне очень жаль, что поглощенная своими тревогами я не заметила Вашей заботы в отношении меня и моих домочадцев. Уверяю Вас, что больше Вы никогда не встретите подобного недружелюбного отношения с моей стороны. Мы рады Вас видеть в любое время, и я с нетерпением предвкушаю переезд в Южную Каролину. Я слышала, что звездное небо там прекраснее, чем где бы то ни было. Говорят, Вы остепенились с прошлой нашей встречи. Мне хочется в это верить, потому что в таком случае наше супружество станет по-настоящему счастливым. Я буду стараться упрочить этот союз и сделаю все возможное и невозможное, чтобы поддержать его внутреннюю гармонию. Я постараюсь полюбить Вас, ведь ничто не скрепляет брачные узы так сильно, как взаимная любовь супругов. Искренне Ваша, Феодосия». Только написав письмо, тем самым упорядочив все кружившие голову мысли, Феодосия смогла уснуть. Утомленная долгим и эмоциональным днем, она не видела снов, провалившись в мрачную бездну, не внушающую страха и ужаса, несущую успокоение и растворяющуюся с первыми робкими лучами утреннего солнца.